Анна Сергеевна Аксёнова
Часть первая
Глава первая. А ты кто такой?
Это было пять лет тому назад. Я тогда ещё в школу не ходил. Осенью как раз должен был пойти первый раз в первый класс. Жили мы тогда в городе… Впрочем, лучше не называть города, почему — вы потом поймёте.
На горе, чуть в стороне от города, находились (да и сейчас там находятся) раскопки древнего греческого поселения. На этих раскопках мы часто с ребятами играли — там здорово: с горы вид на море, корабли все видать. А раскопки — бегаешь среди них и словно ты на другой какой планете или в другом царстве-государстве. Такое здесь всё странное, необычное. И ещё там у нас приманка — древние монеты. Редко, конечно, но всё-таки иногда их ещё находят. Я сам как-то выменял у одного пацана на кубинское песо одну такую монету. Правда, она была вся исковерканная и на ней не поймёшь что: не то колесница, не то профиль царя какого. Но всё равно — древняя монета.
Один раз пошли мы туда с Костей погулять. Идём, а навстречу нам Костина бабушка. «Ты куда это, а? Марш молоко пить!» Костя обещал, как выпьет молоко, сразу прибежать ко мне.
Пришёл я на раскопки и стал Костю поджидать. Заглянул от нечего делать в один котлован — и вдруг увидел там в углу монетку. Дня два назад дождь был, вот её и вымыло из земли.
Я поглядел-поглядел — глубоко, Костю бы подождать. «Да вдруг, — думаю, — ещё кто из ребят монетку увидит? Докажи тогда, что она твоя». И как сигану туда!
Земля подо мной качнулась и ухнула вниз. Шахта там какая, может, в древности была…
Я летел и ничего не соображал. Потом меня здорово тряхнуло и полёт мой прекратился. Застрял.
Я поднял голову и увидел вместо неба кусочек неба, маленький, как ладонь. Крикнул, а голоса моего почти не слышно, будто под одеялом кричу. Конечно, я испугался, но головы всё-таки не потерял. Решил попробовать стену: крепкая ли она или мягкая, можно ли по ней вскарабкаться наверх. Но только я тронулся с места, как — раз! — провалился куда-то.
Очнулся в полной темноте. Голова гудит, ничего не помню. Потом стал приходить в себя и увидел, что я в каком-то большом помещении. Вроде пещеры. А высоко-высоко вверху, в черноте, тоненькое, как дырочка от иголки, что-то серое… Понял я тут, что это серое — моё родное, совсем теперь далёкое от меня небушко. Я заплакал.
Сижу, плачу — и вдруг чувствую, что по ноге у меня что-то ползёт. Как стукну я по тому, что ползло, как скину с ноги! Как крикну! А оно тоже как крикнет:
— Ты чего дерёшься?!
Человечий голос! Человечий, только тоненький-тоненький.
— Кто здесь? — спрашиваю. А сам обрадовался!
— Это я, тёмик, — отвечает. — А ты кто? Человек, что ли?
— Конечно, человек, — отвечаю, — кто же ещё?
А мне в ответ:
— Я догадался, что человек, но так близко я никогда ещё человека не видел.
Я всмотрелся туда, откуда голос, а там тоже чело… человечек. Маленький. Вот если нашу кошку, Касю-Каселину, поставить на задние лапы, точь-в-точь такого же роста будет.
— Откуда ты взялся? — спрашиваю.
— Ниоткуда не взялся, а здесь живу.
— Разве под землёй люди живут? Под землёй только червяки живут. Ну ещё кроты.
— Почему только кроты и червяки? Главное — мы здесь живём, тёмики. Не люди, а тёмики. Понятно? Ну и, конечно, червяки, кроты… У вас же на земле живут и люди, и всякие там… куры, лошади. У нас хорошо, сам увидишь. Вставай, идём, я тебе всё-всё покажу!
— Я ничего не хочу смотреть! Я здесь сидеть буду! Я домой хочу, к маме!
— К маме? А что такое «мама»?
— Ты… ты не знаешь, что такое «мама»? Мама — это… мама.
— Объяснил, — засмеялся тёмик. — Какой у тебя номер?
— Номер чего? Дома?
— Какого дома? Твой. Личный. Мой номер, например, сто двенадцатый тоннельный. А твой?
— А у меня нет никакого номера.
— А как же тогда тебя зовут?
— Меня зовут Тима. Тима Шанаев. У нас нет номеров, у нас, у людей, имена: Кирилка, Федя, Микола, Сергей…
— Понятно, что ничего не понятно, — сказал тёмик. — Плохо это. А вот у нас просто: у каждого свой номер. А ещё название цепочки: тоннельный, водяной, наблюдательный.
— У вас номера — у нас имена, — сказал я. Мне не хотелось с ним спорить. — Только давай я тебя Тёмой буду звать, а то у тебя номер длинный, забуду.
— Давай. Я буду как будто человек. А ты давай как будто тёмик: номер один, человечий.
— Нет, лучше Тима. Я привык быть Тимой.
— Ну и что получится: ты Тима, я Тёма? Ерунда какая-то! Запутаешься!
— Тогда зови меня по фамилии — Шанаев, — сказал я.
— Ну, пусть Шанаев, — согласился Тёма.
— А как мне выбраться отсюда? — спросил я. Спросил, а у самого дух замер: вдруг скажет, что это невозможно.
— А зачем тебе выбираться? Оставайся здесь. Я тебя везде с собой буду водить, всему тебя научу. Будешь у меня… ну, как это у вас называется, кто вместе с кем-нибудь ходит…
— Друг?
— Может, и друг. На четырёх ногах и с хвостом.
— Собака, что ли? — ахнул я. — Ты хочешь, чтоб я у тебя собакой был?
— Ага, собакой.
— Да ты что говоришь? Ты соображаешь, что говоришь? Человек всегда думать должен, прежде чем говорить. А ты… не человек ты.
— Конечно, не человек, — гордо сказал Тёма. — Я тёмик. Не беспокойся, дай срок — ты тоже тёмиком станешь.
— Не хочу я стать никаким тёмиком! Я хочу туда, где люди! У вас солнца нет, разве это жизнь? — закричал я.
— Ну и что, что солнца нет. Да вы и сами от солнца прячетесь, я в трубоглаз видел. Крышу с собой такую круглую носите. Глаза чёрными стёклами закрываете. Даже жалко вас! А нам хорошо.
— Подумаешь, очки да зонтики! И без них можно обойтись. А что такое «трубоглаз»?
— Труба такая. Длинная! Наблюдатели смотрят, что на земле делается. Мало ли: взрывать что-нибудь надумаете, или плотину строить, или ещё что опасное для нас. Мы про вас всё знаем. Я люблю в трубоглаз смотреть.
— Ну ладно, ты мне всё-таки скажи, как отсюда выбраться. Какие-нибудь ходы-выходы наверх есть?
— Может, и есть, я не знаю: нам нельзя наверх.
— Почему нельзя?
— От солнца ослепнем или от воздуха лопнем.
— Как лопнете?
— А так. Надуемся и лопнем.
— Ничего себе!
Я вспомнил, как по телику показывали рыбу, которая раздувается, когда её из глубины вытаскивают. Хорошенький номер! Вылезу наверх — и лопну. Да нет, это, наверное, только тёмикам опасно: маленькие они, да и привыкли всё время под землёй жить. Почему они под землёй живут? Странно.
— А много здесь вас, тёмиков?
— Много. Раньше тёмики на земле жили, людьми были, как и вы. Давно это было… Может, миллион лет назад, а может, сто тысяч — не знаю. Жили себе люди, жили, а потом придумали какую-то кумру-бумбру. Взорвалась эта кумра-бумбра — все и погибли. Только те, кто под землёй в это время был, работал здесь — «рабы» они назывались, — те и остались в живых. А наверху — никогошеньки! И отсюда наверх никто уже выйти не мог: воздух опасный там был, вода опасная. Всё опасное. Так и остались здесь жить. И называть себя стали не рабами, а тёмиками — это потому, что здесь темно. Ростом всё меньше да меньше становились. Большому трудно выжить: места много надо, пищи много, а где её взять столько? Ну, в общем, тёмики мы теперь. Настоящие. И я рад.
— Чему же ты рад? — удивился я.
— Что я тёмик. Мне наверху, у вас на земле, совсем не нравится.
— Ты же не жил там, как же ты можешь знать, нравится или не нравится?
— Не жил, а видел, как люди живут.
— Что ты видел, если ты даже не знаешь, что такое «мама»?
— Подумаешь, мама. Сам объяснить не можешь, что такое «мама».
— Мама, — рассердился я, — это… самый дорогой человек. Мама — это… У тебя, что ли, не было мамы? Кто тебя родил?
— Не знаю. Не всё ли равно, кто?
— Конечно, не всё равно. Мама родит ребёнка, а потом она… любит его.
— Любит? Это же не еда — ребёнок. Чего его любить? Не понимаю.
— Я не знаю, как тебе объяснить, что такое «мама». Надо, чтобы была у человека мама.
Совсем мы не понимали друг друга.
— Я тебя очень прошу: помоги мне наверх выйти.
— Ладно, если не хочешь оставаться, помогу.
У меня от радости сердце как молоток застучало: тук-тук-тук.
— Правда? А как ты мне поможешь?
— Буду делать ступеньки в стене, лестницу — по ней и выберешься.
— А чем делать лестницу? У тебя есть лопата?
— Сразу видно, что ты не тёмик. Смотри!
Тёма согнул в локте руку, напружинил её и стукнул по каменной стене ребром ладони. От стены отлетел хороший кусок камня.
— Годится такая лопата?
— Годится. — Я чуть не лопнул от зависти. Вот бы у меня такая была рука! — Долго тренировался?
— Всю жизнь. У нас иначе не проживёшь. Идёшь — вдруг завал. Как выберешься? Или захочешь поспать, а места подходящего нет — копай себе ямку и спи.
— У тебя что, дома нет, где спать? А мама?
— Заладил одно и то же: «мама», «мама»!
— Ну тогда — друзья у тебя есть?
— Как собака?
— Да нет — друзья, ребята. Вместе ходят, играют.
— Глупости. Зачем это я буду с кем-то ходить? Найду, например, что-нибудь съесть, а другой отнимет. Посильнее меня если. Я не дурак. Вот с тобой другое дело. Ты вон какой… Тебя все бояться будут. Оставайся.
— Нет, мне наверх надо. Не могу я здесь.
— Тогда такой уговор: я тебе лестницу сделаю, а ты мне за это еды какой-нибудь бросишь!
Тёма посмотрел наверх. Посмотрел и я. Только бы выбраться! Я его завалю едой!
А Тёма продолжал:
— У нас еды мало. А у вас её много. Все ходят и целый день жуют, жуют — смотреть противно. Даже бросают еду! Даже ногами пинают! Я сам видел, и другие тёмики тоже видели. Не хочешь есть — спрячь, пригодится. А вы… — Тёма пожал плечами.
Мне было стыдно, уши мои горели, потому что я тоже иногда выходил на улицу с каким-нибудь яблоком или пирожком. Не доем и швырну куда-нибудь в сторону. Если бы я знал, что за нами тёмики наблюдают в свои трубоглазы…
— А какой тебе еды прислать? — поскорее спросил я его.
— Какой?.. — задумался Тёма. — Видел я… такое большое, круглое, полосатое. А внутри — красное. Мне бы его на целую неделю хватило.
— А-а, это ты про арбуз говоришь! Хорошо. Только я его бросать не буду, а то он расколется. Я его в сетку положу и на верёвке спущу. Идёт?
— Кто?
— Что «кто»?
— Кто идёт?
— Где?
— Ты сам сказал, что кто-то идёт.
— Я не говорил этого. Я сказал: пришлю тебе арбуз.
— Договорились, — сказал Тёма. — А теперь пошли искать: может, где пониже отверстие есть, тут очень высоко. Не найдём — вернёмся.
— А вдруг заблудимся?
— А ты что, в своём городе можешь заблудиться? — удивился Тёма.
— Нет, — сказал я. — А заблудился бы — кого-нибудь спросил бы.
— Вот и мы не заблудимся. А если надо, спросим кого-нибудь.
Я подумал немного и решил, что меня могут искать где угодно, совсем не обязательно здесь, не оставил же я никаких следов. Кроме того, глаза мои почти совсем привыкли к темноте. Я отчаянно махнул рукой и сказал:
— Ладно. Пошли.
Глава вторая. Бррр… невкусно
— Для начала не худо бы поесть, — сказал Тёма.
— Хорошо бы, — сказал я. Мне не так хотелось есть, как интересно было узнать, чем питаются тёмики.
Тёма посмотрел на меня.
— У меня кое-что припрятано. Могу дать тебе. Уговор наш помнишь? Потом пришлёшь мне.
— Обязательно. Хочешь, я ещё тебе конфет пришлю?
— А что такое «конфеты»?
— Они вкусные. Сладкие.
Тёма облизнулся своим длинным язычком. Зажмурил глаза.
— Похоже на хунзу?
— А что такое «хунза»?
Глаза Тёмы широко открылись.
— Не знаешь, что такое «хунза»? А ещё говоришь, что на земле хорошо. Ладно, дам тебе кусочек попробовать.
Тёма убежал. А когда вернулся, в руках у него был какой-то корешок и ещё что-то, похожее на халву.
Рукой-лопаткой Тёма разрубил корешок пополам и одну половину дал мне.
Я стал жевать… Это было похоже на петрушку, которую мама кладёт в суп. Правда, петрушка эта была какая-то деревянная, но ничего. Когда очень голодный, есть, наверное, можно.
— Вкусно? — спросил Тёма.
Чтобы не обижать его, я сказал, что вкусно.
— Знаешь, сколько я его растил? Водой поливал, прятал, чтобы никто не нашёл.
Он отделил маленькую частицу от комочка, похожего на халву.
— Теперь попробуй хунзу. Потом людям расскажешь, чем тебя угощали здесь.
Это было что-то не очень мягкое, не очень жёсткое, не сладкое, но и не солёное, не кислое и не горькое, как бумага. Я съел, потом спросил:
— Это тоже растёт?
— Нет, у нас тут живут такие червяки — ку?си, а это — их гнёздышки.
— Так я червивое гнездо съел?! — закричал я.
— Ничего оно не червивое, хорошее, — обиделся Тёма.
— Да не про то я совсем. Я говорю: я что… я червяльное гнездо съел?
— Червяльное? — удивился Тёма.
— Ну, червяльное, червяковое — какая разница, как оно называется? Главное, что я его съел!
— А тебе что, не понравилось? — наконец догадался Тёма.
— Ещё бы! Гадость какую-то дал, а потом спрашивает.
— Это хунза — гадость?
— Конечно, гадость!
— Ах вот как! — обиделся Тёма. — Я тебе хунзу дал — хунзу! — за какие-то конфеты, от которых меня, может, вообще тошнить будет, а ты так… Прощай!
И убежал.
Я остался один. А вдруг я отравился? Потрогал живот — вроде не больно. Потрогал лоб — пока не горячий. Может, ничего, обойдётся? Однажды дома — года три мне было — я съел сорок шариков поливитаминов. Мама перепугалась! Сначала ругала меня! Потом водой поила так, что я чуть не лопнул, к доктору водила… А тут — подумаешь! — гнёздышко червяка. Червячье гнёздышко — вот как правильно надо говорить. Да не всё ли равно, как назвать. Тёма ест их и не умирает. А я его обидел. Теперь что делать? И скучно одному. И… страшновато. И как без помощи Тёмы выбраться отсюда?
— Тёма, — позвал я. — Иди сюда!
Сначала никто не отзывался. Я снова позвал. Чувствовал, что Тёма где-то близко. И правда: из темноты послышался шорох и сердитый тоненький голос Тёмы:
— Чего зовёшь?
А всё-таки хороший он, Тёма, не бросил меня.
— Иди ко мне, не сердись.
— А мне и здесь хорошо. Никто не скажет, что я его гадостью угощаю.
— Извини, пожалуйста. Я был не прав. Раз ты ешь эту… хунзу, значит, это не гадость. Просто я не привык к ней. Первый раз в жизни пробовал.
— То-то же. Значит, хунза не гадость?
— Совсем не гадость, — обрадовался я. Я понял, что Тёма готов простить меня.
И Тёма пришёл. Он вскарабкался мне на ногу, устроился на моём колене, как на табуретке.
— Ну, раз не гадость, я тебе ещё кусочек дам, чтобы ты понял, как это вкусно.
Что делать? Тёма смотрел на меня. Я закрыл глаза, чтобы не видеть эту хунзу, и проглотил её. Бр-р-р-р!
— Ну вот видишь, — довольный, сказал Тёма. — Разве на земле такое попробуешь?
— Конечно нет! Никогда в жизни. И я тебя прошу: ты мне эту гадость…
— Гадость? — подхватил Тёма.
— Нет, не гадость, — испугался я. — Я сказал… я сказал: радость, приятное значит. Ты мне не присылай эту радость — хунзу — наверх. У нас и так много всего. А у тебя здесь, под землёй, ничегошеньки хорошего.
Тёма опять обиделся.
— Ты так говоришь, потому что ничего ещё у нас не видел. Вставай, пошли, я тебе покажу, как тёмики живут. Заодно поищем, где лучше лестницу наверх делать.