Так он и шел. Всю дистанцию. С яростью и безмерным упрямством.
На финише секундомеры показали: 8 минут 44,7 секунды. На двенадцать секунд отстал от Ильина…
Двенадцать секунд…
Это и много и мало. Много — если все «нормально» и один скороход проиграл другому целых двенадцать конькобежных, длинных, как годы, секунд. Мало если один бежит по льду, а второй — по воде.
Прихрамывая, спотыкаясь от усталости, вмиг словно постаревший и осунувшийся, — медленно брел Виктор в раздевалку.
Рядом молча шагал Андрей.
Они прошли по асфальтированной, покрытой льдом дорожке мимо группы девушек, мимо снегоочистительной машины, мимо полицейского.
У дверей раздевалки они остановились.
— Обидно, — сказал Андрей. — Жуть, как обидно.
Виктор не ответил.
Еще бы не обидно! Шесть тысяч тренировочных километров! Считай — шесть бочек пота. И вагоны металла… И вот, когда победа почти рядом…
И, главное, — если бы это впервые! Ведь сколько раз встречался он с Ильиным! И каждый раз, в опасный момент, фортуна спасала чемпиона. Ну, будем справедливы, дело не только в фортуне, и сам Ильин, конечно, неплох, но в решающий миг, как и сегодня, «спортивное счастье» почему- то обязательно поворачивалось своим улыбающимся лицом к Ильину. Да, непременно, лицом — к Ильину и спиной — к нему, к Виктору Бантикову.
Виктор глядел на притихшие, словно мертвые трибуны.
— Все равно, — хрипло пробормотал он. — Завтра я этого Ильина…
Андрей кивнул.
Да, он не сомневался. С Витькиным фанатичным упорством можно горы свернуть. И, конечно, не сегодня — так завтра, не завтра — так через год, но Витька своего добьется.
Андрей, задумавшись, молчал.
Виктор вдруг вспыхнул.
— Не веришь?
— Верю! Верю! Конечно. Завтра ты этого Ильина — на лопатки…
Многоборье-то продолжалось. Завтра предстояли забеги на тысячу пятьсот и десять тысяч метров.
— Да. На лопатки, — сказал Виктор.
Тяжело повернулся и вошел в раздевалку.
СУДЬИ РЕШИЛИ…
Геннадию Шаткову- неоднократному чемпиону страны.
орис Щетинин долго разглядывал фотографию Пьера Соммера. Да, ничего не скажешь — симпатичный парень.
Корреспондент изловчился: заснял его в тот момент, когда Пьер, смеясь, вскинул на огромной ладони, высоко над головой, своего трехлетнего сына. Карапуз, очевидно, уже давно привык к подобным трюкам: не робея, восседал на отцовской ладони, где-то под самым потолком, в восторге дрыгал толстыми ножонками, и вся его милая мордашка расплылась от счастья.
Такая же улыбка освещала и лицо Пьера Соммера.
Борис взял другой журнал. Опять Пьер Соммер. На этот раз — на ринге. О, тут он совсем иной! Тяжелый взгляд исподлобья, тяжелые, чуть сутулые плечи, широкие брови (наверно, не один шрам рассекает их).
Да, «рубака». Из тех, кто главным считает атаку. Во что бы то ни стало. Напролом. Сокрушить, смять, подавить… Пусть сам я получу десять ударов, но и противнику нанесу столько же. Кто из нас крепче? Кто выстоит?
Борис отодвинул журналы, задумался.
«А может, и Пьер Соммер сейчас вот так же… Придирчиво изучает мою физиономию?».
Он усмехнулся.
Если бы Пьер Соммер сейчас и впрямь так же дотошно рассматривал фотографии Бориса Щетинина, облик русского удивил бы его.
Какое-то совсем «не боксерское» лицо. Неужели этот ленинградец провел уже сто шестьдесят два боя?! Прямой тонкий нос (ни разу, наверно, не перебит). Длинные изогнутые брови; на них тоже не видно шрамов. И уши… Не расплющены, как зачастую у боксеров.
А главное (тут Пьер Соммер, наверное, усмехнулся бы и пожал плечами), — лицо у русского… как бы это сказать… чересчур интеллигентное, что ли? А ведь бокс — штука грубая! Это тебе не шахматы!
Еще больше изумился бы Пьер Соммер, если бы знал, что Щетинин — юрист, кончил аспирантуру и сейчас готовится к защите диссертации. Боксер — и ученый-юрист? Налепое сочетание!
…А Борис Щетинин еще долго рассматривал фотографии Пьера Соммера. Они прямо-таки наводняли прессу. А как же?! Любимец парижан. Сильнейший крюк левой. Почти девяносто боев кончил нокаутом.
«Впрочем…» — Борис покачал головой.
В последние годы из бокса все больше уходила грубая «рубка», обоюдная жестокая «молотьба».
Конечно, некоторые из зрителей все еще болеют за старый «мужественный» бокс. Но многие уже поняли прелесть тонкой, изобретательной, умной игры на ринге. Именно игры.
И сам Щетинин — тоже. Перехитрить противника, заставить раскрыться. И только тогда — удар! Как венец замысла, комбинации.
…В дверь постучали.
— Кам ин, плиз, [7]-крикнул Борис.
Вообще-то здесь, в Париже, не плохо бы, конечно, крикнуть ту же фразу по-французски. Но… «Я могу лишь то, что могу». Однако еще в аэропорту Орли, где приземлился их самолет, Борис убедился: многие французы отлично понимают по-английски. Вот и прекрасно!
— Под иностранца работаешь? — засмеялся, входя, Грущенков, легковес из их же команды. — Пойдем побродим! Еще часок есть…
Они вышли из гостиницы.
Вдали в розовато-фиолетовой дымке торчал собор Сакре-Кер. Щетинин видел его впервые, но старинный тяжеловесный собор казался почему-то удивительно знакомым. Впрочем, такое чувство часто возникало у Щетинина в Париже. Весь город был раздерган на кусочки и множество раз повторен на полотнах и литографиях, в романах и кинофильмах. Весь Париж был как одна огромная цитата. И вот эти старые могучие платаны с пятнистой корой, выстроившиеся на набережной Сены, казались странно знакомыми, столько раз видел их Борис на рисунках и акварелях.
— Да, как одна огромная цитата, — задумчиво повторил Борис.
— Чего-чего? — не понял Грущенков.
Борис усмехнулся, махнул рукой. Они пошагали дальше.
Однако накануне боя не очень-то залюбуешься даже Парижем.
Мысли невольно перескакивают на бокс. Самым странным, самым неожиданным образом.
Вот на витрине огромного магазина — хрустальные вазы. И вдруг память вырывает из глубины, словно из темного заброшенного колодца, первый официальный бой.
Отец не знал, что его шестнадцатилетний Бориска занимается боксом. Но нельзя же вечно таиться? И сын приглашает отца на матч.
Доцент химико-технологического института в панике. Как?! Его Борьку будут изо всех сил лупить тяжелыми, как утюги, кулаками по «хрустальному сосуду». Варварство!
Так и запомнился Борьке этот хрустальный сосуд.
И теперь у витрины он улыбается.
Кстати, потом доцент стал довольно грамотным болельщиком. И даже мать приохотил к боксу…
Идут дальше по улицам Парижа. Мимо несутся машины. Стада машин. Потоки. Лавины. Весь воздух — сплошь бензиновая гарь.
«И в зале так, — вдруг думает Борис. — Все-таки дико. В зале курить?!».
В первые дни советские боксеры прямо-таки задыхались. Зрители дымили нещадно.
…Прошли мимо каменной громады Лувра, походили по каким-то узеньким, кривым, видимо очень старым, улочкам и вскоре вернулись в отель.
Вообще-то Грущенков рад был еще побродить, но Щетинин круто повернул назад.
Грущенкову что? Он уже за чертой. Вчера проиграл и выпал из дальнейшей борьбы.
А у Щетинина нынче — полуфинал. Штука серьезная. Особенно когда противник — Пьер Соммер.
Если вдуматься, то сегодня даже не полуфинал, а финал. Да, именно — финал. Потому что общепризнано: Борис Щетинин и Пьер Соммер — самые сильные средневесы Европы.
И кто из них выиграет сегодняшний бой, тот победит и в финале. Да, именно так.
Борис прилег на диван, задумался. И тотчас перед глазами — Пьер Соммер. Его улыбка. И его взметнувшаяся к потолку рука и дрыгающий ножками карапуз.
Умное, твердое лицо. Высокий лоб. Чуть прищуренные глубокие глаза. Да, симпатичный парень.
И только одно странно: почему во вчерашнем ночном выпуске «Фигаро», в интервью, Пьер Соммер заявил:
«Побью ли я Щетинина? Безусловно! Кто нуждается в деньгах, может смело ставить сто против шестидесяти».
Хлесткое, грубое бахвальство! Оно так не вязалось со всем обликом смелого, честного парня.
Или это — психологический выпад? Перед самым боем выбить противника из равновесия? Поколебать его веру в себя?
«Плюнь и разотри, — сказал Федор Семенович. — Затасканный приемчик. Для слабонервных».
Тренеру всегда все ясно. Или делает вид, что ясно? Чтоб не колебнулся авторитет?…
Противники стояли в противоположных углах ринга. Бориса Щетинина зрители встретили вежливыми, но жидкими хлопками. Когда же меж канатами проскользнул на ринг Пьер Соммер, зал разразился криками, свистом, ревом. Борис не удивился. Пьер Соммер — «наш Бегемотик». Попробуй заслужи такую ласковую кличку у болельщиков! А главное, Пьер Соммер — единственный из всей французской команды — имел реальные шансы на золото.
Диктор объявил:
— В синем углу — Борис Щетинин. Советский Союз, сто шестьдесят два боя, из них — сто пятьдесят три победы.
По залу снова пробежала жидкая рябь аплодисментов.
— В красном углу — Пьер Соммер, Франция, — наклонившись к микрофону, гулко объявил диктор. — Сто восемьдесят два боя, сто семьдесят одна победа.
Зал вспыхнул, как костер, в который плеснули струю бензина. Группа парней в верхних рядах амфитеатра что-то прокричала дружным хором. Рассыпалась дробь трещоток, взвыли сирены, и весь этот шум пронзила, словно шпага, какая- то визгливая труба.
Пьер, подняв руки в перчатках, раскланивался на все стороны. И на лице его опять сверкала улыбка. Та, которую Борис уже видел в журнале.
«А ничего парень!» — подумал Борис, мельком оглядывая высокую ладную фигуру противника с грузными, покатыми плечами и сухими, длинными, словно точеными ногами.
«Главное, следи за крюком левой», — вспомнилось последнее напутствие тренера.
Первый раунд, как обычно, начался разведкой.
Противники прежде ни разу не встречались и, конечно, хотели прощупать друг друга, найти уязвимые места.
Но вскоре Пьеру Соммеру это надоело. Бой есть бой! Хватит осторожничать!
И он рванулся в атаку.
Борис ждал этого. Уклон… Нырок… И кулаки Пьера Соммера, со свистом прорезав воздух, прошли мимо цели. Всего в каком-нибудь сантиметре, но мимо.
«Ага! Не так шустро, милый!».
Пьер словно провалился в пустоту, по инерции пролетев вперед за своим кулаком.
Борис успел достать его легким, но чистым шлепком.
Однако на Пьера неудача первой атаки, казалось, не произвела ни малейшего впечатления. Абсолютно. Да, уж чего- чего, а упорства и злости у этого Бегемотика хватало!
Он опять рвался вперед. Только вперед! Но каждая атака Пьера Соммера на мгновенье раньше предугадывалась Щетининым. И предупреждалась.
Зал ревел:
— Достань его!
— Эй, Бегемотик!
— Работай, парень!
Однако наиболее опытные зрители видели: нет, так просто этого русского не возьмешь.
— Раунд ничей, — в перерыве шепнул Борису Федор Семенович, секундант, обтирая мокрой губкой его грудь.
Борис и сам чувствовал: да, первый раунд никому не дал преимущества.
Холодные струйки с губки- затекали ему под майку — это было приятно.
Федор Семенович энергично махал полотенцем, подавая воздух его усталым легким, — это тоже было приятно.
Ударил гонг.
— Главное — следи за его левой, — шепнул тренер-секундант, берясь за табурет.
Борис кивнул и встал.
Пьер Соммер сразу обрушился на него.
Борис так и предполагал. Он опять уходил, подставлял локти, перчатки и наконец, улучив удобный момент, провел быстрый прямой вразрез.
«Ну, как? Невкусно, а?».
Пьер вроде бы поутих. Но ненадолго. Опять ринулся в атаку.
И снова лишь мгновенные нырки и уходы спасали Бориса от тяжелых стремительных кулаков.
Так прошли минуты полторы, и Борис почувствовал: Пьер Соммер уже до краев налился яростью. Дышал он тяжко с сопеньем и хрипом; и ноги его, длинные, словно точеные, теперь уже не отплясывали тот вечный танец боксера, который и делает его быстрым и неуязвимым, готовым в любой миг и к грозной атаке, и к мгновенной защите. Нет, ноги огрузнели и двигались уже не так легко, не так стремительно.
Но Пьер все еще атаковал. Правда, бессистемно, слишком азартно, но все же — упрямо шел и шел вперед.
— Ура, Бегемотик!
— Дави!
— Крюк левой!
Медаль! Золотая медаль! Самым азартным болельщикам казалось: вот она, рядом! Еще один штурм, и Бегемотик уложит этого упрямого русского на брезент.
Но многие зрители уже замолчали. Среди французов немало истинных ценителей бокса. И они видели: нет, нынче атака у Соммера что-то не клеится.
А Борис, Щетинин теперь словно дразнил его. Как мальчишку: «На, ударь, попробуй!» И Соммер снова и снова «пробовал». И безуспешно. И это вызывало в нем новые приступы ярости.
Он как бы предлагал обмен ударами. Но Борис на это не шел. Нет, Бегемотик, так будет слишком просто: я — тебя, ты — меня. Примитивно…
Так, в хмурой тишине зала, закончился второй раунд.
— Порядок, — сказал тренер, помогая Борису вынуть капу [8]изо рта. — И второй раунд — ничей. Ну, а теперь — вперед.
Борис и сам это знал. Да, теперь — вперед. В атаку. Посмотрим, у кого сохранилось больше сил!
С ударом гонга он вскочил и стремительно пересек ринг, не давая французу покинуть свой угол.
И сразу нанес удар. Правой в голову. Отскочил — и вновь правой.
— Ого! — зал зашумел.
— Чистая работа!
Пьер, видимо, вовсе не ожидал такого. Он яростно кинулся в ответную атаку. Но нет! Теперь Борис не желал отдавать инициативу. Нет, ни за что! Он отклонился… Финт левой… И тут же правой нанес мощный удар по корпусу.
— Браво! — зал уже все понял.
Этот русский с такой трудной фамилией начисто переигрывает Бегемотика. Этот Бори Штетинни — и свежее, и быстрее. И удар его — весит! Очень даже весит!
Все было понятно. Слишком много сил растратил Пьер Соммер в бесплодных атаках первых раундов.
Пьер еще держался. Он даже пытался иногда идти на штурм. Но всем бросалось в глаза: он все время запаздывал. Удары Щетинина хоть на чуточку, но опережали его.
А в конце раунда Борис загнал француза в угол и провел два таких сильных и чистых прямых, что только необычайная стойкость помогла Пьеру Соммеру удержаться на ногах.
И вот последний раз гулко поплыл медный раскат гонга. Сейчас это был радостный, желанный звук. Все самое трудное- уже позади. Так или иначе — но позади.
Противники, вмиг утратив весь боевой задор, какие-то обмякшие, потухшие, медленно разбрелись в свои углы.
Настала та долгая, томительная пауза, которая так нервирует всех. И боксеров, и зрителей.
Кто победил?
В футболе или прыжках, в хоккее или у штангистов таких томительных минут не бывает. Если твоя команда забила три шайбы, а противник — две, ясно кто победил.
А в боксе?
Кончается бой, и соперники зачастую не знают, кому же из них радоваться, кому горевать?
Вот соберут записки у всех пяти судей, тогда и выяснится.
А пока… Пока нервничают боксеры, горячатся болельщики, противоречивые мнения высказывают не только неискушенные зрители, но даже многоопытные комментаторы.
Борис Щетинин ненавидел эти минуты. Они были изнурительнее самого боя. Кто же? Кто?…
— Порядочек, — сказал тренер. — Бой твой…
Он стоял за канатами, в углу ринга, расшнуровывая перчатки Бориса.
Да, Борис и сам так думал. Первые два раунда не дали четкого перевеса ни ему, ни французу.
«Но третий… Третий мой. Безусловно».
И все-таки… Судьи есть судьи.
Как и многие боксеры, Борис относился к ним с опаской. Нет, он никогда не сопротивлялся решению коллегии. Не оспаривал его даже в разговорах с друзьями. И все-таки…
Он не мог забыть, как навсегда покинул ринг его друг, талантливый Игорь Вадимов. Игорю стукнуло двадцать четыре, когда он, раздарив дворовым мальчишкам свои боевые и тренировочные перчатки, боксерки и скакалки, сказал: