— Что? — переспрашивает Йенна, поправляя мамин парик, съехавший набок. — Какие рамки?
Мама водит туманным взглядом, машет руками и снова пытается отшутиться, спрятаться за своим смехом.
— Да что ж я такое болтаю, что ж я болтаю! — бормочет она.
Йенна слегка обнимает маму и возвращается на место между бабушкой и дедушкой. Снова обмен беспокойными взглядами — и дедушка выходит из комнаты, прикрыв лицо рукой.
— Он куда? — шепчет Йенна.
Бабушка не отвечает.
— Ты устала, Лив? — спрашивает она маму, которая снова вот-вот задремлет.
— Немного, — мама вымученно улыбается.
— Уложить тебя? — спрашивает бабушка.
— Да, наверное, — отвечает мама. — Просто мультики не хотела пропускать.
И не пропустила.
— Нет, мультики мы посмотрели вместе, — соглашается бабушка.
Мама обнимает подарки, которые лежат у нее на коленях. Йенна видит испарину на шее, вдоль выреза платья, которое мама попросила бабушку купить к Рождеству. Правда, надела его мама с трудом: она располнела сильнее, чем бабушка предполагала, стоя в очереди в магазине «Каппаль». Поэтому бабушка предложила маме надеть что-нибудь поудобнее: боже мой, да все же свои, для кого тут наряжаться!
Но мама отказалась и упрямо натянула на себя тесное платье.
— Погоди, — сказала она, когда бабушка взялась за ручку кресла. — Мы забыли фотографию.
Бабушка гладит маму по голове и шепчет, что та, наверное, опять устала, — бабушка не понимает, о какой фотографии идет речь.
— Да не брежу я! — мама сердито сбрасывает на пол носки, подаренные бабушкой. Они беззвучно приземляются, но Йенна все равно зажимает уши. Мама сразу же извиняется, бабушка спешит поднять носки с пола.
— Фотография, снимок! — повторяет мама. У нее дрожат руки. — Я не брежу.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, Лив, — бабушка косится на Йенну.
Йенна мерзнет, хотя и укрыла ноги пледом.
— На следующий год мы с Йенной будем делать собственные рождественские открытки, — теперь мамин голос звучит четче. — Я хочу, чтобы мы сделали собственные открытки, со своей фотографией. Можешь снять нас с Йенной у елки, мам? Такая красивая елка! Такая будет красивая открытка.
Бабушка с облегчением кивает — конечно, конечно, сейчас.
— Отлично получится, правда, Йенна? — говорит мама, сидя в инвалидном кресле перед елкой и Йенной. — Прекрасная будет открытка на следующее Рождество, правда ведь?
Глава 44
— С лифчиком будет лучше, — говорит Уллис.
Она сидит на полу. Между скрещенными ногами — бутылка вина.
— Возьми ее, — предлагает Уллис. — Тебе ужасно идет.
Йенна крутится перед зеркалом, улыбается, глядя на надпись «Cool Girl»[13] в зеркальном отражении, — получается смешно. Улыбается, когда Уллис предлагает надеть лифчик, улыбается, думая о своей груди, которая совсем набухла и последнее время постоянно болит, улыбается вину, которое приятно разливается по телу.
Новый год. Они дома у Уллис.
Бабушка спросила, что Йенна хочет на праздничный ужин, и немного расстроилась, когда та ответила, что не будет встречать Новый год с бабушкой и дедушкой (без мамы, потому что мама через день вернулась в больницу) и в больницу не поедет, а пойдет домой к Уллис и будет ужинать там.
Но это была не вся правда. Они с Уллис собрались на вечеринку. К Сакке. И вот они разогреваются, меряют одежду, Уллис только что накрасила Йенну. Получилось здорово!
— Да, возьми ее, — повторяет Уллис, подливая себе вина. — И еще мой серебристый ремень. Будет круто.
Йенна садится на пол рядом с Уллис. Удивляется, глядя, как Уллис наливает вино, — кажется, третий раз, а то и четвертый. Йенна только начала второй бокал. К тому же Уллис, кажется, выпила пива с Модной Мамашей еще до прихода Йенны.
Йенна делает глоток вина.
— Ну так что, — начинает Уллис и машет рукой. Йенна успевает подхватить бутылку, пока та не упала. Уллис встает и подходит к окну. Она закуривает, делает глубокую затяжку, выдыхает дым. Йенна садится на широкий подоконник рядом с ней.
— Ну так что, брать Сакке или нет? — продолжает Уллис. — Если говоришь, что он в меня влюбился. Брать или нет?
— Конечно, да! — отвечает Йенна, толком не зная, искренне или нет. Просто говорит. — Конечно, брать, чего тут думать.
— М-м. Ну да. Я уже как бы давно одна. А вдруг Хенке там будет?
Уллис театрально хватается за лоб, отхлебывает вина, облизывает губы.
— Блин, вот лажа будет.
— Почему? Думаешь, он тебя еще любит?
— Вряд ли.
— Ну и чего тогда?
Уллис качает головой, еще раз затягивается. Сует сигарету Йенне в руку, сцепляет руки за головой. Йенна смотрит, как сигарета медленно тает между ее неумелыми пальцами.
— Я люблю его, Йенна, — говорит наконец Уллис с улыбкой. — Люблю Хенке.
— То есть? — Йенна вдруг замечает, как стряхивает пепел в вечерний воздух за окном. — Ты же сама его бросила!
Уллис кивает.
— Знаю, — говорит она.
— Не понимаю.
— Никто не понимает.
На глаза Уллис наворачиваются слезы, и Йенне вдруг становится страшно. Она снова стряхивает пепел, хотя это не требуется, и сигарета нехотя роняет еще немного серой пыли. Словно серый снег, пепел летит к земле под окном, но не долетает — его подхватывает ветер.
— Ненавижу свою жизнь, — Уллис плачет, настоящими слезами.
Тушь течет, подводка расползается. По щекам Уллис бегут грустные тигровые полоски.
Уллис машет рукой, смотрит на небо.
Светят тысячи звезд. Йенна выбрасывает сигарету, хотя ее еще можно докурить. Уллис не замечает.
— Ненавижу свою жизнь, — повторяет она, запинаясь. — Я же знаю, как я над тобой издевалась, и над подружкой твоей, и над другими. Над Хенке и над другими парнями, с которыми трахалась.
Йенна вздрагивает.
— Прости, — Уллис трогает Йеннину коленку. — Ну, ты знаешь, какая я ужасная и шлюха, и все такое.
— Ты не ужасная, — говорит Йенна, волнуясь. Она совсем не уверена, что ей хочется говорить об этом.
Гораздо приятнее было ни о чем не думать, просто тусоваться вместе. Уллис стала общаться с Йенной, зачем выяснять причину, было так здорово просто тусоваться.
— Но раньше ты так думала! — настаивает Уллис. — Ты так думала, признайся. Я понимаю, что ты меня ненавидишь, я понимаю.
Уллис тянется за сигаретой, удивляется ее исчезновению, пожимает плечами.
— Я тебя не ненавижу, — твердо отвечает Йенна.
— А должна ненавидеть. Все должны меня ненавидеть.
— Я тебя не ненавижу.
Уллис вздыхает, прислоняется к стенке.
— А когда я увидела твою маму… — произносит она, и Йенна пугается, скрещивает руки на груди, словно готовясь к защите.
От чего?
От кого?
От всего, что происходит, происходит, и ничего с этим не поделать.
— Когда я увидела твою маму и помогла ей в тот раз, ну, ты поняла, что это была я, да? — продолжает Уллис. — Я даже привет передала. Черт его знает, с чего я решила, что тебе это нужно… Короче, она была такая добрая, мы сидели и говорили, пока не пришла твоя бабушка. Я рассказала ей про мать, и еще мой день рождения тогда был, а мать то ли забыла, то ли просто наплевала… и твоя мама все поняла, и она была такая добрая, как бы.
Уллис берет новую сигарету.
— И я вдруг подумала, что я дура. Что тебе тоже, как бы, живется не очень клево.
Уллис закуривает, руки дрожат.
— У всех что-то свое, — говорит она и всхлипывает. Слезы медленно текут по щекам, и Йенна смотрит на Уллис, самую красивую девчонку в школе, которая никогда не была красивее, чем сейчас.
— Мы с тобой, как бы, похожи, — продолжает Уллис, помолчав. — Странно.
Я тебя понимаю. Ты понимаешь меня. Тот вечер в классе, помнишь?
Йенна кивает. Не хочет вспоминать, но помнит. У нее схватывает живот.
— Короче, тебе же было плохо там, я понимаю, твоя мама говорила, и по тебе было видно, хотя я тогда еще ничего не знала.
— Что? Что мама говорила?
— Ну, мы об этом говорили, в общем, — Уллис раздраженно отмахивается от вопроса, как будто ей обязательно нужно выговориться, прямо сейчас: она так долго копила все в себе.
— Короче, мне на том вечере тоже было худо. Мать пришла пьяная.
— Всем было весело, — пробует возразить Йенна.
— Она пришла пьяная.
Уллис сидит, уставившись на Йенну, и взгляд у нее такой печальный, что хочется обнять, утешить. Но Йенна сидит смирно. Пока.
— Поэтому я иногда и сбегаю, — продолжает Уллис. — Ну, ты знаешь. В школе такой переполох начинается, когда я исчезаю.
— И куда ты сбегаешь?
— Куда-нибудь. Никуда.
Уллис молчит, курит. Она гладит Йенну по ноге, словно давая понять, что все хорошо, что все будет хорошо — и у нее самой, и у Йенны.
— Мы с тобой похожи, — задумчиво произносит Уллис, качая головой. — Но знаешь, в чем разница?
Йенна мотает головой.
Уллис смеется, это грубый смех. Допивает вино.
— Короче, ты, наверное, больше всего хочешь, чтобы твоя мама была жива?
Слова прозвучали, тяжко опустившись между Йенной и Уллис. Но ничего. Уллис можно так говорить. Йенна не сердится. Это ведь правда.
— Да, — отвечает она.
— Ну вот, — продолжает Уллис. — А я — знаешь, чего больше всего хочу?
— Чего?
— Чтобы моя мама умерла.
Глава 45
Домой Йенна приходит поздно.
Бабушка ее не ругает. Она даже не встает. Лежит рядом с дедушкой и тяжко вздыхает. Слышно, что она не спит.
Вечер удался. Йенне и Уллис было весело, по-настоящему весело, и чем больше Уллис пила, тем больше твердила, что так рада, так рада, что они подружились, она так благодарна, Йенна теперь так много для нее значит, что они еще повеселятся, ты подумай, скоро весна, а потом восьмой класс, а потом девятый, а поездка с классом, и мы с тобой, Йенна! Теперь Йенна ужасно много значит в жизни Уллис, и это я не по пьяни болтаю, не думай!
Йенна со всем соглашалась.
Сакке весь вечер играл роль гостеприимного хозяина. Убрал подальше хрупкие безделушки, подметал осколки разбитых бокалов, починил дверь ванной, которая вдруг отвалилась, следил за колонками, чтобы не лопнули от напряжения. Потом напился, осмелел и стал приставать к Уллис, а она разревелась, потому что в эту же минуту Хенке стал целоваться с Карро на диване. Уллис выбежала из квартиры, забыв обуться, Йенна погналась за ней, прихватив ее сапоги на каблуках.
Йенне нужен Сакке, которому нужна Уллис, которой нужен Хенке, которому нужна Карро.
Было бы смешно, если бы не было так грустно.
Когда они, шатаясь, прощались в подъезде, Уллис сказала, что завтра нужно устроить день похмелья: купить пиццу, лежать на диване и смотреть «Айвенго», и Йенне этот план очень понравился. Уллис поцеловала Йенну в щеку, как обычно целует Карро.
Или целовала раньше.
Йенна крепко обняла Уллис в ответ.
Но теперь Йенна лежит в постели. Комната слабо освещена — Йенна еще не выключила лампу у кровати. Она лежит и смотрит в потолок, на звезды — бледно-бледно-голубые в ожидании пробуждения. Прищурившись, Йенна видит, что одна из звезд — избранная — скрывает линованный листок.
Стихотворение.
Обещание.
«Мама, если ты умрешь, я покончу с собой».
Так там сказано.
Так и будет.
Йенна засыпает, забыв выключить лампу.
Глава 46
«Приезжайте в больницу».
Раздался звонок телефона, дедушка поднял трубку, бабушка в тревоге стояла рядом, дедушка кивнул, положил трубку. Ботинки, куртка, поезжайте в больницу.
Дела плохи.
Воскресенье. Завтра первый учебный день после каникул, но она не пойдет в школу. Не будет молча сидеть за одной партой с Сюзанной (пересаживаться они не стали, не хотелось выяснять отношения — игнорировать проще). Не будет смеяться, сидя за главным столом в столовой, не будет с любопытством ждать, поздоровается ли с ней Якоб (который на вечеринке Сакке бормотал заплетающимся языком, что она хорошенькая — блин, чуть не забыла!).
Кто отсутствует? Йенна Вильсон.
— Нам сказали, что уже пора сидеть у постели, — говорит бабушка, помогая Йенне быстро собрать необходимые вещи.
Йенна старается не видеть своего отражения в зеркале ванной.
Все как в гостинице. И совсем не как в гостинице: до прогулок по городу, шопинга, ужинов в ресторане, музеев, радостного отдыха — как до соседней галактики.
Йенне и Бэ-Дэ выделили целую отдельную палату — палату для родственников, каждому по кровати, два столика и сколько угодно желтых одеял. Йенне нисколько не угодно. Она сидит на краю кровати, на жестких простынях.
— В общем, если что-то понадобится, только скажите, — говорит медсестра по имени Ингрид и приветливо улыбается Йенне, и та улыбается в ответ. Правда, сразу думает, что, наверное, зря.
Наверное, сейчас она не должна улыбаться.
Наверное, сейчас неподходящий момент.
Наверное, улыбаться сейчас просто ужасно, ведь мама лежит в соседней палате номер тринадцать, в двадцати метрах отсюда, и умирает.
Скоро произойдет то, что не должно происходить.
Йеннина мама умирает.
Вот чего все ждут. Вот почему у каждого своя кровать, желтое одеяло, и даже сока можно попросить, если захочешь. Можно красного, можно желтого.
Первый день мама не реагирует на Йенну и Бэ-Дэ. Она лежит, тяжело дышит, не спит, не умирает, она просто… не здесь.
На второй день мама чуть шевелится, открывает глаза — красивые, голубые, о которых Пер из центра социальной помощи говорил комплименты.
Мама плачет.
Йенна и Бэ-Дэ стоят возле маминой больничной койки, Йенна ближе всех, и мама рыдает, обнимая Рагнара. Кто-то — медсестра или бабушка — зовет больничного пастора.
— Лив, милая, — говорит пастор, подойдя к маминой кровати, касаясь ее пухлой руки. Потом отходит в сторону, словно подпуская Йенну и Бэ-Дэ, чтобы те утешили маму.
— Ты видишь, Лив? — произносит пастор с темным спокойствием в голосе. — Вся семья с тобой. Видишь Йенну? Она сидит совсем близко. Она с тобой, Лив.
Мамин взгляд блуждает по комнате, пытаясь за что-нибудь зацепиться, но ей трудно. Йенне тоже трудно, она кусает губу, впивается изо всех сил, чтобы не заплакать. Плакать нельзя, нельзя показывать, что расстроена, маме и так тяжело, будь сильной, Йенна, ты должна быть сильной!
«Я слабая! — хочется закричать Йенне. — Я ужасно слабая!»
Мама слабее. Ты должна справиться.
— Все, кого ты любишь, с тобой, — продолжает пастор. — Они сидят с тобой, Лив. Они никуда не уйдут.
И мама мотает головой, кивает, вздрагивает, плачет, Йенна не понимает, слышит ли мама вообще эти слова. За окном темно, пастор зажигает лампу, в палату входит медсестра, чтобы проверить, как идут дела, как все катится к чертям. Наконец рыдания стихают, дыхание становится спокойнее, Йенна держит ее за руку, мама закрывает глаза, кажется, успокаивается, снова засыпает. Таким же тяжелым сном, как прежде. Так же напряженно дыша.
— Ну вот, она спит, — говорит пастор, положив руку бабушке на плечо.
Дедушка со скрежетом отодвигает стул и бросается вон из палаты.
— Я так не могу! — шепчет он бабушке и убегает. Бабушка пытается остановить его, но не успевает.
— Альбин! — шипит она, и пастор гладит ее по руке и говорит, что дедушку надо отпустить: может быть, ему надо побыть одному, наверное, он скоро вернется.
Пастор раздражает Йенну. Кажется, он добрый, понимающий, но что он может знать обо всем этом? Что он знает о чувствах того, кто видит, как самый любимый человек просто исчезает? А ты ничего не можешь сделать. Ни черта. А он стоит и утверждает, что на свете есть Бог.
Да какой там бог!
Дедушка сидит у палаты номер тринадцать, на полу, сжавшись в комок, плачет. Медсестра Ингрид опускается рядом, протягивает стакан воды, обнимает за плечи, вздрагивающие от рыданий.