Петя разделся и степенно прошёл в комнату.
— Чур, ноги вытирать. Вот так, — сказала мама. Она выпрямилась и поправила волосы. — Заходи, сынок. С праздничком тебя!
— Спасибо!
Петя молча прошёл по новому половику и бросил портфель на подоконник.
— Пётр, не бросай куда попало! — строго сказала мама. — Клади на место. Видишь, я убрала.
Всё так же молча Петя взял портфель и повесил его на гвоздь.
— Ты что это, Петя, вроде как не в себе?
— Нет, я в себе.
Он стал теребить мережку на занавеске.
— Оставь занавеску. Ты мне лучше скажи, какие отметки принёс, горе ты моё!
Петя стал смотреть в окно:
— Никакие я не принёс.
— Как так — никакие? Дай-ка портфель.
Петя подскочил к стене, сорвал портфель и спрятал было его за спину, но мама строго сказала:
— Дай сию минуту.
Делать было нечего, пришлось Пете подать маме табель. Она заглянула в книжечку и сурово скрестила руки на груди. Ей всегда хотелось, чтобы Петя стал инженером, учёным, изобретателем. Для этого надо, конечно, учиться как следует. Ерошина сама училась на курсах при комбинате и учила молодых ткачих работать лучше и быстрее. Но Петя, как на грех, не очень-то любил учиться. Это сильно огорчало его маму.
И сейчас, увидев в табеле две двойки, она сердито сказала:
— Что же мне с тобой, с непутёвым, делать? Опять хочешь весь год на тройке да на паре кататься?
— Ничего я не хочу кататься.
— Не хочешь? А это что? А это?.. — И она стала тыкать крепким пальцем ткачихи в табель. — Срам какой! Только фамилию нашу позоришь!
Это почему-то больше всего обидело Петю:
— Ничего я не позорю.
— Нет, позоришь! Наша фамилия, Ерошины, уважаемая, а ты позоришь.
— Не говори так, слышишь? А то уйду, — сказал Петя.
— Куда же ты уйдёшь, интересно?
— Я уж знаю куда.
Слово за слово — спор разгорелся не на шутку. Дело кончилось тем, что Петя выскочил в коридор, сорвал с вешалки пальто и шапку и выбежал на улицу.
Сгоряча он зашагал было к Владику. Но на углу опомнился: ведь они в ссоре! Он остановился: куда ж пойти? В Дом культуры — ещё рано. В Зоопарк — неинтересно, он уже там был двадцать раз. В кино «Баррикады» — надо деньги на билет. А у мамы он сейчас просить не будет.
Кругом густо шёл народ. У всех в руках были покупки. Все куда-то спешили, все готовились к празднику, и лишь один Петя Ерошин стоял на углу Красной Пресни, не зная, куда пойти.
И тут он вдруг вспомнил про Детский парк. Ведь там много широких скамеек. На любой из них можно отлично провести часок-другой. Пусть мама поволнуется, пусть поищет его…
Петя засунул пальцы в рукава и зашагал к парку. Скоро он подошёл к высоким воротам. Они были открыты. Петя побрёл по аллейке. Над дорожками покачивались разноцветные фонарики. Ветер шевелил красные полотнища и посвистывал в тоненьких ветках липок и топольков. Кто-то вставил в руку Павлика Морозова красный флажок. В центре парка возвышался большой, обтянутый кумачом щит: «Лучшие люди нашего района».
От нечего делать Петя подошёл к щиту. На нём было много фотографий. Вот пожилой рабочий с орденом. Вот молодой парень в большой кепке. Вот женщина в косынке. Петя присмотрелся к ней. Где-то он раньше видел эти тёмные пристальные глаза, прямой нос и сжатые губы…
Очень похоже на его маму. Он пригнулся поближе к фотографии. Постойте, да это не только похоже, это просто сама она, его мама! Вот же и подпись на узенькой полоске бумаги: «Знатная сновальщица Евдокия Ерошина».
Петя глазам своим не поверил. Он потрогал гладенькую фотографию. Снято, наверное, на работе, потому что мама в халате, а за её спиной — большие фабричные окна… Петя не отрываясь смотрел на мамин портрет. Тут подошёл какой-то прохожий, стал рядом с Петей и начал разглядывать фотографии. Петя не выдержал и сказал:
— Вот видите, дяденька, вон там Евдокия Ерошина. Это моя мама.
— Да? — Прохожий посмотрел на Петю и улыбнулся. — Верно, похож. Молодец, поздравляю!
— Спасибо, — сказал Петя. А сам подумал: «Чем же я молодец? Это мама молодец!» Но всё равно ему было очень приятно.
Он долго там простоял, возле щита. И каждый раз, когда кто-нибудь подходил, он показывал пальцем:
— Видите, вон там Евдокия Ерошина. Это моя мама.
И каждый раз люди приветливо улыбались ему и поздравляли его.
Потом настал вечер. Засияли гирлянды лампочек, вспыхнул прожектор, зажглись красные цифры. Петя побежал домой.
— Вернулся, колоброд? — сердито встретила его мама.
— Вернулся, — ответил Петя и как ни в чём не бывало сказал: — Мама, а ты видела?
— Кого?
— Знатную сновальщицу Евдокию Ерошину! — отчеканил Петя.
— Где? — вскрикнула мама.
— Там, в парке… Пойдём…
Мама быстро оделась, и Петя повёл её в парк.
Уже было темно, но сильный прожектор ярко освещал большие глянцевые фотографии лучших людей района.
Мама с удивлением смотрела на свой портрет, как будто не узнавала себя.
Петя тоже долго смотрел то на маму, то на её фотографию. Потом он взял маму за руку и тихо сказал:
— Мама, ты не думай… я не буду позорить… я исправлю, вот увидишь.
— Ладно, ладно, сынок, — сказала мама. Она обняла Петю и шевельнула пальцами, словно завязала ткацким узелком невидимую нить.
Десятая глава. В кино
— Мама, выдай денег! — сказал Владик.
— Зачем?
— На кино.
— Опять кино? — удивилась мама.
— Что ты, как «опять»! — разгорячился Владик. — Да я ведь сто лет в кино не был! С прошлого воскресенья не был. Да мы ведь всем классом идём… Вот, видишь!
Он показал на свой отрывной календарь. Там на листочке «8 ноября» было написано: «4 часа — кино».
— Ладно уж, на! И возьми с собой яблочко.
Мама дала ему огромную антоновку. Владик с трудом запихал её в карман, оделся и вышел за ворота. При ходьбе она ему сильно мешала, эта тяжёлая, холодная антоновка.
На улице было прохладно, с пасмурного неба сеялся сухой редкий снежок, похожий на соль. Ветер с лёгким шуршаньем гнал его по асфальту.
Школа, как и вчера, была украшена развевающимися на ветру флагами и красными полотнищами.
На обширном школьном дворе собрался почти весь пятый «Б». По дорожкам мимо засохших, присыпанных снежком клумб солидно прогуливались Толя Яхонтов и Митя Журавлёв. К ним сзади то и дело подкрадывался Кисляков и дёргал их за хлястики пальто. А когда они сердито оборачивались, он со смехом отскакивал.
На широких школьных ступеньках сидели Лёня Горшков, Генка Анохин и Петя Ерошин. Они внимательно слушали Игорька Резапкина, который вчера был с папой на Красной площади и смотрел парад Советской Армии.
Ребята с завистью смотрели на Игорька. Шутка ли сказать — он видел парад Советской Армии! Ведь это заветная мечта всех мальчиков. Недаром многие из них 1 мая и 7 ноября поднимаются чуть свет и бегут на улицу Горького, чтобы хоть одним глазком посмотреть на танки, «катюши», броневики, самоходки…
И вот наконец сюда, на улицу Горького, доносится мерный перезвон курантов со Спасской башни. Колонны войск оживают. Шумят моторы, скрежещут гусеницы, звучат слова команды. Широкой, бесконечной рекой текут и текут колонны туда, на Красную площадь, мимо мавзолея, на котором, приложив руку к фуражке, стоит в кругу своих ближайших помощников товарищ Сталин.
Ох, как хочется тогда каждому из мальчиков, которые смотрят в просвет между двумя милиционерами на проходящие войска, ох, как хочется им тоже сидеть в танке, или на зарядном ящике, или в броневике, или за рулём мотоцикла и мчаться по Красной площади!
…Ребята жадно слушали Игорька. А он рассказывал:
— А пушки, ребята, вот такие, ну прямо как вон до того дерева… А танки такие, как тот дом…
Ребята могли бы его слушать без конца. Но тут на школьное крыльцо вышла Кира Петровна. На ней было длинное синее пальто с мерлушковым воротником и маленькая мерлушковая шапочка, чуть сдвинутая набок.
Кира Петровна похлопала синими расшитыми варежками:
— Мальчики, все пришли?
— Все как будто, — ответили ребята оглядываясь.
— Тогда станем в пары!
Мальчики зашумели:
— Кира Петровна, зачем в пары? Что мы, маленькие, что ли?
— Нет, гурьбой я идти не позволю, — сказала Кира Петровна и строго посмотрела на мальчиков. — Кто не хочет, может идти домой. Вольному воля!
После этого, конечно, все стали в пары и — ни дать ни взять детский сад — чинно направились в кино.
Кассирша выдала Кире Петровне тридцать четыре билета — целую груду розовых листков. Контролёрша у входа внимательно пересчитывала ребят. Какой-то посторонний мальчишка пристроился было к шеренге пятиклассников, но контролёрша мигом заметила его.
В фойе было людно. Времени до начала сеанса оставалось в обрез, и всё-таки неугомонные ребята успели и воды выпить в буфете, и внизу в тире пострелять, и полюбоваться на портреты киноактёров.
— Мальчики, только не расходитесь! — тревожилась Кира Петровна.
— Не беспокойтесь, Кира Петровна, — ответил за всех Толя Яхонтов, — все будем на месте, все как один! — и убежал в буфет.
А Владика и Петю толпа прижала к большой стеклянной двери, за которой был выход из зрительного зала. Они искоса поглядывали друг на друга. Признаться, им давно хотелось заговорить, но оба выдерживали характер.
Народ всё прибывал. Толпа как будто нарочно подтолкнула Владика к Пете.
Петя, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Толкаются, прямо невозможно…
Владик сразу же ответил, но не Пете, а просто так, неизвестно кому:
— Сами толкаются, а на других говорят.
— А кто говорит? Никто не говорит, — отозвался Петя, усиленно работая в толпе локтями.
Владик, не глядя на Петю, сказал:
— Меня толкают, и я толкаюсь!
Они разговаривали нарочно грубо. Но это всё было напускное. Через несколько минут они повернулись друг к другу лицом и стали разговаривать по-настоящему. Самое трудное было начать, а после Дело пошло. Всё-таки они были друзьями. С жаром, перебивая один другого, они принялись рассказывать.
— А мою маму в парке выставили, — торопился Петя. Он хотел показать, какой величины портрет, но из-за тесноты не смог этого сделать.
— А мне папа коньки купил, — сказал Владик.
— Какие?
— «Советский спорт»!
— С ботинками?
— Да.
— Вот здо?рово! А дашь попробовать?
— Конечно, дам!
Они разговаривали быстро, громко, торопливо, словно стараясь наверстать упущенное время.
Тут затрещал звонок. Сеанс окончился. За стеклянной дверью из зрительного зала повалила толпа. У всех были печальные лица. Многие вытирали глаза платками. Видно, картина, которую все только что смотрели, была очень печальная. Ребята притихли.
Вдруг Петя завертелся и стал тыкать пальцем в стекло:
— Смотри-ка, кто идёт!
— Где?
— Да вон там, видишь! Вон! Помнишь, художница от слова «худо»!
— Где? Где? — встрепенулся Владик. Он изо всех сил прижался носом к стеклу. — Ой, верно! Она!
Он увидел совсем близко от себя темнорусые косы с пунцовыми бантами, шапочку с мохнатыми шариками, большие, полные слёз глаза. Это была Тата Винокур. Она держала за руку пожилого коренастого человека с седой головой, румяным лицом в крупных складках и изжелта-седыми усами.
— Тата! Тата! — закричал Владик и стал дёргать запертую дверь.
— Зачем она тебе? — удивился Петя.
— Так… надо… Тата!
Но дверь была наглухо закрыта, и голоса Владика в шуме толпы по ту сторону двери, конечно, не было слышно.
Что делать? Раздумывать некогда. Владик повернулся и, ни слова не говоря, стал усердно работать локтями, пробираясь через фойе, чтобы перехватить Тату внизу, у лестницы, на дворе.
Нелегко ему было пробиться сквозь толпу. Но вот и лестница. Владик стал ждать. Выходившие из кино толкали его, задевали, сердились:
— Мальчик, что ты стал на дороге?
Но Владик упрямо стоял на своём посту. Он долго там простоял, но ни Таты, ни дедушки не было. Вот уже все прошли, а их всё нет. Значит, либо он их прозевал, либо они прошли раньше, пока он пробивался сквозь толпу. Обескураженный Владик вернулся в фойе. Здесь было темно и безлюдно. Сеанс уже начался. Владик побежал по опустевшему фойе к высокой двери зрительного зала, но стоявшая у дверей контролёрша остановила его:
— Тише, мальчик, нельзя. Уже идёт журнал.
— Тётенька, пустите… Там все наши… весь класс…
— Нельзя, нельзя… Ступай вон туда, на балкон.
Владик послушно побежал на балкон. Он поднялся по узкой лестнице, толкнул дверь и очутился в кромешной темноте. Растопырив руки, он стал осторожно, точно слепой, продвигаться между стульями. Он чувствовал рядом с собой людей, он задевал чьи-то колени, наступал кому-то на ноги… Он слышал сердитые голоса:
— Гражданин, осторожней! Не могут во-время прийти!
Наконец Владик нащупал свободное место. Он откинул сиденье, сел и привалился к спинке стула, усталый после утомительного путешествия в темноте.
Одиннадцатая глава. «Любка-артистка»
Владик протянул вперёд руки и нащупал в темноте обтянутый плюшем край барьера. Значит, он очутился в первом ряду. Это хорошо.
Он положил на барьер локти и упёрся подбородком в сцепленные пальцы. Сидеть в такой позе было неудобно, потому что барьер стоял довольно далеко от стула. Но Владик просидел так, не шевелясь, на самом краешке стула, почти все два часа, пока шла картина.
За спиной раздавалось негромкое, мерное стрекотанье, точно там, в темноте, протекал невидимый ручеёк. Из маленького квадратного окошечка струилась полоса света и, расширяясь, падала на экран. А на экране происходило то, что потрясало Владика до глубины души.
Он видел белые домики, высокие копры, конусы породы и узкие улочки шахтёрского городка Краснодона. Сейчас здесь хозяйничают гитлеровцы. Вот идёт концерт в бывшем шахтёрском клубе. В зале сидят фашистские офицеры. На сцене высокий, худой Иван Туркенич лихо пляшет и поёт под гитару песню «Бродяга».
Тем временем Люба Шевцова, весёлая, красивая «Любка-артистка», и отчаянно смелый Серёжа Тюленин украдкой пробираются к фашистской бирже труда.
Они поджигают биржи. Пламя вздымается к небу, оно закрывает весь экран. Пожар разгорается. Фашисты в панике бегут из клуба.
— Ура! Так их, так! — кричит Владик и в восторге стучит кулаком по плюшевому барьеру.
Внизу, под Владиком, сидят ребята из пятого «Б». Они тоже кричат:
— Ура, Серёжа, молодец!
Пятый «Б» занял целых два ряда. С краю сидит Кира Петровна. Сначала её немного тревожило, что Владик Ваньков пропал. Потом картина так захватила её, что она забыла и про Ванькова, и про себя, и про весь пятый «Б», про всех своих «богатырей».
Не отрываясь следит она за картиной. Вот фашисты начали охотиться за членами подпольной организации «Молодая гвардия». Вот они поймали Олега Кошевого, Серёжу Тюленина. Вот они ворвались к Любе Шевцовой. Бедная Любка, «Любка-артистка»! Ещё недавно она так ловко танцевала перед фашистами. Они хлопали ей и кричали «колоссаль». А теперь они избивают её и волокут в тюрьму!
Ручеёк за спиной всё журчит и журчит. В зрительном зале стоит тишина. И только время от времени раздаётся чей-нибудь тяжёлый вздох.
На экране картины сменяются одна за другой. Фашисты, как собаки, выслеживают молодогвардейцев. Вот они поймали почти всех…
Музыка становится очень печальной. Владик изо всех сил стискивает барьер. Его ногти впиваются в плюш. Краснодонцев ведут на казнь.
Вот они проходят, один за другим, длинной вереницей. Они бредут истерзанные, измученные, избитые, но головы их гордо подняты вверх. А глаза полны ослепительного света, точно они сейчас, перед смертью, видят то замечательное будущее, ради которого они пожертвовали своей жизнью.
Их подводят к стволу старой шахты.
Владику захотелось плакать, но он пересилил себя. Но когда рядом с ним какая-то женщина негромко всхлипнула, Владик не выдержал. В глазах защипало, и тёплые слёзы покатились по лицу. Владик торопливо вытирал их кулаком, потому что они мешали ему видеть последние минуты краснодонцев.