— Пойду принесу сена, — говорит Марков.
— Я сам, — поднимается Иван.
Они идут вместе, приносят из машины сена. Мы подкладываем пучок сена в костёр. Теперь над костром поднимается густой дым, и комары вынуждены отступить.
У наших в новом лагере тоже горит сейчас костёр, подумал я. Здесь горит костёр и там, и много таких костров горит сейчас на Урале, и в Сибири, и на Севере, и в Средней Азии. По всей стране. Если бы нанести на карту все костры геологов, зажжённые в одну ночь, — странная вышла бы карта. Зачернели бы точки как раз там, где на обычных картах нет ни сел, ни городов. Или пусть города и сёла остаются чёрными точками, а костры — красными. Интересная вышла бы карта.
Карпис пошёл в палатку и вернулся с детской игрушкой — свирелькой. Он заиграл какую-то армянскую мелодию, тягучую, однообразную и грустную. Дудочка пела про аул, про быстрые шумливые речки, про горные вершины с острыми пиками. Сучья потрескивали в костре, и оранжевые языки огня тянулись к чёрному небу, будто пытаясь улететь.
Кто этот парень?
Каждое утро они уходят в горы — Светлана, Жук и Карпис. Они уходят, а я остаюсь в лагере. Иногда со мной остаётся Тузик. Но чаще Светлана зовёт его с собой.
Сперва они идут берегом озера, то исчезая за зелёными прибрежными зарослями, то вновь появляясь на открытых полянах. А я сижу на изогнутом стволе старой ивы и смотрю на них.
Впереди по узкой тропинке всегда идёт Светлана в брюках и свитере, в широкополой соломенной шляпе. За Светланой вышагивает Карпис. На голове у него белая вязаная шапочка. Его шляпу изгрыз Тузик, и Светлана дала ему эту шапочку. Замыкающим тащится Жук. Он горбится и глядит в землю. У него такой вид, словно он не своей волей идёт в горы, а тянут его на невидимой верёвке.
Тузик носится кругами. Обгоняет геологов, забегает в сторону, ложится под куст, потом опять вприпрыжку настигает отряд.
Обогнув озеро, они начинают подниматься в гору — уже не цепочкой, а как придётся. Карпис иногда оборачивается и протягивает руку Светлане, помогая взобраться на уступ. Хотя она и без помощи ловко одолевает крутой склон.
Они поднимаются в гору всё выше и выше, скоро перевалят через вершину и скроются, а мне хочется, чтобы они поднимались долго, мне никогда не надоедает смотреть на них. И ещё мне хочется кинуться вслед за ними, бегом обогнуть озеро или переплыть его на резиновой лодке и догнать их. Идти по горам и стучать по древним каменным породам геологическим молотком.
Я завидую геологам. Склон горы словно бы зовёт меня, и манит, и дразнит своей недоступностью. Не могу я бросить лагерь. Я тут кухарка и сторож. Готовлю еду, мою посуду и караулю палатки. Я научился варить супы и каши, жарить яичницу и даже оладьи.
Первым исчезает за перевалом Карпис. Вскоре скрываются Жук и Светлана. Гора вечной каменной громадой стоит за озером. А справа и слева цепью тянутся другие горы.
Обыкновенные горы. Они не гордятся неприступными вершинами — нет у них таких вершин. Они не красуются снеговыми шапками — нет у них летом снеговых шапок. Они лишь упорно хранят в своих каменных чревах богатые клады и неохотно раскрывают перед человеком древние тайны.
Упрямые горы!
Между прочим, я тоже упрямый. Мама так говорит, что я упрямый…
Знаете, какая самая тяжёлая работа? Когда ничего не надо делать. Это очень трудно — ничего не делать. Тем более, когда ты совсем один.
Светило солнце, можно было лечь на песок и загорать. Но мне не хотелось лежать на солнце. Озеро, голубое и гладкое, с плавающими в глубине облаками, раскинулось передо мной. Но я и не подумал купаться. В палатке царила прохлада, и я сегодня рано встал. Но спать совсем не хотелось.
В первый раз я пожалел, что согласился приехать в этот чужой лагерь. Что, не могли они без меня обойтись? Нашли бы кого-нибудь другого. Не нужно мне это шикарное озеро. Лучше бы я сейчас жил там, со своими, у подножия голой горы, в редких кустарниках, умывался бы из кружки возле тощего родничка и ходил бы в маршруты. Главное — я ходил бы в маршруты!
Который час? Половина десятого. Может, часы остановились? Нет, идут. Это время остановилось, а не часы. Хоть бы Тузика мне оставили, всё было бы веселее!
Что-то давно не приезжал Иван. Хлеб уже кончается. Придётся, чего доброго, на попутных ехать в село за хлебом.
Почитать, что ли? У Светланы в палатке — две стопки книг. «Геология». Французская грамматика. Сборники стихов. Повести. Возьму повести.
Жарко. Надо всё же, пожалуй, искупаться…
Я долго плескался в озере, потом взял книгу, сел на берегу под ивой на удобный, словно кресло, бугорок. Сидел и читал, а вокруг было совсем тихо, листва не шелестела, и озеро не плескалось, и чайки куда-то делись, и кузнечики попрятались в траве.
Повесть — о войне. Я люблю книги о войне. Интересно, как меняется человек в минуту опасности. Иногда совсем незаметный, даже как будто робкий — и вдруг вырастает в героя. Падает на гранату, которая должна взорваться и погубить товарищей. Или мчится на врага в горящем самолёте.
И ещё я люблю книги о своих сверстниках, о ребятах, которые взрослели в войну. Сейчас мне попалась как раз такая.
Тихо, сонно, покойно вокруг. Только шелестит перевёртываемая страница. Но мне вдруг почему-то начинает казаться, что я тут не один. Прислушался. Нет, ни звука. Огляделся. Нет, никого… Сижу один, и на коленях у меня книга.
А, вот он где. Вот почему мне кажется, что я не один. Это тот парень из книги. Ему шестнадцать. Но не сейчас, а в сорок третьем. Ему шестнадцать, и идёт война.
Он не герой. Он просто шестнадцатилетний парень. Он не убежал на фронт и не пытался стать партизаном. Он один стоит на перроне, поезд уже отстучал колёсами и скрылся из глаз, мать его уехала на фронт с этим поездом. Отец погиб, а мать уехала на фронт, и парень стоит один на перроне, и тишина навалилась на него, как несчастье. Мать поехала туда, где вой снарядов и грохот орудий, и страх, и смерть, а он остался здесь, в тишине, и, когда он придёт домой, тишина станет ещё гуще и страшнее.
Я стою рядом с этим парнем. Мне хочется взять его за руку. Но я не могу. Меня ещё нет. Он стоит один. И мать его уезжает на фронт.
Моя мать тоже уехала на фронт в сорок третьем. В сорок третьем ей исполнилось семнадцать. Она кончила курсы медсестёр и уехала на фронт. А у этого парня мать — врач. Может, они уезжали одним поездом. Его мать и моя мать, которая тогда была лишь чуть постарше меня. Поезд ушёл, а мы стоим с этим парнем, его зовут Семён, мы стоим с ним и смотрим вслед поезду, вслед нашим матерям, уехавшим на фронт.
Где теперь этот парень? Я знаю, что писатели придумывают героев. А может, он придумал только имя. Может, в жизни его звали не Семён, а Иван. Теперь ему под сорок. Кем он стал?
И опять я думаю о себе. Пройдёт двадцать лет. Будут это мирные годы или взорвёт тишину атомный смерч? Двадцать лет… Столько, сколько я прожил, и ещё порядочный привесок. Уйма времени. Огромное богатство. Куда растрачу его?
Школа — словно известная, тщательно заасфальтированная дорога, без трещин и выбоин, с белыми столбиками по бровке на крутых поворотах. Ещё два года — и оборвётся эта дорога. В поле, в тайге или на берегу штормующего моря. И надо будет искать тропинку, которую проторили другие, чтобы идти по ней в затылок тем, другим. А потом, если хватит мужества, свернуть в бездорожье и торить свою тропинку. Первым. Без светофоров и маяков.
Звенит будильник. Я завожу будильник, чтобы он напомнил мне, что пора готовить обед. Не хочется всё время смотреть на часы. И звонок немного развлекает — напоминает, что я рабочий, а не Робинзон.
Обед я готовлю усердно. Светлану не устраивает каша с мясными консервами, которую мы ежедневно готовили в лагере Вольфрама. Она требует первое и второе. Я варю суп с консервами и жарю картошку с луком, стараясь точно следовать инструкциям, которые мне дала мать-начальница: «Картошку начинай жарить тогда, когда мы спустимся к озеру…»
Я чищу картошку и поглядываю на озеро, на склон горы с разбросанными по нему зелёными хороводами лиственниц и берёз. Большая часть склона — голая, каменистая, и я увижу их задолго до того, как они опустятся к озеру.
Чёрный шарик проворно выкатывается из зелёного шатра и зигзагами устремляется вниз. Тузик. Сейчас выйдет Светлана. Нет, первым показывается Карпис в своей белой вязаной шапочке.
Нож в моих руках заработал быстрее. Картофелины одна за другой шлёпаются в кастрюлю. Карпис с горы приветственно машет рукой. Я встаю и королевским жестом указываю на печь, из трубы которой поднимается дымок. Я сейчас чувствую себя богатым и щедрым хозяином, готовым пригреть этих бродяг геологов, которые безжалостно дерут о камни свои ботинки.
Я вываливаю в раскалённое сало нарезанную ломтиками картошку. Сало шипит и брызжется и даже рычит, как лев на арене цирка.
Нет, стоп! Это не сало рычит. Это машина рычит. Я стремглав выскакиваю на дорогу. Что за машина? Случайная? Проедет тлимо? Или это Иван?
— Иван! Ура-а…
Посреди дороги я исполняю дикарский танец, чередуя твист с шаманскими прыжками. Иван останавливает машину, едва не ткнувшись радиатором мне в грудь, и, улыбаясь, выпрыгивает из кабины.
— Здравствуй, Гарик… Слышу, пахнет жареной картошкой…
Пахнет не жареной, а горелой, и я метровыми прыжками кидаюсь к печке. Кажется, ещё не всё погибло. Ставлю сковороду на землю и перемешиваю картошку. Почти возле сковороды — чёрные ботинки Ивана с бантиками из обтрепавшихся шнурков.
— У Вольфрама был? — спрашиваю я Ивана, водворяя обратно на плиту перемешанную картошку.
— Был у Вольфрама, — говорит Иван. — Как же, был…
— Ну, что они?
— Хорошо. Носят камни. Всё нормально. Передай, говорит, привет.
— Кто?
— Вольфрам, Виктор, Саша. Три человека — три привета.
— Спасибо. Передай им тоже, когда поедешь.
— Мешай картошку, опять гореть будет. С этой стороны мешай. Или давай я.
Иван берёт нож, сам принимается перемешивать картошку.
— Я хлеба свежего привёз, — говорит он.
За озером вдоль берега идут геологи. Они идут цепочкой. Тузик, как всегда, крутится бесом.
Много лет геологи ходят по горам. Ищут и находят подземные дары, нужные человеку. Но велика земля, и сколько ещё в ней неоткрытых кладов! Где-то, неведомо в каком краю, затаились несметные богатства, которые я наверняка открою.
Я представляю себя в сапогах и белой майке, соломенная шляпа на голове, рубаху я снял и перекинул через плечо, очень жарко в рубахе, геологический молоток заткнут за поясом. Я шагаю размеренным, неторопливым, но спорым шагом геолога, привыкшего к дальним переходам, от меня немного пахнет потом, я голоден и мечтаю об обеде. В палатке у меня лежит тетрадь в коричневых корочках. После обеда я при свече запишу в эту тетрадь кое-что новое. Несколько строчек. Несколько шагов к разгадке ещё одной тайны природы.
А вечером мы соберёмся у костра, я и мои товарищи. Вольфрам. Саша. Да, Саша! Она не любит геологию? Но я ведь тоже не любил её раньше. Не знал и не любил… Мы усядемся поближе к огню, чтобы избавиться от комаров, будем разговаривать, а может, помолчим, глядя на прыгающие языки пламени, или споём песню.
— Иван, а что, если ты через несколько лет встретишь в отряде Вольфрама одного знакомого парня?
Иван глядит на меня своими чёрными хитроватыми глазами. Достаёт сигареты.
— Я, наверно, сразу его не узнаю. Он, наверно, будет с бородой — молодые геологи любят ходить с бородой.
Я смеюсь:
— Может быть.
— Но потом я вспомню, — продолжает Иван, дымя сигаретой. — Кажется, Кузин его фамилия, этого бородатого чудака.
— Ты угадал, Иван. Его фамилия Кузин.
Волшебная шкатулка, в которой столько фантиков, сколько в жизни дорог у любого советского парня, опрокидывается над озером. Белые билетики летают над озером и обиженно кричат голосами чаек. Для одного билетика не нужна целая шкатулка. Один билетик умещается у меня в кармане.
Я лезу рукой в карман, точно хочу проверить, там ли он, этот единственный, выбранный из многих билет. И нащупываю что-то твёрдое. Брахиопода.
— Ты ещё услышишь о нём, Иван. Он ещё постучит своим молотком по Венере.
— Если тебе на Венере потребуется шофёр…
— Да, — перебиваю я. — Только ты.
Кроме Ивана, я никому не рассказываю о своих планах. Проголодавшиеся геологи с аппетитом жуют картошку. Чайки неугомонно кричат над озером, обсуждая моё решение. Но люди не понимают, о чём кричат над Голубым озером, чайки.
Неудачные каникулы
1
Юлька живёт недалеко от школы. Пересечь квадратный двор, по периметру которого стоят одинаковые двухэтажные дома, повернуть направо, пройти два квартала по центральной улице, протянувшейся вдоль шоссе, — и вот она, школа. Но Юлька никогда не ходит в школу столь коротким путём. Вернее, очень редко — если уж нет ни минуточки в резерве. Она нарочно старается выйти из дому пораньше, чтобы не спеша прогуляться по городу.
Взрослые и особенно старики недовольны Дубовском: очень шумно, а иногда, если ветер дует от электростанции на город, становится дымно. Но ветер редко вредничает, обычно он уносит седые облака дыма в сторону, рассеивает над холмами и над степью. А шум слегка затихает только в выходные дни.
По шоссе день и ночь спешат машины. Шоссе круто поднимается в гору, и машины натужно воют, одолевая подъём. Говорят, что скоро построят объездную дорогу и на центральной улице станет тихо. Жители города, страдая от шума, с нетерпением ждут объездной дороги. Но Юльке эта затея не нравится, она не может себе представить Красноармейскую без потока машин, ей кажется, что станет скучно, как бывает скучно в пустой квартире.
Тротуары, спускаясь по склону горы, чередуются с лестницами, и это тоже нравится Юльке, особенно весной или летом, во время ливня, когда между дорогой и тротуарами бурно текут жёлтые потоки. Но и зимой хорошо. В канавах сейчас лежит снег, и деревья вдоль улицы стоят в сугробах, точно в белых валенках, а ветви их обросли нежным пушком инея.
Юлька в старом коротковатом пальто и вязаной красной шапочке задержалась на тротуаре, пережидая поток машин. Ноги стынут в капроновых чулках — день выдался морозный. Да и туфельки у Юльки совсем не зимние. Но зато — на среднем каблуке. А ботинки — на низком. Кто это носит в девятом классе на низком! Лучше уж мёрзнуть.
Портфель у Юльки сильно потёрт — служит с шестого класса. Но у матери принцип: не выбрасывать вещь, пока она не придёт в полную негодность. А младше Юльки в семье никого нет, передать некому. Чтобы в этих трудных обстоятельствах не отстать от моды, Юлька модернизировала портфель: оторвала у него ручку и носит за уголок.
Между машинами возник разрыв, и Юлька шагнула с тротуара, но кто-то ухватил её за руку.
— Ты опять?
Марина. Вот надоела! Ей-то какое дело? Юлька с досадой вырвала руку, но идти через дорогу было уже поздно: тяжёлый самосвал с рёвом подымался в гору, за ним почти впритык шёл грузовик с лесом, а навстречу осторожно катился красный автобус.
— Сколько раз я тебе объясняла, что свидания надо назначать вечером, — смеясь, продолжала Марина.
— Да ну тебя! — буркнула Юлька, глядя в сторону.
— Вот увидишь, он опять там, — сказала Марина.
— А мне какое дело? — вспыхнула Юлька.
— Чего ты покраснела? Ха-ха-ха!.. Нет, правда, он в тебя влюбился. Только ты на контрольную опоздаешь.
Юлька не ответила и ринулась через дорогу, проскочив перед самым радиатором у гружённой кирпичом полуторки. Шофёр приоткрыл дверцу и прокричал ей вслед что-то сердитое. И Марина что-то ещё кричала, — кажется, про эту контрольную, но за гулом машин Юлька не разобрала что.