– В каком смысле?
– Ты мог бы ее сам запустить?
– Это несложно.
– И мог бы такого Геракла сам восстановить?
– Не знаю.
– Почему не знаешь?
– Сложность в настройке. Боюсь, мне одному не настроить.
– Ну а если не настроишь?
– Могут произойти ошибки.
– Но вообще-то можешь?
– А что тебе?
– Я понял, что надо сделать. Я сейчас схожу домой, принесу эту пластинку, а ты ее починишь.
– Как?
– Ну, сунешь ее в машину и восстановишь. Ведь пластинка помнит, какой она была недавно.
– Нет, – сказал Макар, подумав немного. – Донин не разрешит.
– Разумеется, не разрешит, – согласился я. – А ты его не будешь спрашивать.
– Ты с ума сошел! Ты что хочешь, чтобы я машину сломал?
Я понял, что надо попробовать другой подход.
– Пойми, Макар, – сказал я. – У тебя такой возможности, может, больше и не будет. Я тебе даю возможность самому провести эксперимент мирового значения. Неужели тебе не интересно самому попробовать?
– Нет, неинтересно.
– Врешь. Я же знаю, какой ты азартный. Я помню, как ты поспорил, что приемник починишь дяде Христо. «Телефункен», трофейный, на который все давно рукой махнули, потому что ламп нет. А ты два месяца возился, так его переделал, что наши лампы подошли. Разве забыл?
– Но приемник мне сам дядя Христо дал. А установку нельзя. Она вообще одна в мире.
– А я что, прошу ее сломать? Я прошу помочь мне и моей сестре Люсе. Ты не представляешь, в каком она состоянии.
Мои последние слова были нечестными, коварными и гадкими. Я бил ниже пояса. Мой друг Макар уже скоро год как безнадежно влюблен в мою родную сестру, но не скажет об этом даже под пытками. Только потому, что я его наблюдаю каждый день, я знаю, что это так. А Люся его не замечает. А как она может его замечать, если она не понимает, что он – технический гений, а для нее он только дружок ее младшего братишки, то есть мальчик, малыш, младенец.
– При чем тут Люся? – сказал Макар.
– А при том, что этот Томат ее охмуряет. И сейчас, если пластинку мы не вернем, он сделает так, что она станет его союзником против меня. Он – страдалец, понимаешь? А я негодяй! Мы обязаны выбить это оружие из его подлых рук.
Макар замолчал надолго, и поэтому я побежал домой, влез к себе через окно – никто не заметил. В доме было тихо, как бывает, когда пришла беда. Я вытащил из-под кровати пакет с обломками пластинки и побежал обратно, к Макару, чтобы сомнения его не одолели.
4
В школе все уже спали. Экспедиция, если нет какого-нибудь праздника или мероприятия, ложится рано. В школьном дворе не было ни души. Макар мрачно молчал. Он не одобрял наших действий, но ничего не мог поделать. Получалось, как будто его попросила сама Люся, ну и дружба наша тоже играла в этом не последнюю роль.
Правда, операция чуть было не провалилась из-за пустяка. Гараж был заперт, и ключа у нас не было. А идти красть его у Кролика было невозможно. Пластинка такого риска не стоила.
Тогда я нашел выход из положения. Я обошел гараж и увидел, что с обратной его стороны под крышей есть окошко. Я отыскал лестницу, оставил Макара на страже, сам залез наверх и, перебравшись по балкам вперед, спрыгнул на пол у самой двери. На наше счастье, замок в гараже был не навесной. Он открывался изнутри. Я отворил дверь. Макара не было видно.
– Макар, – позвал я его.
Темная тень отделилась от стены школы. Уже почти совсем стемнело, – оказалось, за боями и разговорами прошел весь вечер.
– Ну что тебе? – прошептал Макар.
– Заходи, – сказал я, – гостем будешь.
В этот момент скрипнула школьная дверь. Кто-то выходил на улицу. Я еле успел втащить в гараж неуклюжего Макара и захлопнуть дверь. После этого нам пришлось просидеть больше часа в темноте, выслушивая бред, который нес один из студентов одной из студенток, который, оказывается, был в нее еще с зимы влюблен, страшно ревновал ее к какому-то Ричарду, оставшемуся в Москве, и, кроме того, хотел обсудить с ней вопросы мироздания. Хорошо еще, что его возлюбленную заели комары (которые и нас не жалели), и в конце концов они ушли со двора.
Настроение Макара упало ниже нуля. Ему хотелось только одного – скорей вернуться домой. Мне почти силком пришлось волочить его к пульту, самому отыскивать поднос. К тому же он боялся зажигать свет, и с каждой минутой ему становилось все более жалко установку и все меньше – меня и Люсю. А я находился во власти упрямства. Мне казалось тогда, что, не восстанови мы пластинку, весь мир обрушится. Я понимаю, как все это нелепо звучит для постороннего человека. Какой-то подросток испугался справедливого возмездия из-за пустяка и ради собственных эгоистических выгод решил под угрозу поставить эксперимент мирового значения.
Теперь-то я и сам это понимаю. Но в тот момент совершенно не понимал. Я был как танк. А Макар попал мне под гусеницу.
Когда машина зажужжала, мне показалось, что она шумит так сильно, что сейчас все прибегут из школы. Макару тоже так показалось. У него буквально руки опустились. Я опомнился быстрее.
– Дурак, – сказал я ему. – Чем дольше мы здесь сидим, тем больше опасность, что нас застукают. Давай действуй.
Макар молчал. Надулся. Он считал меня извергом и мерзавцем. Таким я и был, конечно.
Я высыпал на поднос осколки пластинки, и Макар подошел к пульту, чтобы откалибровать слой воспоминаний.
Свет мы включили не весь, только лампочку под потолком. Картина была зловещая.
Самое трудное оказалось – ждать, пока что-нибудь получится.
Я уж даже смирился с мыслью, что ничего не получится. Я стоял у двери, выглядывал сквозь щель, не идет ли кто-нибудь.
Почему-то на втором этаже загорелось окно. Я замер. Я представил, как Донин встает с постели, спускается во двор… Я смотрел на дверь и ждал, когда она откроется. И даже не услышал, как замолчала установка и голос Макара, хриплый, будто простуженный, сказал:
– Бери свою чертову пластинку и пошли.
Я даже подпрыгнул от неожиданности.
За моей спиной стоял Макар и протягивал мне совершенно целую пластинку.
Я еще сохранил достаточное присутствие духа, чтобы поглядеть на этикетку. Этикетка была в полном порядке. «Ансамбль „Абба“, Швеция. Апрелевский завод грампластинок. Фирма „Мелодия“. Все как надо. Потом взял со стола конверт с четырьмя певцами, которые одинаково улыбались, осторожно сунул в него пластинку и первым вышел из гаража.
Макар захлопнул дверь и сказал мне:
– Спокойной ночи.
И быстро пошел вперед не оглядываясь. Был зол на меня и на себя. Я его понимал. Но догонять не стал. Мне надо было идти осторожно. Лучше сломать ногу, чем еще раз разбить пластинку, которая так дорого обошлась.
Должен сказать, что никакого раскаяния я не чувствовал. Хотя был вдвойне, втройне преступником. Не только сам, но и друга толкнул на преступление.
Но, наверное, даже у самых закоренелых преступников бывает период морального облегчения. Когда они надеются, что совершили самое последнее преступление, что теперь начнут светлую, чистую честную жизнь. Что небо расчистилось от туч. Но обычно преступник такого рода ошибается. Ему кажется, что о преступлении можно забыть. Но тяжелая костлявая рука прошлого тянется за ним и толкает к новым бедам. Так случилось и со мной.
Я вернулся домой, когда наши пили чай. У нас чай пьют поздно.
В большой комнате гудели, мирно переливались голоса. Я остановился в прихожей. Наш кот посмотрел на меня строго, потом сиганул на бочку с водой, чуть в нее не свалился. И я тогда еще подумал – ну почему я не свалил преступление на безгласного кота? Ну бросил бы пакет с разбитой пластинкой на пол и стоял бы на том, что виноват кот. Что коту? Коту на наши подозрения плевать. Ну ладно, дело сделано. Куда теперь положить пластинку, чтобы ее завтра нашли?
В прихожей оставлять ее нелепо. Ага, понял!
Я вышел на улицу, подошел к окну комнаты Томата, окно было приоткрыто. Я осторожно растворил его, подтянулся, влез в комнату и беззвучно положил пластинку под кровать Томата. Я вспомнил, что завтра мать на работу не идет, начнет, как всегда, уборку, выметет пластинку из-под кровати Томата и наш жилец будет посрамлен.
Сделав все, как задумал, я вновь вошел в дом, спокойно проследовал в большую комнату и сказал нормальным голосом:
– А мне чаю дадут?
Мое появление заставило их замолчать. Они никак не ожидали, что я вернусь таким спокойным и даже веселым. Люся окинула меня уничтожающим взглядом, а мать молча достала из буфета чашку и налила мне. Томат смотрел мимо меня, общение с таким низким существом доставляло ему неудовольствие. Но я-то был спокоен. Ведь я был единственным здесь, кто знал, чем кончится завтра наш детектив. И как человек с дополнительным знанием, мог сдержанно улыбаться.
А матери хотелось, чтобы дома был мир и порядок. Чтобы все друг друга любили. Она всегда устает, она всегда в заботах, даже теперь, когда мы выросли и нет в том большой нужды, она все равно носится по жизни как угорелая и ей кажется, что завтра мы останемся голодными или необутыми.
– Вот я Федору Львовичу предложила, – сказала она, глядя на меня материнским взглядом, – что я с получки отдам всю стоимость. А он отказался.
– Никогда, – сказал Федор.
– Мама, ну что за чепуху ты несешь! – воскликнула Люся, которая почти совсем разучилась разговаривать с матерью нормальным голосом.
– Да не волнуйся, мама, – сказал я. – Найдется эта пластинка.
– Может быть, – произнес задумчиво Томат. – Я уже высказал подозрение, что Костя подарил ее какому-нибудь своему дружку, и если дружок изъявит добрую волю, он может вернуть ее обратно и незаметно куда-нибудь подсунуть.
– С него станется, – поддержала своего кавалера Люся. – А потом, когда Федор Львович после всех переживаний наткнется на нее, мой братишка с чистым взором заявит, что в глаза ее не видел.
Как они были близки к истине! У меня даже пальцы на ногах похолодели. Черт возьми, ведь завтра ее найдут и скажут: мы же предупреждали! И стоило тогда идти на такие приключения! Лучше бы свалить на кота, и дело с концом. Но я взял себя в руки и ничем не показал своего расстройства. И был благодарен матери, которая по своей должности примиренца перевела разговор на наши дела.
– Уж ваша экспедиция, – сказала она. – Договор с совхозом заключили на продукты, а деньги не переводят. Наш Филин собирается в Симферополь писать. У них в экспедиции такой счетовод, просто удивительно, что из Москвы.
– Мама, ты опять о пустяках, – сказала Люся раздраженно.
– А что же тогда не пустяки? – спросила мать.
– Моральный уровень моего брата!
– Ого, чужим языком заговорила, – сказал я печально. Потому что печально слышать такие слова от собственной сестры. Как будто предательство от собственных солдат в разгар боя.
– Я полагаю вопрос исчерпанным, – сказал вдруг Томат. Не знаю, почему он решил нас примирить. – Есть много других тем для разговоров.
Но тем как-то не находилось. Мы пили чай в молчании. Я уже собирался идти спать, как Люся стала при мне рассказывать Томату, что в экспедицию привезли машину, весь гараж заняла. А машина эта будет заниматься склейкой всяких статуй, которые найдут.
– Зачем? – удивился Томат. – Зачем нужна машина, если можно обойтись клеем? – И он посмотрел на меня.
– Не склейкой, – сказал я, – а реставрацией.
– Это очень любопытно. А по какому принципу?
– Вы у Макара спросите, – сказал я, – он на ней работает.
– Ну уж чепуха! – сказала Люся. – Твой Макар малахольный. Он в восьмом классе учится.
– Интересно, что сказал бы Пушкин, если бы ты отвергла его стихи, написанные еще в лицее, – сказал я.
– Пушкин – гений, – ответила Люся. Пушкина она читала только то, что задавали в школе. Правда, память у нее хорошая, лучше моей, и она все это помнила наизусть. И могло показаться, что она и в самом деле понимает. А что он гений, это ей тоже в учебнике написали.
После этого я не стал больше отвечать на вопросы Томата, потому что и не смог бы ответить. Но сказал, что хочу спать. И ушел.
5
На следующий день поднялся горячий ветер, на раскоп несло пыль, работать было совершенно невозможно. Манин посадил нескольких человек в зале на первом этаже, разбирать находки и заниматься описанием. Геракл, поражающий гидру, стоял посреди комнаты на столе, и все могли им полюбоваться. Что удивительно, на нем не было ни одной трещинки. Выбоины были, потому что не нашлось некоторых деталей, а трещин – ни одной.
После обеда, раз уж ветер не кончался, мы поиграли в шахматы, подождали и разошлись по домам пораньше. Только Макар остался с Дониным у машины. Я весь день опасался, что кто-нибудь догадается, что машиной пользовались. Но никто ничего не сказал. Макар был мрачен, словно туча, и со мной не разговаривал. Ну и я его не беспокоил. В конце концов, он взрослый человек, знал, на что идет.
Домой я возвратился часа в три. Томата еще не было, он уехал в Керчь, наверное, там чего-нибудь давали. На столе в большой комнате лежала пластинка. Мать сообщила мне, что нашла ее под кроватью у Томата, когда убиралась.
– Как хорошо, – сказала она. – А то я беспокоилась. Ведь такая ценная вещь.
Потом сделала красноречивую паузу и спросила:
– Ты ее туда не клал?
Сил врать у меня уже не осталось, поэтому я только отрицательно покачал головой.
Не знаю, поверила ли мне мать или нет, но я пошел к себе, лег на кровать и стал читать третий том историка Соловьева. Очень интересно. Правда, я все время отвлекался. Я думал о машине, о том, какой в общем неплохой человек Макар, и как машину будут использовать дальше. У меня даже появились кое-какие идеи, и я не услышал, как вернулся мой дорогой Томат.
Угадал я, что он приехал, по его удивленному возгласу:
– Откуда здесь эта пластинка?
И голос матери:
– Федор Львович, какое счастье. Знаете, где я ее нашла?
– Догадываюсь, – сказал Томат. – Костя принес ее обратно.
– Вот и не догадались! – Мать старалась спасти честь нашего семейства. – У вас под койкой лежала. Видно, упала, и вы не заметили.
Томат откашлялся. Я с интересом ждал, что он скажет.
– Возможно, – сказал он. – Возможно, и под кроватью. Но дело в том, что я вчера производил розыски пластинки в разных помещениях. В том числе заглядывал и под кровать. Могу вас заверить, что сделал это тщательно.
– Но она же лежала!
– Как вчера правильно заметила Людмила, – сказал этот негодяй, – в характере вашего сына было подбросить мне похищенную вещь, чтобы избежать справедливого наказания.
– Ну знаете! – Я изобразил возмущение, но оно было не очень, как вы понимаете, искренним.
Я встал и вышел из комнаты, чтобы лицом к лицу встретить бурю.
Но бури не было. Томат стоял, внимательно разглядывая конверт, в котором была пластинка. Затем подцепил пальчиками ее за край и вытащил на свет. Пластинка приятно поблескивала под лучом солнца, проникшим в окно. Наконец он удовлетворенно сказал:
– Вытер. Надеюсь, что не грубой тряпкой, которая может оставить микроцарапины на поверхности диска.
Я ничего не ответил. Мой ответ он бы тут же объявил признанием вины.
– Ну ведь хорошо все кончилось, правда? – спросила мать, и мне захотелось закричать, чтобы она не оправдывалась перед Томатом, не унижалась перед ним.
– Сейчас проверим, – сказал Томат, открыл наш проигрыватель и включил его. Я смотрел на него как мудрец на ребенка. Пусть он цепляется за свои погремушки. До чего, подумал я, мир разобщен и неправильно устроен. Пройди десять минут по свежему воздуху – и ты окажешься рядом с гаражом, где стоит машина, способная изменить к лучшему жизнь всего человечества. А здесь сидит мелкий собственник из Подмосковья и сейчас будет проверять, не потерял ли он двадцать копеек на качестве своей пластинки.
Для меня важнее – прогресс человечества. Для него – двадцать копеек.
Мне бы уйти к себе, читать Соловьева, но я остался в комнате. Мать тоже осталась, хотя собиралась готовить обед. Мы были как прикованы к этому проигрывателю. Как свидетели на допросе.
– Мани-мани-мани, – пели шведские певцы. Разумеется, у них, в капиталистическом мире, это и есть основная ценность. Но мы же выше этого!