— Понимаю! — сказала она. — Но все-таки как насчет дальнейшего?
— Мы договорились писать друг другу. До востребования. А в отпуск он, может быть, приедет.
— Ух ты! — восхитилась Таня. — Покажешь мне его тогда?
— Покажу, конечно, — ответила я, складывая в кармане фигу. — Если приедет...
— А как его зовут?
— Святослав, — ответила я и тут же пожалела, что не Евгений. Евгений — красивее. Но переименовывать было вроде неудобно.
С самого начала у меня что-то не задалось с учебой. Ну, математика — ладно, от нее я и не ждала ничего хорошего. Но история! Историю я любила. В шестом классе Анна Алексеевна даже ставила меня в пример «за творческий подход к предмету», как она выражалась. Просто я читала «Три мушкетера» и могла рассказать о Ришелье и Мазарини больше, чем о них было написано в учебнике.
А с этого года у нас появился новый историк, Кирилл Кириллович. Совсем молодой, с тонкими усиками, уголки которых были опущены вниз и как бы соединялись с маленькой бородкой. За эти усики и бородку его тут же прозвали Хан Мамай.
Вначале он мне понравился. Он держался немного скованно, зато рассказывал интересно.
Конфликт между мной и учителем начался, когда мы начали проходить татарское нашествие. Я громко засмеялась, когда Кирилл Кириллович упомянул о хане Мамае. Он только взглянул на меня, помолчал немного и продолжал рассказ. На следующем уроке он меня вызвал. По-моему, я отвечала вполне нормально. Анна Алексеевна, это уж точно, за такой ответ поставила бы мне пятерку да еще и похвалила за творческий подход (я скромно упомянула, что читала роман «Чингисхан». Вообще-то, я его только до середины дочитала и бросила).
А Кирилл поставил мне четверку. Ясно! Отомстил за вчерашнее. Ну, погоди! Я в долгу не останусь!
И с этого дня на всех уроках истории я улыбалась. Смотрю на учителя и улыбаюсь. Он — о классовом неравенстве, а я улыбаюсь. Он — о зверствах помещиков и феодалов, а я улыбаюсь. Он просто бледнел, когда видел эту мою нахальную улыбку. А я не сдавалась. За что он мне четверку поставил?
Между прочим, некоторым моя затея понравилась. Ведь это не так-то легко — просидеть весь урок улыбаясь. Рот устает. Мы даже на спор улыбались — кто дольше выдержит.
Как-то мы столкнулись с историком на улице. Я поздоровалась, и он ответил, но так неприветливо, что я еще больше обиделась: не люблю, когда ко мне плохо относятся.
Сидела я, как и в прошлом году, на одной парте с Юркой Жарковским, нашим отличником. В среднем ряду на второй парте. А на первой парте сидела Нина Рудковская. Две аккуратные, довольно толстые косы с вплетенными ленточками, очки, идеальный порядок на парте — все учебники и тетради обернуты в бумагу без единого пятнышка. Прямая спина и сосредоточенный профиль, всегда повернутый в сторону учителя, — все это вызывало к Нине и уважение, и невольное чувство скуки.
Она сидела на парте одна — может, просто не нашлось достойного сидеть с ней рядом. Училась она не на круглые пятерки, но очень хорошо, и обладала просто непостижимым усердием. В прошлом году она была у нас старостой, а в этом ее избрали редактором стенгазеты, и если в прошлом году газета вышла всего, кажется, три раза за весь учебный год, то теперь, когда за это дело взялась Нина, за стенгазету можно было не волноваться.
Возможно, если бы не Юрка Жарковский, мне волей-неволей пришлось бы налечь на алгебру и геометрию. Но Юрка, с которым мы сидели на одной парте с пятого класса, решал все задачи и за себя и за меня.
Он обычно приходил в класс раньше меня, и, когда я садилась за парту, тетрадь с домашним заданием была уже предупредительно подвинута и раскрыта. То же и с контрольными: Юрка решал сначала свой вариант, а потом мой.
Со стороны учителя во время моих списываний опасность не грозила: старенький наш Петр Павлович, по прозвищу Крот, носил очки с толстыми стеклами, и при нем можно было сдувать хоть в открытую. Опасность угрожала со стороны первой парты, где сидела Нина Рудковская. Она задалась целью — не давать мне списывать. Предупредила, что напишет обо мне заметку в стенгазету.
Приходилось идти на хитрость. Ну, контрольные-то Юрка решал мне по-прежнему: на контрольных Нине было не до слежки. А вот домашние задания я теперь бегала списывать к Юрке на квартиру — мы жили в одном доме и даже в одном подъезде. Я — на четвертом этаже, а он — на втором.
В тот несчастный день у нас как раз была контрольная по геометрии. Петр Павлович разделил доску на две части, записал две задачи — для первого варианта и для второго, — и сел за свой учительский стол, задумчиво глядя в окно и как бы отключившись от нас.
Нина упоенно работала. Терла лоб, перечитывала, замирала, сжав ладонями виски, и вдруг со счастливым возгласом снова приникала к листку бумаги и нервно чертила. Я рисовала рожицы и цветочки. Мне хотелось, чтобы Юрка поскорее решил свой вариант и приступил к моему раньше, чем Нина решит свою задачу.
Но на этот раз у Юрки что-то заело. Минуты шли, а он все возился со своей задачей. От нечего делать я попыталась разобраться в своей.
Начертила параллелепипед, записала условия. А дальше?
Нет, очевидно тот участок мозга, где у нормальных людей размещены математические способности, у меня занят чем-то другим, не имеющим отношения к математике.
— Сейчас, — шепнул Юрка. — Еще минутку...
Он оторвался от своей задачи и прочитал мою.
— Ну, у тебя-то бузовая, — заметил он. — Сейчас я ее...
Но он не успел. Звонок раздался как раз в тот момент, когда он закончил свою задачу и взялся за мою. Те, кто решил контрольную, клали тетради на стол учителя и выходили из класса. Рудковская тоже сдала свою тетрадь, но из класса не вышла и осуждающим взглядом смотрела, как Юрка торопясь решает мне задачу.
— Я ухожу! — предупредил Петр Павлович и пошел по рядам, забирая тетради у тех, кто не успел закончить.
— На, — сказал Юрка. — Переписывай.
— Вашу тетрадь! — потребовал Петр Павлович, останавливаясь у нашей парты.
Юрка отдал свою. Я, не долго думая, сунула учителю тетрадь по русскому языку, лежавшую на парте. Удовлетворившись, он пошел дальше по рядам, а я, радуясь удавшейся хитрости, быстренько переписала Юркино решение и направилась к учительскому столу, чтобы присоединить свою тетрадь к стопке других.
Но неожиданно между мною и столом выросла Нина Рудковская.
— Ты этого не сделаешь! — сказала она.
— Почему это не сделаю?
— Потому что!
Я попыталась обойти ее, но она снова загородила мне дорогу:
— Я расскажу всему классу о твоем поведении, так и знай!
— Ну и рассказывай! Дура принципиальная!
— И за это ты тоже ответишь!
Нас окружили. Петр Павлович тоже подошел.
— В чем дело? — спросил он.
— Пусть она сама признается! — заявила Нина. — Если в ней осталась хоть капля совести.
Но во мне, как видно, не осталось ни капли совести, потому что, кроме злости на Нину, я ничего не испытывала и признаваться ни в чем не собиралась.
Раздался звонок, теперь уже с перемены. Петр Павлович уложил пачку тетрадей в свой потрепанный портфель и вышел из класса, а я осталась с несданной тетрадкой в руке.
— Я давно знала, что ты — того! — сказала я Нике и покрутила пальцем у виска.
Нина побледнела.
— Самое ужасное это то, — сказала она, — что тебе даже не стыдно. Ты даже не осознаешь всей степени своего бесстыдства.
Вошла англичанка Нина Александровна, начался урок.
Я думала, что на этом эпизод с контрольной кончится. У меня даже мелькнула мысль забежать после урока в соседний класс и всунуть свою тетрадь в портфель к Кроту.
Урок английского был последним, и я с нетерпением дожидалась звонка. Но как только прозвенел звонок, Нина выскочила на середину класса и крикнула:
— Я прошу всех задержаться! Очень важный вопрос!
Кое-кто все-таки успел удрать, но большинство осталось — из любопытства.
— Я просто потрясена до глубины души сегодняшним поступком Александровой! — начала Нина. У нее блестел нос — верный признак волнения.
— А чего она? — крикнули сзади.
— Мало того, что она всегда все сдувает у Жарковского...
— Не все, а только математику! — оскорбилась я.
— А Жарковский сам виноват! — вмешалась Алка Лившиц. — Чего он ей дает сдувать?
— Это отдельный вопрос!
— Чего — отдельный? Он ей всегда все решает!
— Да! — согласилась Нина. — Потому что у Жарковского мягкий характер! А Александрова этим пользуется в своих интересах! Она, как иждивенка, села к нему на шею...
— Выбирай выражения! — возмутилась я. — Ни на какую шею я ему не садилась!
— Присосалась к Жарковскому, как вурдалак! — крикнул с задней парты Хоботков.
Юрка покраснел и резко обернулся к нему:
— Ну, ты!
— А чего? Не так, что ли?
— Рудковская права, — встал со своего места Микаэльян. — Александрова все время на списывании выезжает.
— Пока в наших рядах будут такие, как Александрова... — с пафосом начала Нина. Дальше она произнесла целую обличительную речь. Это она умела.
Я пыталась сохранить на лице независимое, насмешливое выражение, но где там. Все-таки ужас как неприятно, когда тебя прорабатывают всем классом.
— Ты правда, Лерка, давай кончай с этим делом... со списыванием, — встала Иванова. — Если не понимаешь, пусть лучше тебе Жарковский объяснит. Лучше, по-моему, получить две справедливые двойки, чем одну нечестную пятерку. Ты согласна?
— Согласна, — пробормотала я.
Я готова была с чем угодно согласиться, лишь бы поскорее все кончилось.
— Нет, ты дай честное слово, что не станешь больше списывать! — настаивала Нина.
— Честное слово! — сказала я, а про себя добавила «не». Получилось «нечестное слово». Детская хитрость. Не верила я, что смогу обойтись без списывания.
— А заметку в стенгазету я все равно напишу! — пообещала Нина. — А если не подействует, я в школьную напишу! Потому что то, что сегодня произошло, — это такой безобразный факт, что я просто не знаю!
...Из школы я в тот день возвращалась одна. Неужели Рудковская обо мне напишет? Где-то в глубине души я сознавала, что она права, но все равно! Я и на класс была зла: никто не встал на мою защиту, а что я такого особенного совершила? Одна я, что ли, списываю?
Передо мной возник старенький наш математик. Я увидела его очки с толстыми стеклами, и этот его затравленный взгляд, и беспомощный жест, когда он, как бы сдаваясь, поднимал обе руки, тщетно призывая нас к порядку. И эти две пуговицы на пиджаке, висящие на ниточке и готовые вот-вот оторваться.
И себя я увидела как бы со стороны — здоровую, нахальную девицу, которая подбирается к его столу, чтобы тайком положить списанную контрольную. Потому что он плохо видит, он не заметит.
Если бы он был молодой, крепкий, здоровый, мой поступок и тогда выглядел бы довольно подло. По крайней мере, мы были бы на равных. Но обмануть Петра Павловича...
Статью в стенгазету Рудковская написала. Там была строка: «Надо клеймить позором таких, как Александрова».
Заканчивалась статья сурово:
«Типы, подобные Александровой, разлагают других».
Большинство класса сошлось на том, что Нина хватила через край. Мне сочувствовали.
Но лично меня статья не очень задела. Может быть, потому, что я уже и сама осознала свой поступок.
Я подошла к учителю перед уроком и сказала:
— Петр Павлович... Я вас обманула. Я сдала вместо контрольной тетрадку по русскому. А контрольную я списала.
— Да? Хорошо, хорошо, — пробормотал он немножко испуганно.
Он так привык к издевкам и подвохам, что и мое признание он тоже, наверно, принял за подвох.
— Я списала контрольную! — повторила я.
— Хорошо... Хорошо... Я учту.
Что тут хорошего? По-моему, он так ничего и не понял.
Но вот Нина та поняла. На перемене она подошла ко мне и сказала с некоторой даже торжественностью:
— Ты меня удивила. Именно от тебя я не ожидала такого поступка. Значит, в тебе еще тлеют искры благородства. И моя статья раздула одну из них.
— А твоя статья тут совершенно ни при чем!
Но Нина осталась при своем мнении.
Как ни странно, но с того дня мы с Ниной подружилась. То есть, вернее, Нина подружилась со мной, если только можно назвать дружбой те отношения, которые между нами возникли. Она тщательно раздувала искры благородства, которые во мне тлели. А я ей подчинялась, потому что чувствовала в ней ту цельность натуры, которой так не хватало мне самой.
Я стала бывать у нее дома. Она жила в Кропоткинском переулке в двухкомнатной квартирке с мамой и тетей. Главной в семье была тетя, которая работала в каком-то научно-исследовательском институте заведующей отделом кадров. Нина сказала, что тетя очень верно разбирается в людях и что до сих пор никто из Нининых подруг ей не нравился. Может быть, поэтому у Нины до сих пор не было настоящей подруги. Никто из них не выдержал проверки тетей.
Вот почему я очень робела, когда Нина впервые привела меня к себе. Хотя было уже заранее ясно, что робей не робей, но уж я-то, со своими жалкими искрами благородства, никак не смогу понравиться тете.
Тетя накрыла на стол в комнате. Я сразу почувствовала, что это не рядовой обед. По всему было видно, что обычно семья обедает на кухне, там стояли небольшой столик, покрытый скромной клеенкой, и три круглые табуретки.
Неужели этот стол с обилием закусок — в мою честь?
Тетя сидела напротив меня, внимательно изучая мою внешность и манеры. Задавала мне вопросы — о любимых книгах, о родителях, об увлечениях. Я робко отвечала, чувствуя себя примерно так, как, по моим представлениям, должна себя чувствовать живая курица, которую продают на рынке: продавец держит ее за лапы, а покупатель щупает ее, решая, брать или не брать.
Как видно, тетя очень ответственно относилась к выбору подруги для своей племянницы.
После супа я отнесла на кухню свою тарелку и вымыла под краном. То же я проделала после второго и третьего блюда. Дома я обычно мою посуду после нескольких напоминаний, а тут на меня что-то снизошло. Я подумала, что это может произвести на тетю хорошее впечатление.
После обеда тетя ушла, а я облегченно вздохнула.
Нина подвела меня к своему письменному столу и показала толстую тетрадь, куда она записывала поразившие ее цитаты из книг. На первой странице было аккуратно выведено только одно высказывание:
«В этой жизни помереть не трудно,
Сделать жизнь — значительно трудней!»
В. Маяковский
Со следующей страницы высказывания шли сплошняком:
«Человек подобен дроби, где числитель — это то, что он действительно собой представляет, а знаменатель — то, что он о себе воображает. Чем больше знаменатель, тем меньше дробь. Коли знаменатель бесконечен — дробь равна нулю».
Л. Толстой
«Смелый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто хоть и боится, но преодолевает страх».
Е. Кононенко
«Лучше гибель, но со славой,
Чем бесславных дней позор».
Шота Руставели
Тетрадь была исписана до половины. Я ушла от Нины очень обогащенная.
На следующий день она мне сказала:
— Знаешь, просто удивительно: ты понравилась тете. Я даже не ожидала.
— Чем это, интересно?
— Понятия не имею. Но значит, что-то в тебе есть, раз ты ей понравилась. Тетя никогда не ошибается в людях.
Теперь, когда я была одобрена тетей, Нину словно обуяло вдохновение. Она старалась ни на минуту не выпускать меня из сферы своего дружеского влияния. Она как бы распростерла надо мной свои крылья и взвилась вместе со мной в воздух. Она парила над землей, а я висела в ее дружеских когтях, как кролик в когтях ястреба.