— Радиовещанию принадлежит будущее, — сказала Дина, болтая ногой и попихивая Лену — та боялась упасть и жалась к ней.
— Песню бы лучше какую передали! — отозвался Васька.
Алешка молча швырнул в воду ветку сирени, она поплыла, белея.
— Тебе романсик? Или хорик? — тотчас вцепилась Дина.
— Можно и романсик. Про луну, например.
— Мещанство! — фыркнула Динка.
— Много ты понимаешь, что такое мещанство! — Когда Васька сердился, он сразу начинал плеваться.
— Мещанство есть трясина и узкий процесс определенного слоя общества, — невозмутимо отчеканила Дина.
— Вызубрила!
— Почти по Марксу и Энгельсу, можешь проверить.
Лена не вступала в их вечные стычки. Искоса, незаметно следила за Алешкой. Фонарь освещал сбоку его худое мальчишеское лицо, пушок над верхней губой, скулу, и Лена впервые увидела, что ресницы у него длинные, загнутые, как у девочки, и светятся, будто по ним мазнули чем-то блестящим. Лена опустила глаза: почувствовала — Алешка тоже быстро взглянул на нее.
Пока они шли к реке, произошло два события.
Первое. Васька с Диной, как всегда споря о высоких материях, уже дошли до памятника Гоголю и вдруг, точно сговорившись, пропали за темными липами бульвара. Лене пришлось идти рядом с Алешкой. Он молчал как убитый. Когда же отмахали полбульвара, сказал непонятно кому, но, вероятно, все же Лене:
— Мне с тобой поговорить надо, знаешь.
— Говори! — удивилась она. Захолонуло сердце, пришлось вцепиться ногтями в ладонь.
— В общем, ты, конечно, знаешь Ваську… — Алешка подозрительно закашлял и отвернулся совсем.
— Федосеева? — еще больше удивилась Лена.
— В общем, он поручил мне передать тебе… В общем, Васька мне друг.
Лене стало ужасно смешно.
— Что это ты «в общем» да «в общем»? — радостно спросила она.
Алешка потупился, и минут пять они шагали молча. Сзади, еще далеко, послышались громкие голоса Дины и Васьки.
— Он поручил мне сказать тебе, — решительно выпалил Алешка, поворачиваясь к Лене, но глядя ей не в глаза, а куда-то на лоб, — те стихи в тумбочке, и в парте, и вообще… писал тебе он. Да.
— Он? — разочарованно протянула Лена. И, помолчав, прибавила, как виноватая: — А на яблоне… тоже он?
— И на яблоне.
— Там же было совершенно ничего не понять!
— Не понять? Ну и пусть. Только ты должна дать мне слово, в общем, обещать, что про это никогда и никому…
— Никогда. И никому. — Лена, даже если бы захотела, не могла отвести глаз от Алешкиного лица, такое оно было упрямое и нежное.
— А если тебя когда-нибудь кто-нибудь в жизни обидит, ты мне только дай знать, поняла?
Последние слова Алешка проговорил так быстро и горячо, что Лена, по детской нелепой привычке, приоткрыла рот. Правда, сразу догадалась, закрыла и пошла вперед торопливо, склонив набок голову, с самым подобающим видом. Как-никак это было хоть и косвенное, но объяснение в любви!
Теперь, сидя на набережной рядом с Диной, Лена исподтишка разглядывала Алешку, в двадцатый раз спрашивая себя, не наврал ли он там, на бульваре, и если наврал, то зачем. А потом быстро взглядывала на Ваську, громоздкого, с вылезавшими из рукавов руками и заросшим щетиной лицом. Если стишки писал правда он, — значит, настоящий артист, ни разочка даже не взглянул на нее!
Второе событие касалось Дины.
Они уже пересекали площадь перед сквером. Проворный мальчишка-газетчик, с холщовой сумкой через плечо, пронесся мимо, крича:
— А вот кому «Вечерочка»! Последние новости, рабочий Берлин на демонстрации!.. — И вдруг, обернувшись, скорчив рожу, завопил: — Тили-тили-теста, жених и невеста!.. — показывая пальцем на Дину с Алешкой, шедших впереди.
Дина побагровела. Пустилась вслед за мальчишкой, как дикая кошка. Тот увернулся, исчез среди прохожих. Алешка с Васей насилу догнали Дину. Она пошла уже рядом с Васей, а на Алешку смотрела, как на врага. Когда же спустились к Москве-реке и Васька ни к селу ни к городу брякнул: «Слаб
Честное слово, круг
Мозг работает, тело годно!
Шестнадцать часов для труда!
Восемь для сна!
Ноль — свободных!
НОВЫЙ ДОМ
Кузьминишна поправила на плечах шаль и подняла руку к звонку.
Лена умоляюще посмотрела на нее. Заморгала и опустила корзинку с детдомовскими вещами — Марья Антоновна настояла, чтобы белье и лучшие платья она взяла с собой. Перед глазами все еще были сгрудившиеся в окнах, махавшие руками девочки, Динка, мальчишки… Марья Антоновна не хотела, чтобы родственники приезжали за Леной в детдом: зачем бередить зажившие раны у остальных воспитанников? И Кузьминишна сама взялась отвести ее к тетке.
— Ну, ну, не навек, чай, расстаемся, — сказала она непослушными губами и надавила звонок.
За дверью прошелестели шаги, она распахнулась. Кто-то подхватил Ленину корзинку, снимал с Кузьминишны шаль… Душистые руки обняли, повели по коридору с навощенным полом.
— Не бойся, голубчик, тебя никто, никто здесь не обидит!
Голос был ласковый, тоже душистый, и Лена обмякла. Ткнулась во что-то батистовое, близко просияла нарядная брошь, и пришлось зажмуриться: их ввели в светлую, хорошо обставленную комнату. Блестело высокое трюмо, раскинула острые листья пальма в зеленой кадушке.
В комнате никого не было. Только пушистая ангорская кошка спрыгнула с пианино, подошла и потерлась о Ленины ноги.
Немного спустя они уже сидели за круглым столом с белоснежной скатертью, Ольга Веньяминовна, Кузьминишна, Лена, а у двери стояла незаметно вошедшая худенькая, как подросток, девушка со смышленым лицом и узкими глазами. Кузьминишна, румяная от бьющего через тюлевые шторы солнца и горячего чая, держа дымившееся блюдце, говорила:
— Потому что сейчас у людей страха мало. Очень в себе уверенные, все знают! А жизнь пошла новая, разве в ней сразу разберешься? Я вон на старости лет и то курсы неграмотности посещаю. К примеру, женщин учат — равноправие. Равноправие равноправием, а того забывать нельзя, что у каждой свой стыд есть…
Ольга Веньяминовна и худенькая девушка слушали ее. Первая — с безмятежно-уверенным взглядом, вторая — робко-сочувственно. А Лена незаметно рассматривала ту, у которой теперь жить.
Ольга Веньяминовна была пышнотелая, крупная. Белые руки с длинными розовыми ногтями свободно лежали на крахмальной салфетке (такую же, горбом, салфетку у своей тарелки Лена, чтобы не испачкать, сдвинула в сторону и увидела: тетка тотчас же, небрежно скомкав свою, вытерла ею губы). Лицо у Ольги Веньяминовны было свежее, карие непроницаемые глаза, властный рот, умело уложенные волосы. Вся она была сытая, холеная, домашняя, так не похожая на занятых, торопливых воспитательниц!
— У меня их на руках сколько? — говорила Кузьминишна. — А поди ж ты, в люди вышли. Какие они люди, галчата! И в пятнадцать лет свои мозги есть, да больно кругом соблазну много. На каждом углу тарелки с радиом. Музыка в них, песни — это хорошо. А когда веру и попов ругают? Ну, попов ладно… А без веры может человек жить? Мне помирать скоро, как я туда без веры пойду? — Она подняла блестящие молодые глаза и посмотрела наверх.
— Разумеется, разумеется… — согласилась Ольга Веньяминовна. И, поймав Ленин изучающий взгляд, улыбнувшись ясно, спросила: — Я тебе еще чаю налью? С молоком или так?
— Мне так.
Ольга Веньяминовна гибким движением потянулась за сахарницей:
— На пасху, я слышала, у Пречистенских ворот во время заутрени просто что-то невероятное делалось! Пригнали грузовик, какой-то балаган, гармошка…
— Ой, мы смотреть ходили! — обрадовалась Лена. — Так интересно, смешно! Все в масках, вроде театра.
Кузьминишна строго глянула на нее и толкнула под столом ногой. Вошел Николай Николаевич. Он был в модном костюме, крахмальной рубашке. Небрежно поклонился Кузьминишне, потрепал по щеке Лену. Выпуклые его глаза смеялись.
— С приездом! — сказал он так звучно, что кошка, видно его любимица, с шумом прыгнула к нему с пианино. — Вернее, с приходом. Я буду звать тебя Аленушкой, согласна? Кстати, она похожа на васнецовскую, ты не находишь, Оленька? А вас как будто зовут Дарья?
— Меня звать Дарья Кузьминишна, — вежливо, но твердо поправила старушка.
— Ну-с, так чем же кончился ваш семейный совет?
И Николай Николаевич уселся в отодвинутое кресло рядом с Ольгой Веньяминовной и пышущим самоваром.
После этих слов Кузьминишна вся подобралась. Нет, и она не оставила бы Лену, не обговорив, что сулит ей будущее! И теперь ждала этого разговора с волнением.
— Когда Леночка будет жить здесь, надеюсь, вы тоже не забудете к нам дорогу? — подчеркнуто радушно обратилась к ней Ольга Веньяминовна.
Это понравилось старушке. С тревогой, заботой и великой любовью смотрела она на Лену.
— Приходить, пока силы есть, приду, — ответила благодарно. — И вы к нам Леночку отпускайте. Машенька, дочка моя, теперь на этом… — она запнулась, — на рабфаке учительствовать будет. Только жить где будем, еще не знаю.
— Скажи, Аленушка, — спросил вдруг Николай Николаевич, подкармливая ветчиной вскочившую на колени кошку, на что Кузьминишна посматривала с явным осуждением. — Что это за большеротая независимая особа появилась возле тебя в тот день, когда мы были в вашем так называемом институте?
— Это же Динка! Динка! Моя самая лучшая подруга! — закричала Лена, всплескивая руками, так что торчавшая из чашки ложка зазвенела, и Ольга Веньяминовна, вынув, бережно, положила ее на блюдце.
— Ого, я вижу, от одного упоминания о ней ты готова перебить у нас посуду! — засмеялся Николай Николаевич. — Но слово за тобой, Оленька.
Ольга Веньяминовна, казалось, не слышала его. Смотрела на расплескавшийся из Лениной чашки чай. А та, притихнув, смотрела в самовар, где, крошечные, отражались они все, только худенькой девушки не было: ома вышла так же незаметно, как и вошла.
— Я считаю… — будто очнувшись, сказала Ольга Веньяминовна. — Извините, вспомнила сейчас собственную молодость, вот и взгрустнулось… — Она улыбнулась одним ртом. — Летом Леночка поедет с нами на дачу. А с осени… У мужа есть связи, постараемся, минуя биржу труда, устроить ее на какое-нибудь подходящее место.
Кузьминишна молчала, думая о своем.
В людях, принимавших сейчас Лену в свою семью, был, как она надеялась, тот самый страх, пусть от прошлого, про который она говорила. А значит, было и понимание, как лучше поступить с Леной. Конечно, это было не то понимание, что у Марьи Антоновны, это Кузьминишна чувствовала безошибочно. Но, вверяя Лену нашедшимся родственникам, порядочным людям — в их порядочности она не хотела сомневаться, иначе не посоветовала бы дочери отдать девочку, — Кузьминишна тем самым доверяла и их знанию жизни. Пусть будет так, как они считают нужным.
— Дарья Кузьминишна, мне-то вы, надеюсь, по старой памяти позволите называть вас Дарьюшка? Пойдемте посмотрим Леночкину комнату! — быстро сказала Ольга Веньяминовна, вставая.
По-женски, чутьем, она угадала: сейчас лучше всего показать старушке, как они живут. Но в этом она оказалась правой лишь отчасти.
Когда Кузьминишна побывала в маленькой чистой комнате с шифоньером и узкой белой кроватью, возле которой уже стояла Ленина детдомовская корзинка; когда увидела нарядную спальню Ольги Веньяминовны, веселую кухню с кладовкой во много полок, ванную, где растапливала колонку худенькая девушка, — словом, все то, от чего давным-давно отвыкла, скитаясь в гражданку по Кубани и после хозяйничая в детдоме, но что когда-то в ее представлении составляло неотъемлемую сущность каждой «порядочной» семьи, Кузьминишна одновременно — успокоилась и насторожилась.
Давним, отошедшим уютом пахнуло на нее от этой благоустроенной квартиры. И против воли вспомнилось тяжелое в собственной жизни, связанное с таким уютом: богатый сарафан кормилицы, слезы о брошенной в деревне Машеньке, баварское пиво и страх перед «барином».
— Как видите, у нас по нынешним временам неплохо, — не без гордости подвела итог Ольга Веньяминовна, провожая Кузьминишну в переднюю. — Леночка не будет терпеть недостатка.
— В достатке ль дело? — возразила Кузьминишна. — Где его, достатка, на всех зараз напастись? Совесть была бы.
— Конечно, конечно, — неопределенно согласилась Ольга Веньяминовна.
А потом, прижав к груди русую Ленину голову, целуя ее родные соленые глаза, шепча несуразное, что шептала, когда та была ребенком, Кузьминишна распрощалась со всеми и ушла.
«Не навек, чай, расстаемся, в одном городе живем!» — твердила она про себя.
…Лена сидела в теплой, полной до краев воды ванне. За спиной гудела и грела плечи колонка, потрескивали дрова. По розовой мохнатой простыне бегали желтые полоски. Блестели на полке у зеркала какие-то флаконы, тюбики. В дверь заглянула худенькая девушка:
— Ничего не надо? Если надо, крикните.
— Иди тоже мыться! Давай вместе, я тебе спину по-тру? — позвала Лена.
Девушка покачала головой, спряталась. Вошла Ольга Веньяминовна.
— Ну как? — спросила, шурша тяжелым шелковым халатом. — Нравится? Не холодно?
— Что вы! — Лена ударила по воде губкой, мыльная пена брызнула на халат.
— А ты довольно плотненькая. — Ольга Веньяминовна оценивающе оглядела ее. — Давай оболью из душа! Знаешь, этот душевой агрегат Николай Николаевич достал чудом, через знакомого инженера.
Теплые струи защекотали Лене спину. В бане, куда они ходили с девочками каждую неделю, не было никаких душевых агрегатов. Просто все, визжа от восторга, окатывали друг друга из деревянных шаек. И полотенца там были шершавые… Набрасывая на Лену пушистую, мягкую простыню и улыбаясь, Ольга Веньяминовна говорила:
— Ты, конечно, уже совершенно забыла свою мать?.. Не сюда, не сюда, становись ногами вот на этот коврик.
— А вы? Вы помните? — Лена отшвырнула простыню, мигом натянула рубашку.
— Ах, голубчик, у твоей матери был трудный характер! Мы никогда особенно…
— Вы мне расскажете про нее?
— Право, это было так давно… Беги в постель. Ты, надеюсь, не часто хворала в детдоме?
— Нет. — Лена повернулась, ища глазами. — А пол? Тряпку где взять, я подотру.
— Нелли вытрет, она моется последней. Беги!
— Я сама…
Но Ольга Веньяминовна, сморщившись и повторив: «Беги, беги!» — подтолкнула Лену и вышла следом. В дверях ее комнаты подождала, пока та залезет в постель, помахала рукой и выключила свет.
В комнате было очень тепло. Сквозь плотные шторы не проникал уличный шум. Лена поворочалась, сбросила одеяло. Неужели тетка правда ничего не помнит о матери?
В квартире стало тихо. Ольга Веньяминовна, наверное, тоже легла в своей спальне, Николай Николаевич — в кабинете (интересно, что за кабинет?), Нелли еще неизвестно где. Кто она, эта Нелли? Домработница? Родственница? Имя какое-то игрушечное…