Лена смотрела на него потрясенная, с холодеющими руками. Слова его были как пощечины.
— Вы говорите неправду. Этого не может быть, — нашла в себе силы ответить.
Он даже не взглянул на нее. Растянулся вдруг на диване с ногами, откинув худую жилистую руку с перстнем.
— А ты перед ним и уши развесила! Раскисла!.. Еще бы, красавец, модник… Эх, цыпленок! Все равно, теперь тебе от ворот поворот будет. Дядьку твоего, Стахеева, вычистили? Не нужна ты теперь Севке будешь. Я-то его знаю… — Он поднял седую всклокоченную голову, блестя глазами, прислушался. — Да вот и он сам! Не один, а с очередной… — опрокинулся навзничь и сразу захрапел.
По коридорчику за стеной простучали шаги. За шкурой в той комнате хлопнула дверь, голос Всеволода громко произнес:
— Папаша, конечно, пропивает последнюю фамильную ценность, а лампа догорела и коптит…
И низкий женский, страшно знакомый:
— Тем лучше. Люблю полумрак.
Лена узнала его мгновенно: та черноволосая с кисеей, на вечеринке в Замоскворечье! Это ее, ее фотография на стене!
Изо всех сил сжимая беретик, Лена заставила себя сделать эти два шага от стола, мимо спящего с открытым ртом старика, к шкуре, откинуть ее…
Услышала, как сквозь туман, трусливо-недоуменный возглас Всеволода:
— Вы? Были там? Каким образом?..
И, не глядя, ничего не соображая от унижения, стыда и горечи, не слыша еще каких-то оскорбительно-удивленных, равнодушных слов, бросилась бежать. К двери, по выщербленному темному коридору, мимо кухни, в сени — прочь, прочь!..
Она бежала по двору в гору, спотыкаясь. Снежный воздух не охлаждал ее. На улице пошла быстро, по-прежнему с непокрытой головой, ничего не видя. Ноги несли ее — не замечала куда. На Арбате, переходя его, чуть не попала под трамвай, кто-то удержал ее — не почувствовала. Где был ее дом? Если бы спросили — не знала. Вспомнила, что Стахеевы сегодня уезжают, наверное, уже уехали. Пусть. Кто они ей, а она им? Зачем Ольга Веньяминовна толкала ее к Всеволоду, говорила «прекрасная семья»? Не для того ли, чтобы избавиться, спихнуть куда угодно? А Всеволод? Так вот что он за человек! Вот зачем она была ему раньше нужна, вот почему он изменился последнее время! Старик, пьяный старик выболтал и открыл ей то, что она сама не сумела понять, разглядеть!.. Как могла так долго и слепо верить Всеволоду, думать о нем? Обидеть ради него Алешку? Что же она наделала?..
Мимо шли торопливые люди, веселые, занятые своим делом. От этого постепенно стало спокойнее. Потом Лена увидела: ноги привели ее переулками к навсегда родному особняку, где был когда-то — давным-давно! — их милый детский дом. Пусть сейчас окна были темными, лев у подъезда оброс снегом, на воротах блестела холодная стеклянная вывеска: «Трест по расчистке и реконструкции гор. Москвы».
Лена долго студила голову о чугунную решетку ограды. Заболеть горячкой, воспалением легких, умереть!
Когда заломило виски, пошла дальше. Вот церковка со смешным названием «Успение на могильцах» (Марья Антоновна рассказывала, когда-то во время чумы здесь правда было кладбище)…
Церковка была освещена. Внутри стучали по железу, звенела пила, грохотали чем-то; наверное, ее переделали в какой-нибудь склад или мастерскую. Ладно! Пусть грохочет, пусть звенит и стучит еще сильнее!..
Лена побрела вперед.
Глава третья
ЛЮБИТ — НЕ ЛЮБИТ…
ЛИКЕР С ОГУРЦАМИ
Дина, разумеется, не могла оставаться спокойной после того памятного вечера, когда, прилетев к Алешке, застала у него Лену, и вернулась в мансарду к Вере Ефремовне вся взбудораженная. Чем? Трагичным Ленкиным лицом, брошенной ею фразой: «Хорошо, ухожу, прощайте!» Словно окаменевшим Алешкой, из которого, как ни трясла, не вытрясла более вразумительных слов, чем: «И пусть! Пусть уходит!..»
Все было неясно, запутанно, чертовски непонятно.
У Ленки дела осложнялись еще из-за ее дядьки и того отовентовского красавца, и Дина считала своим гражданским долгом не бросать ее на произвол. Глупа, обязательно натворит чего-нибудь… Выждав для порядка неделю (может быть, Ленка явится сама), по подсчету в ее выходной день, Дина позвонила из автомата к Стахеевым. Результат был весьма странный.
Тонкий детский голосок в ответ на вызов Лены и недоуменные вопросы о Стахеевых твердил одно:
— Нету.
— То есть как так — нету? Кто там меня морочит? «Вот двину трубкой…» — чуть не прибавила Дина, сообразив все же, что это нелепость.
— Нету их. Уехали. И Лены нету.
— А она куда девалась?
— Она не девалась. Она теперь в нашей комнате, а мы с Гришкой, Колькой, Ванюшкой и мамкой в ихних. Наша помене, ихние поздоровше.
— Что ты мне ерунду какую-то плетешь?
— Я, тетенька, не плету! — далекий детский голосок был явно обиженный.
— Погоди. Ты, прежде всего, кто?
— Катя.
— А Колька, Тишка и как там еще, третий?
— Ванюшка? Братики мои. Только не Тишка, а Гришка.
— Мама твоя дома?
— Нету. Лена с ней и пошла.
— Куда? Зачем?
— Вперед к дилектору, после на работу.
— Фу, ничего не разберешь! Ты что-то путаешь!
— Я, тетенька, не путаю. Ванюшку из яселек принесли, орет, вы погодя еще звонок дайте. Он уснет, я все и объясню.
Такой ответ был вполне разумен, и Дина повесила трубку — в дверь будки уже дубасили нетерпеливые граждане.
Дина вышла сумрачная, не реагируя на их возмущенные реплики. Чудом отыскала в подкладке кожанки завалившийся гривенник и снова стала в очередь, приплясывая от холода. На ногах у нее были брезентовые, зачерненные тушью туфли, а морозило здорово.
Второй раз Дина позвонила не по Лениному телефону. Раз у нее дома такая неразбериха с Ваньками и Гришками, придется туда слетать. А сейчас попробовать дозвониться к ней на работу, в этот самый Отовент. Телефон Отовента Дина узнала бесплатно, через справочную. Позвонила. Но здесь получилась еще большая ерунда.
— Да! — ответил громовый, раскатистый, как у льва в зоопарке, мужской бас. — Я вас слушаю!
— Акционерное общество Отовент? — крякнув для храбрости, пробасила и Дина. — Мне необходимо вызвать Евлахову. Елену Сергеевну.
— Что? Какую еще, черт возьми, Елену Сергеевну?
— Вашу. Чертежницу. Копировщицу.
— А по какому праву вы требуете, чтобы главный инженер бегал за рядовыми сотрудниками? — Голос рокотал уже, как заведенный мотор.
— Я… по праву… Мне нужно…
— Нужно? — взревел бас. — Вам нужно? — И вдруг совершенно неожиданно перешел на другой, ехидно-ласково-угрожающий тон: — Впрочем, стоп! Вам эту… Евлахову, копировщицу? А вам известно, что сия особа вторую пятидневку не показывает носа, сбежала, не закончив срочного чертежа? Что она прогульщица, и мы отдадим ее под товарищеский профсоюзный суд?
— Нет, — сказала Дина.
— Не отдадим? — взревел опять бас. — Вот увидите, как не отдадим! Лучше пусть и не является! У нас советское учреждение, а не пансион благородных девиц!
— Нет, — повторила Дина. — Я про то, что мне лично неизвестно…
— Ах, вам лично!
Трубка хрюкнула и замолчала — в Отовенте ее повесили.
На этот раз Дина вышла из будки в полном замешательстве. К Ленке надо было ехать немедленно, безотлагательно.
* * *
Лена сидела на полу в бывшей стахеевской столовой у двух сдвинутых кресел, на которых лежал соседский малыш. Хлопая рукой по свесившемуся одеяльцу, пела:
…Спи, Ванюшка, ночь ясна,
На дворе уже весна.
Слышишь, дворник у ворот
Снег лопатою скребет,
Пароходы над рекой
Говорят между собой…
Дина тоже сидела на полу — они подстелили кожанку — и внимательно слушала.
— Ленка, ты поешь чепуху. Весна, пароходы, а дворник скребет снег!
— Что? — Лена повернулась к ней. — Знаешь, Динка, я в тот вечер чуть не повесилась. Крючка подходящего не нашла, и страшно. Если бы вот не Катина мама… Это такой замечательный человек! Сильный. Ясный.
Катя тоже сидела в комнате, огромной иглой не штопала, ковыряла распяленный на деревянной ложке чулок.
— Она сказала: глупая, ты ж не одна, люди кругом! — Лена погладила одеяло, поправила его. — Ну, уехали и уехали. А я же совершенно не из-за этого. Это даже гораздо лучше, что они уехали. И для меня, а может, и для них. Кончилась какая-то… кончилась жизнь… — губы у Лены поехали в сторону, — к которой я, как муха к меду, прилипла. Нет, не к меду, к чему-то вроде клея, понимаешь? — (Дина кивнула.) — Не знаю, может, они и хотели хорошего, когда взяли меня из детдома и после… со Всеволодом. Только что для них хорошо, на самом деле плохо. Верно, Динка? Ты как считаешь?
— Я считаю, верно, — ответила Дина.
— Да. А их самих мне даже жалко. Какие-то они ненужные. Никому… — Лена помолчала. — А потом я попросила Катину маму: «Если бы можно к вам на фабрику!» Она сказала: «Не подведешь?» И мы пошли. Их фабрика огромная, вся стучит. И там есть такой Матвей Яковлевич Карпухин… В Отовент я больше не могла, не могла… Ни за что! Там все душное…
— В Отовенте тебя под профсоюзный суд отдать хотят, — мрачно сказала Дина.
— Не отдадут, очень я им нужна. Таких, как я, сколько хочешь. Готовальню вот жалко, там оставила, на фабрике может пригодиться.
— А вдруг этот принесет… Рогожин?
— Нет, он не принесет. И вообще не придет. Он же ко всему еще и трус, Динка! Я теперь все поняла. И он мне не нужен. Навсегда.
Обе замолчали.
Катя кончила штопать, громко откусила нитку и, глядя на них влюбленными глазами, сказала:
— Горластый-то уснул. Тетенька (это Дине), вы же с куртки на голый пол съехали.
Дина послушно переползла снова на кожанку. Лена сказала:
— Я тебя, пожалуйста, прошу: ты завтра сходи к нянечке, к Дарье Кузьминишне, и про все ей расскажи.
— А сама почему не хочешь? — строго спросила Дина.
— Нет, я не могу, нет! Там же Алеша… Ты скажи, что они уехали, все хорошо, я буду работать на фабрике и вообще жить… — Лена чуть не заплакала. — Только, Динка, у меня денег больше ни одной копеечки нету!
— И у меня нету, — подтвердила Дина. — Ничего, что-нибудь сообразим. Может, барахло какое загнать можно?
— Куда загнать?
— После
Я в январскую стужу на улицу вышла.
Ветер выл, разметая сугробов стога,
И арапником белым хлестала по крышам
Разъяренная снежная львица — пурга…
— У тебя образ на образ налезает, — хмурясь, сказала Дина. — Львица на арапник, понимаешь? Кстати, что такое арапник?
— Не знаю, что-то вроде хлыста.
И горбатилась улица острым коленом,
И круги фонарей разбегалися прочь,
И я шла как слепая по каменным стенам
И кричала в холодную темную ночь…—
говорила Лена, тиская пальцы.—
Бей же, ветер, в лицо, не жалея, до боли,
Пусть в январскую стужу темно, как в лесу!
Все равно я печаль свою, гордость и волю
Через снежную пыль на руках пронесу!..
Теперь Дина не комментировала стихи довольно долго. Лена, ухватившись руками за раму, беззвучно тряслась, очевидно плакала.
— Опять налезает! — сказала наконец Дина. — Горбатая улица на острое колено… Ленка, слышишь? Ты, знаешь, не реви, а то как бы и я не заревела!.. Конец какой-то мифологический: кто же гордость через пыль носит? А в целом — звучит.
Так как Лена не ответила, Дина, поерзав, спросила нарочито бытовым тоном:
— Ленка, ты чего-нибудь сегодня ела?
— Кислое молоко, — прошептала Лена.
— Знаешь что? Давай кутнем.
Такое удивительное предложение заставило все-таки Лену повернуться.
— Как… кутнем? — хлюпая носом, спросила она.
— Наедимся вволю, чтобы за ушами трещало и стало все равно. Организму человека нужна встряска, я читала в журнале «Советский врач».
— Давай кутнем, — горько-отчаянно сказала Лена.
Из ближнего магазина они принесли на целых пять рублей самой дорогой колбасы, сыру, бубликов, соленых огурцов и даже какой-то малиновой бурды с громким названием — ликер Мечта.
Соседские Гришка и Колька, мастерившие на кухне из щепок планер, с живейшим любопытством уставились на Дину в кожанке, с огурцами в растопыренных пальцах.
Лена шарила по полкам в поисках посуды.
— Хочете, Катька тарелки и румки даст? — любезно предложили мальчишки.
Катя явилась подозрительно быстро. Притащила, как опытная хозяйка, буханку черного хлеба — разве ж можно к огурцам бублики?