— Увы, увы! — произнёс второй. Потом оба встали.
— Боливия, — сказал я, — это что такое?
— Страна, — обернувшись, ответили старички.
Я задумался. Страна… Где?
Подумав минутки три, я понял, что не знаю, где такая страна. Я вспомнил озеро с забавным именем Титикака и водопад Ниагару, я представил себе Берег Слоновой Кости и реку Оранжевую даже — но где Боливия, я не знал.
— Играем в мяч? — сказали ребята.
— Боливия, — сказал я.
— Что?
— Страна такая. Боливия, Боливия, — сказал я и быстро пошёл домой.
Что я знал? Я знал, что в Боливии растут деревья, каких под Москвой не бывает, я знал ещё, что Боливия — это страна. Но я не знал, где она находится, и я понял, что я не успокоюсь, пока не узнаю, где она.
Возле выхода из сада я на всякий случай огляделся — нет, куда там, старички исчезли. Я заторопился домой.
— Мама! — закричал я, влетая в комнату.
— В магазин ушла, — сказала бабушка.
— Бабушка, — сказал я, — где Боливия?
— Какая? — спросила бабушка.
— Страна такая, — сказал я, — Боливия.
— Не знаю, милый, — сказала она, — мы в классах не обучались. Это вам теперь счастье, хочешь учиться, учись…
— Боливия, Боливия, — повторял я, — страна такая…
Я постучался к нашему соседу, Анатолию Генриховичу. В квартире говорили, что он поэт и пишет книжки. Он сидел, подняв голову кверху, с карандашиком в руке.
— Анатолий Генрихович, — сказал я, — где Боливия?
— О! Боливия! Синее бездонное небо…
— Где она находится?
— Далеко. Оч-чень. Там, где сизые воды Атлантики лижут жёлтый прибрежный песок, там, где пальмы отбрасывают продолговатые тени…
— Это где? — спросил я. — Далеко от Москвы? Или, может быть, вовсе в Африке?
— Что?
— Где эта Боливия находится?
— Ма-альчик, — сказал он, — я занят. Я занят, потому что пишу стихи. Ступай!
— А жена ваша дома? — спросил я уже в дверях.
— Она на примерке у портнихи. Ну, ступай же… «О-о! — забормотал он. — Я всё хожу и нахожу стихи…»
Я отправился на кухню. Мама уже пришла и возилась с обедом. Я хотел было спросить у неё про Боливию, но дверь отворилась — и вошёл папа. Вернулся с работы. Папа у нас умный, он физик и занимается физикой.
— Папа! — закричал я. — Здравствуй!
— Здравствуй, здравствуй.
— Папа, где Боливия?
— Потом, потом, — сказал папа, — немного попозже.
— Папа, — сказал я, — я очень, очень хочу знать, где Боливия. Неужели ты не знаешь, где Боливия?!
— Не знаю, не знаю. Не до этого. Своих хлопот хватает.
— Мама! — воскликнул я.
— Оставь мать в покое! — строго сказал папа.
Я вспомнил про соседку Валю.
— Валечка, — входя, попросил я Валю, — где Боливия?
— Не знаю, Алёшенька, не знаю, миленький, и вообще, когда я тороплюсь на танцы, лучше ко мне не приставать. Не при-ста-ва-ать! — пропела она.
Я тихонько закрыл за собой Валину дверь. Больше соседей не было. Я вышел на лестницу.
Снизу поднималась девушка-почтальон.
— Эй, — сказал я, — не знаете случайно, где Боливия?
— Что?
— Где находится страна Боливия? Не знаете?
— Знаю, — сказала она.
Я так и сел.
— Где? Где?! Где она находится?!
— Успокойся, успокойся, — стала упрашивать меня девушка, снимая с плеча здоровенную сумку. — Ох, ты, горе моё, как же нам быть-то, а? Карта есть?
— Не-а.
Она взяла с пола обгоревшую спичку и прямо на стене («Как бы не влетело нам», — подумал я) стала что-то быстро рисовать. Я присмотрелся, и сердце у меня замерло. Как ловко она всё изобразила! Я увидел и узнал Америку. Все заливы и проливы. И острова. Полуостров Флорида был прямо перед моим носом.
— А Южную Америку узнал? — спросила девушка.
— Ещё бы! Вон она. Чуть пониже.
— Не пониже, а южнее. Вот здесь, — ткнула она спичкой в стену, — рядом с Бразилией и Аргентиной. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал я, — конечно, понимаю. Откуда тебе всё это известно?
— Люблю мечтать про разные страны! Дома у меня книжек полно. Остров Пасхи, Конго, Боливия…
— Там огромной высоты деревья, — сказал я, — и жаркое солнце, и большущие листья растут прямо на земле. Айда в Боливию?!
— До свиданья, — улыбнулась она мне, подымая на плечо свою здоровенную сумку. — Мне некогда, разношу письма.
И она взлетела вверх по лестнице.
Я побежал вниз. Теперь я знал, где растут замечательные деревья, о которых так сокрушались старички учёные. Я решил, что обязательно отыщу их, чтобы побольше узнать у них про страну, где деревья выше домов, а солнце печёт целый день и длинные лёгкие лодки быстро скользят по реке.
Кто ж его знает, может, потом и удастся вырастить эти деревья и у нас под Москвой.
Хочется петь вместе с ним
Автобусы — это вещь.
Папа говорит: «Возникают мысли о далёких странствиях и необозримых горизонтах».
Я, когда еду, иногда… тоже… о горизонтах.
Наша школа от меня — две остановки. Мы с Федькой всегда пешком ходим. Сначала бежим до угла — кто быстрее, а потом уже спокойно, а тот, кто проигрывает, кто последним прибежит, тот несёт портфель другого до самой школы. Если вы видите утром толстого человека с двумя портфелями — это Федька.
А когда мы опаздываем — едем на автобусе, две остановки. Автобусы у нас, как и везде, без кондуктора. Сам себе билет отрываешь, а водитель сам остановки объявляет, без всякого кондуктора. У него в кабине возле головы такая штука висит — микрофон, и он в него говорит, а усилители усиливают. Получается громко и здо?рово.
Однажды мы с Федькой побежали до угла, кто быстрей, и я прибежал первым, потому что он вообще слон и ещё он упал. Я его долго ждал на углу, потом он подошёл, и я сказал:
— Вот тебе портфель, мой дорогой.
А он сказал:
— Фигос под нос.
А я говорю:
— Не совсем ясно почему.
А он говорит:
— Было нечестно.
А я говорю:
— Тоже не совсем ясно.
А он говорит:
— Было скользко.
А я говорю:
— Ну и что же? Мне тоже было скользко.
А он говорит:
— А мне было скользее, я…
А я говорю:
— На.
А он говорит:
— Н-на! — и как бацнет меня по голове портфелем.
Потом мы оба упали в снег, а потом нас кто-то за воротники поднял из снега и сказал:
— Нарушение порядка — раз. Все дети давно в школе — два.
Мы тогда с Федькой немного повернулись, немного стукнулись носами и увидели милиционера.
Тогда Федька запыхтел, как слон, и ка-ак дёрнется от милиционера. Сам выдернулся и меня выдернул, потому что мы нечаянно сцепились крючками, которые на пальто, у воротника. И побежали скорей на автобус, чтобы в школу не опоздать, и Федька первый раз в жизни прибежал со мной наравне, потому что мы так крючками и не расцепились.
Потом мы расцепились, подошёл автобус, мы в него залезли и видим — сидит дядька в очках и в шляпе, и ещё кто-то поёт.
Федька говорит:
— Плакать хочется, какая песня. Душещипнутельная.
В шляпе сказал:
— Это этот чёрт поёт, водитель. Поёт уже пятую остановку. Остановки не объявляет. Я не знаю, где мне сходить.
Я говорю:
— Как поёт! Как поёт! И как ясно слышно!
Шляпа говорит:
— У него там, у чёрта, микрофон. А вон видите, ящички — это динамики. Я инженер, мне это понятно. Но он в микрофон объявлять остановки не хочет. Он петь хочет. От самого кольца поёт.
— Ох и песня! — сказал Федька. — Хочется петь вместе с ним.
— Федька! — заорал я. — Сходить! И так одну остановку проехали. В школу ведь.
— А мне-то как быть? — сказала шляпа.
Но мы уже выскочили.
С тех пор я стал в школу только на автобусе ездить, на этом самом. Даже если Федьки не было, — всё равно ехал. Я даже остановку в другую сторону шёл, чтобы подольше послушать, как наш водитель поёт. Он всегда в одно и то же время ездил. Тем, кто не знал, не нравилось, он ведь остановку часто объявлять забывал. Многие ругались и говорили, что надо бы написать жалобу. Несколько раз так говорили, представляете?
Тогда мы с Федькой однажды пораньше приехали на кольцо и разыскали его.
— Здоро?во! — сказал я ему. — Это — я, а это — Федька.
Он вытер тряпкой руки и поздоровался с нами за руку.
— Чем могу быть?.. — сказал он.
— Они на тебя жалобу хотят написать, — сказал я. — За то, что ты поёшь, а остановки не объявляешь.
— Уже, — сказал он. — Уже пришли три жалобы.
— Ты пой куда-нибудь в сторону, — сказал я, — куда-нибудь влево. Чтобы не в микрофон.
— Мне вперёд смотреть надо, — сказал он.
— Ну, тогда ты пой потише, — сказал я. — А мы будем поближе к тебе садиться.
— Нет, — сказал он. — Это я не могу. Песня есть песня. Кое-где её надо петь тихо, а в основном — громко.
— Ну, хорошо, ладно, — сказал я, — пой громко, но объявляй ты, ради бога, остановки.
— Сам бы рад, сам бы рад, — сказал он. — Но вы ведь заметили — не всегда выходит. Трудно оторваться от песни.
Я сказал:
— Беда.
И Федька сказал:
— Вариантов нет.
— Ну, пора, — сказал водитель. — Пошли в машину. Вам докуда?
— Нам до школы, — сказали мы.
И пока мы ехали, он всё пел грустную песню про какого-то водителя, про то, что дождь идёт, а ехать ещё тыщу километров и кругом ночь.
А потом наш водитель пропал. Я его месяца два не видел. Я по-всякому его искал, я даже одно целое воскресенье на остановке стоял и ждал его машину. Она долго не шла, потом пришла, и там сидел другой водитель и не пел.
А однажды весной мы с Федькой шли с баскетбола, и вдруг Федька как заорёт:
— Смотри кто!
Я смотрю — а это наш водитель, шикарный такой, в красной ковбойке и белых туфлях.
— Здоро?во! — закричал я и стал трясти ему руку. — Узнаёшь?
Он сначала сделал большие глаза, а потом заулыбался и стал тоже трясти нам руки, мне и Федьке.
— Ну как? — спросил он.
— Когда как, — сказал Федька. — Иногда, знаете, как скучно без вас ехать…
— Куда ты делся? — сказал я.
— Перевели, — говорит. — На междугородные перевозки.
— Не попоёшь теперь, — сказал я.
— Ну нет, ну нет, — говорит. — Я теперь в кружке пою, между прочим.
— Раньше не мог, что ли? — говорю я. — Чтобы в автобусе не петь.
— Я так не могу, — говорит, — Я должен всегда петь. Так устроен. И на работе.
— А сейчас?
— И сейчас, — говорит. — Пою всю дорогу. Там это запросто.
— Не мог, что ли, на другой автобус пойти? — говорю я. — Не на «без кондуктора». Чтобы петь всю дорогу.
— Голова, — говорит он. — Теперь скоро все будут без кондуктора. Так рациональнее.
— Точно, — говорит Федька. — Так рациональнее.
— Уж что рациональнее, то рациональнее, — согласился я.
И мы все замолчали. Стоим и молчим. Что сказать? И…
И вдруг Федька сказал то, что надо, я даже не ожидал от него, даже немного обалдел от такой неожиданности. Он сказал:
— Приходите к нам в школу на сбор. Расскажете про водителей. А потом и споём. По очереди и все вместе. Вот.
— Идёт, — сказал он. — Обязательно.
— Значит, точка! — сказал я. — Придёшь?
— Приду, — сказал он. — Честно.
И потом мы долго трясли все вместе друг другу руки и попрощались с ним за руку изо всей силы.
Мы поедем на рыжем коне
Мы должны были провести сбор «Что мы сделаем и подарим нашей школе».
И я снова подумал, какой наш староста Глеб потрясающий человек.
Он сказал:
— Мы подарим нашей школе лошадь! Что может быть лучше! Ничего, а?!
Все сразу закричали и захлопали в ладоши. Ещё бы! Может, мы целый день ломали бы себе головы, а он сразу придумал.
Глеб сказал:
— Она — эта лошадь будет всеобщим питомцем и любимцем.
Я что-то вспомнил знакомое и закричал:
— Мы будем его холить! Ура! Холить!
— Да! Да! — закричали все.
— Тихо, тихо, — сказал Глеб. — Главное — мы подарим его школе, но все будут знать, что это мы, что это наша идея.
Кто-то спросил:
— А откуда мы возьмём эту лошадь? Разве они есть?
— Чепуха! — сказал Глеб. — Это не затруднение — конечно, есть. Главное, мы достанем его в виде маленького жеребёночка, маленькой лошадки и будем его растить.
— И холить, — сказал я.
— Да. И холить, — сказал Глеб. — Разумеется.
Мы все завелись. Вопросы посыпались:
— А где его достать?
— Где его хранить, то есть держать, то есть растить?
— Белого или чёрного?
— Он нужен, но для чего?
И Глеб легко отвечал на все вопросы:
— Достать его, этого маленького жеребёночка, довольно просто. Где — пока не знаю, не стоит об этом думать. Цена им пять рублей. Именно. Не больше и не меньше. А если больше, то не намного. Деньги соберём в конце сбора. Цвет лучше всего рыжий. Лошадь — она не такая уж большая, будем её держать в спортзале, там, где конь. Для чего она нужна? Глупый вопрос. Во-первых, просто лошадь, не у всех ведь есть. Во-вторых, рыжая, не какая-нибудь; первоклашек катать на ней можно, просто ездить, кому надо… Зайдут в школу, например, иностранные туристы, смотрят — лошадь. Неоценимо. И другое.
— А ещё она может возить воду к нам на сельхозучасток! — сказала Светка Петренко.
— Разумеется, — сказал Глеб.
— А что, если вообще сделать водопровод на сельхозучасток? — сказал Фред Блинов.
— Точно!
— А ещё модель яхты.
— Красота!
— А как мы его назовём?
— Кого «его»?
— Ну, лошадь.
— Бомка.
— Ерунда! Лучше «Фрегат».
— Не-ет. «Фрегатом» мы назовём яхту, или ещё лучше — «Космос», а лошадь мы назовём «Восток» или «Ласточка».
— Ну, ты скажешь!
И вдруг Сеня Ёлкин громко сказал:
— Смотрите! Я починил швабру!
И все замолчали, и я вспомнил, что, пока мы говорили, Сенька всё время что-то делал и стучал: стук-стук-стук, стук-стук-стук, а мы слышали, только внимания не обращали.
Глеб сказал:
— Что? Какую швабру? Что ещё за швабра?
— Просто швабра, — сказал Сенька. — Она почти уже сломалась, а я её укрепил, починил, в общем.
— М-да, — сказал Глеб. — Так. Тихо. Давайте помолчим.
Мы все немного помолчали. Потом Глеб сказал:
— Я всё понял. Пока мы говорили, человек делал дело. Он принёс пользу. А мы слишком много говорили. Я считаю так: раз эти швабры ломаются, нужно их чинить. Кому нужны ломаные швабры? Соберём их по всей школе и приведём в порядок, я уверен, школе нужны нормальные швабры, а то будет грязно. А Ёлкина назначим главным.
Все опять закричали и захлопали, потому что швабра — очень полезная вещь и дело не только в лошадях.
А Глеб почему-то был очень грустный, я заметил, а потом вдруг улыбнулся и очень громко сказал:
— И между прочим, именно нашими швабрами мы будем подметать зал, где будет расти наша рыжая лошадка.
И все снова закричали и обрадовались ещё больше, потому что дело ведь не только в швабрах.
Мои друзья Джимми и Василий
Я возвращался потихонечку из школы домой в хорошем настроении. И ни о чём таком особенном не думал. Мне казалось, вот приду я домой, попью чаю, поделаю чего-нибудь с ребятами во дворе и сяду за уроки.
Но когда я свернул на нашу улицу, я увидел в конце её эту машину. Машина была грузовая, большая, крытая, бока у ней были жёлтые, весёлые, а верх голубой-голубой, и на боках крупно было написано: «Книги».
Я два раза обошёл вокруг машины и один раз немного постоял перед радиатором. Из-под машины торчали ноги, наверное, шофёр что-то чинил у ней внизу.
Про себя я похвалил его за старательность, обошёл машину ещё раз и залез в открытую дверцу сзади. Чтобы никто меня внутри не заметил, я тут же и закрыл её. Не знаю точно, стал ли бы я залезать в эту машину, если бы на ней не было написано «Книги» — не залезть было просто страшной глупостью. Я бы никогда себе не простил такого. «Чудесная машина, — подумал я, — сколько книг здесь!»
В маленькое окошечко из кабины шёл свет. Под окошечком была скамейка, а по бокам — полки до потолка с книгами. Я взял с полки первую попавшуюся, сел на скамейку и принялся читать.