Вот позвали нас обедать. Мы на ходу еще раз нашептывали ей её урок. Все уже сидели за столом, мы опоздали, так что m-lle только поклонилась гостю и поспешила начать разливать суп. Первую тарелку она передала тете, потом маме, потом дяде Коле, потом, наконец, своему соседу Леониду Георгиевичу. Она закатила глаза, нагнула голову и, передавая ему тарелку, сказала: «Куда в тебие столико лезит»?
Все подняли головы и, с удивлением глядя на нее, начали смеяться. Она подумала, что всем очень понравилось, как она по-русски говорит, и продолжала, еще больше вывернув глаза: «Иа всегда рада, когда ви уходит дома»!
Но тут все, кроме мамочки, так стали хохотать, что и она поняла, что здесь что-то не так, покраснела и, со слезами на глазах, выскочила из-за стола. Мамочка сразу сообразила, чьи это штуки, и покачала издали головой, a папа сделал мне «страшные глаза». Я сконфузилась, но все-таки мне было очень весело и смешно.
Однако вечером мне дали хорошую головомойку и хотели наказать; но за меня вступилась тетя Лидуша.
A ведь стыдно, что я в первый же день при ней оскандалилась!
Что я думаю о войне
Вот уж почти неделя, как тетя приехала и живет у нас. Милая тетя Лидуша, куда-куда только она меня ни водила: и в музей, и в зоологический сад, и просто гулять. Даже когда мы и дома, мне жаль от неё уходить; ведь она и так уже скоро уедет, — неделя прошла, осталась еще всего одна. В настоящее время тетя и мамочка уехали куда-то с визитом, вот я и пишу.
Господи, какие сегодня папа ужасы в газете читал! Чего только не пишут об этой ужасной войне! A какие наши русские молодцы, как они хорошо бьются с этими противными желтоглазыми японцами, хотя тех и гораздо больше.
Но только я многого не понимаю, что там на войне делается: как это много солдат сразу могут стрелять? Ведь те, которые в задних рядах, подстрелят тех, кто стоит спереди! A потом ночью темно, выстрелишь и вместо японцев попадешь в своих. Верно часто так и бывает. Господи, и зачем, зачем они дерутся?!.
У папы висит на стене карта Европы; так Россия на ней такая большая, такая большая, к чему нам еще чужая земля, где живут эти противные японцы и китайцы? Если бы я была царицей, я не позволила бы, чтобы в моем государстве все эти уроды жили, всех поразогнала бы, — никого, кроме нас, русских!
Да, a наш-то домашний иностранец — mademoiselle, вот шипит-то теперь на меня! все злится за то, что я ее русские комплименты учила говорить.
Я очень рада, что я не мужчина, и что мне не надо на войну идти! Какой ужас! Я все равно никого бы не убила, a сразу умерла бы от страха. A теперь я, хотя и женщина, но пользу большую приношу; мамочка берет шить белье раненым, и я помогаю; я обрубила целых два платка; очень хорошо. Мамочка почему-то говорит, что для офицеров они не годятся, a для солдат «сойдут». Я только не понимаю, отчего на войне солдатам нужны носовые платки? Здесь, дома, они всегда без платков сморкаются, так… Просто… Верно там очень холодно, и у них насморк сделался, a уж, конечно, с насморком трудно без платка; я помню, когда у меня корь начиналась, то такой насморк был, что я по три платка изводила. Вдруг они все корью заболеют, ведь это заразительно! Вот был бы ужас! Бедные, бедные, солдатики!!.
Теперь все про войну говорят, и в музее показывали движущуюся фотографию, — все картины из войны. Ах, как страшно, я чуть-чуть не расплакалась… За то, как я смеялась, как мы смотрелись в музее в зеркала; забыла, как они называются… птические… нет, не совсем, но похоже. В одном — все толстые, толстые и совсем махонькие смешные!! В другом — наоборот — все длинные, худые, как скелеты; a в третьем — ножки тоненькие, как у курицы, a голова громадная, как котел; вот потеха!.. Звонок!.. Наши!..
Мамино рождение. — Шарады
Третьего дня у нас было торжество в доме — мамочкино рождение. Вот весело было! Во-первых, я надела свое новое красное платье; право, оно мне очень идет! На голову тетя Лидуша нацепила мне большой красный бант; по моему прелесть; я нашла, что я совсем хорошенькая, да и не я одна, я слышала, как и гости про это говорили. A мамочка-то их все упрашивала: «Ради Бога, при ней не говорите, a то она еще станет воображать о себе и кривлякой сделается; a по моему ничего не может быть хуже неестественного ребенка».
Так вот они, мамочкины хитрости! Она нарочно мне все повторяет, что я дурнушка, чтобы я не зазналась!!!
Я опустила глаза и сделала вид, будто я ничего не слышала. A все таки приятно!.. Ну-с дальше! Днем мало было интересного, приходили визитеры, приносили цветы, конфеты.
Вот к обеду, тогда уже все свои пришли: дядя Коля, Володя, Леонид Георгиевич (на радость m-llе) и мамины три молоденькие кузины — Женя, Нина и Наташа, которых я просто обожаю, такие они миленькие, a главное веселые, и всегда затеют какие-нибудь интересные игры. A за обедом какое мороженое вкусное было! И икра была, и сардинки, и многое другое. Люблю я всякие рождения и именины!
После обеда дядя Коля стал показывать разные фокусы на картах, a потом вдруг предложил: «Даю десять рублей тому, кто сделает такую вещь: на бумажке правой рукой напишет большое русское Д, a в то же время правую ногу будет, не переставая, крутить в одну сторону».
— Что же тут трудного? — сказали все.
— Вот так хитрость, — сказала я, сейчас сделаю!
Принесла бумагу, карандаш, стала около стола и начала писать Д и вертеть ногу. Не тут-то было! Как только рука делала крючок внизу буквы, как в ту же минуту и нога поворачивалась в другую сторону. Вот потеха! Все пробовали, все решительно, даже мамочка. Стоят кругом обеденного стола, пишут пальцем по скатерти и ногой болтают; как поворот в букве, так ногу и толкнет в другую сторону. Леонид Георгиевич даже рассердился.
«Поди сюда, Володя; возьми меня за ногу, крепко держи и верти в одну сторону, a я буду писать».
Володька уж как крепко вцепился, но как дело дошло до крючка, так Володю с ногой вместе и повернуло — не удержал! Вот я смеялась! Я даже стоять не могла больше, так и присела на пол около стенки.
Потом начали играть в шарады. Это так играют: берут какое-нибудь слово, например, «щеточки». Первый слог «счет», — второй «очки». Выходят все и начинают представлять какую-нибудь сценку так, чтобы тем, кто смотрит, ясно стало, что вся суть в слове «счет»; вторая сцена — там нужно, чтобы поняли, что говорят про «очки»; потом целое, чтобы стало понятно, что это «щеточки». Это очень смешно, все взрослые до слез хохотали. Мне особенно понравилась шарада: «сторож». Первая картина: общество сидит и болтает всякий вздор, a один господин (Володька), глупый и шепелявый, все будто не понимает, что говорят, и все спрашивает: «сто? сто?» Вторая картина: учитель с учениками гуляет в поле и объясняет им, какую пользу нам приносит «рожь», a целое… Это было просто уморительно! — мы вышли, Женя, Нина, Наташа, я и Володя и сказали публике: «то, что видите, помножьте на двадцать и получите целое».
Нас было пятеро — пять «рож», — если умножить на двадцать, будет сто рож, т. е. «сторож». Хорошо это Женя выдумала, недаром я ее всегда «жуликом» называю. Вот хохотали мы! Мамочка немного поморщилась: не любит она таких слов, как «рожа». Странно, у нас с ней вкусы совсем не сходятся!
Я легла в тот вечер в половине второго; за то на другой день так голова трещала… т. е. болела, что я и записать ничего не могла.
Моя радость. — Володина острота
Какое счастье — у нашей m-lle мать заболела!! Фу… Как я это не хорошо сказала… даже стыдно стало… Бедная mademoiselle, она-то так убивается! Нет, конечно, это очень, очень грустно, когда мать заболеет (сохрани Бог, чтобы моя мамочка вдруг захворала); я хотела сказать: хорошо, что m-lle теперь уедет к ней во Францию, и мамочка решила, что другой гувернантки уж она теперь брать не станет, a таким образом я летом буду совершенно свободна. Вот надоели мне эти бонны!! Я прежде думала, что скучнее немки ничего на свете быть не может, но после того, как прожила полгода с m-lle Lucie, я и сама не знаю, что хуже. Французский язык, конечно, красивее и шикарнее немецкого, но зато немка хоть добрая была, a эта или шипела на меня, или перед зеркалом вертелась. Ей верно её мать никогда не говорила, что она дурнушка. Жаль!
Вот у нас смешная штука случилась! Пришла к тете Лидуше её приятельница, Маргарита Николаевна; она очень бедная, дает уроки, переписывает на какой-то машине и этим зарабатывает деньги. Пришла она днем и попросили ее остаться обедать. Пришел и дядя Коля с Володей. Вот за обедом дядя ее и спрашивает, на каком языке её машинка может писать; она отвечает: «У меня их три, на всех». А Володька вдруг и выпали… pardon — спроси: «А что, вы могли бы на моем языке что-нибудь написать»?
Вот я фыркнула — на весь стол; да и все засмеялись, так это неожиданно вышло. Только мамочка поморщилась и сказала, что это совершенно «витц a ля Володя» (это у неё значит — глупо). Ужасно мамочка странная; иногда кто-нибудь, чаще всего Володя, что-нибудь такое смешное скажет, такое смешное, что я по столу катаюсь, a она говорит: «глупо». A между тем сама она очень остроумная, так всегда хорошо скажет, a вот чужие витцы плохо понимает.
Отъезд Mademoiselle. — Письмо к герою
M-lle Lucie уехала. Бедная, она так плакала и так нежно прощалась со мной, что мне стало совестно, что я ее так ненавидела; ведь она собственно ничего очень дурного мне не сделала. Чтобы ее хоть немножко утешить, я ей подарила свой большой флакон с духами, она очень любит, a у меня от них только голова болит; еще я ей отдала альбомчик с cartes postales; она была довольна.
Опять я слушала, как папа газету утром читал, и так мне понравилось, как один солдатик спас генерала и собой его прикрыл, так что тот остался жив, a его сильно ранили; я решила ему написать письмо и послать что-нибудь. Вот посоветуюсь с мамочкой, что купить, тогда сяду и напишу сюда черновик, потом перепишу.
Письмо:
Интересно: ответит он мне, или нет. Ах как бы мне хотелось получить письмо от героя!
Отъезд тети. — Помолвка. — Я опять отличаюсь
Тетя Лидуша уехала. Я думала, что буду страшно плакать и скучать, но все сложилось так хорошо и весело, что грустить и времени не было. Третьего дня, как, впрочем, почти каждый день в последнее время, у нас был Леонид Георгиевич. После обеда он с тетей Лидей пошел в мамин будуар, и они там о чем-то долго-долго говорили. Потом он пошел в кабинет, a тетя Лидуша, розовая такая, позвала мамочку и что-то живо-живо рассказала ей. Как я ни прислушивалась — ничего не разобрала; слышу только, мамочка ей говорит:
«Ну, теперь-то уж ты завтра не поедешь»!
— Нет, — говорит, — непременно поеду, хочу скорей мамашу (это значит мою бабушку) порадовать.
Тут уж я не вытерпела.
— Чем, чем, тетя, порадовать?
Тетя только смеется.
«Много будешь знать — скоро состаришься».
— Ну, тетечка, ну, милая, ну, скажи!
«Завтра, завтра все узнаешь».
Как я ни просила, так мне ничего и не сказали. Слышала я только, как говорили, что завтра к обеду соберется много гостей, что будет в честь тети прощальный обед, a в одиннадцать часов вечера она уедет.
С утра началась дома возня, так что я, конечно, не училась; мамочка была занята, a я помогала тете укладывать вещи. Я, понятно, как только встала, сейчас же стала просить сказать, что обещали вчера, но мне объявили, что я все узнаю за обедом. Я так мучилась от любопытства и так ломала себе голову, что мне даже некогда было грустить и думать о тетином отъезде. Обед, по счастью, был назначен очень рано — в четыре часа.
Мамочка нарядилась и была хорошенькая, как куколка, тетя Лидуша тоже. На меня надели мое любимое белое платье, оно спереди немного грязное, я последний раз, когда его надевала, себе на колени телячью котлетку уронила, но пятно вычистили и почти совсем не заметно.
Наконец, все уселись за стол. Обед был очень вкусный; подавали тоже мою любимую красную рыбу. Во время жаркого — вот прелесть! — подали шампанское. Когда все налили бокалы, папа встал и проговорил.
«Предлагаю выпить тот за здоровье Лидии Александровны и Леонида Георгиевича — жениха и невесты»!
Я только рот открыла, не знала сперва даже, что мне делать. Так вот он секрет-то! Ишь какие хитрые, как молчали и ничего не сказали мне!
Тут все бросились поздравлять их, кричали «ура», а уж мы с Володькой громче всех, так что Леонид Георгиевич уверял, что мы оглушим его невесту и сделаем их несчастными на всю жизнь. Потом Леонид Георгиевич стал меня дразнить, что теперь он мне дядюшка, что я должна его уважать и почтительно к его ручке прикладываться. Но я ему сказала, что уважаю только совсем седых, у кого лицо сморщено, как печеное яблочко, a что он еще до этого не дорос, a пока я могу его только любить; в доказательство этого предложила ему поцеловаться. Все закричали «ура», a дядя Коля предложил тост за «дядюшку и племянницу».
Мамочка не успела оглянуться, как я и второй бокал выпила весь до дна. Потом мне стало тепло-тепло и так весело, что я еле за обедом досидела, До того мне танцевать хотелось. Я болтала ужасно много, не помню только что, и все страшно смеялись. После обеда я стала так дурачиться и так всех задевать, что мамочка со мной справиться не могла. Потом вдруг мне сделалось как-то тяжело-тяжело, я села на стул, положила руки на спинку, голову на руки; все начало передо мною вертеться, вертеться… Потом я ничего не помню. Чувствовала сквозь сон, что меня куда-то несли, потом точно на мягкие качели положили, будто целовал меня кто-то; a там совсем уже ничего не чувствовала…
Сегодня, когда проснулась, мне сказали, что это тетя Лидуша целовала меня на прощанье. Вот скандал! Это значит, я пьяненькая была. Ну, хорошо же я себя показала: отличилась в день тетиного приезда и на прощанье тоже.
Мысли о свадьбе. — «S. и E»
Слава Богу, через два дня и мы переезжаем на дачу! Я очень рада, a то уж надоело сидеть в четырех стенах. Скучно теперь: тети нет, Володя занят экзаменами, m-lle нет; я даже о ней начинаю скучать; все-таки я не одна была. Что меня только и развлекает, это тетина свадьба; я все думаю, как это чудно. Ведь когда она выйдет замуж, то будет всегда здесь жить, и можно постоянно к ней в гости ходить. A потом у неё родятся дети — вот весело будет! Я-то сама ни мужа, ни детей не желала бы вовсе иметь, но мне хочется, чтобы у других их было побольше, — веселее к ним в гости ходить, и потом теперь я изо всей нашей родни самая младшая, всех-то я слушаться должна, a когда у тети Лидуши будет такой маленький, миленький карапузик, белый, розовый, толстый — непременно толстый, — с большими синими глазами, так уж он меня будет слушаться; еще бы! конечно будет — ведь я гораздо старше его! Жаль, что я никак ему тетей придтись не могу, только двоюродная сестра… Вот Женя, Нина и Наташа, мамочкины кузины, совсем-совсем молоденькие, Наташа даже учится еще, a «тети» мне, счастливые! Наверно они в душе немножко важничают.