Мэри Руа покачала головой.
– Кружочком, – сказала она. Священник кивнул.
– А, верно, кружочком. И три лапки – белые…
– Четыре.
– И белый кончик хвоста.
– Там только пятнышко.
– Да, – продолжал Педди. – Голова у нее красивая, круглая, ушки маленькие, но для нее великоваты. Они острые, стоят прямо, и от этого кажется, что она всегда настороже.
Мэри Руа смотрела на него и жадно слушала. Злоба из глаз ее ушла. Щеки порозовели.
– Теперь – нос. Как сейчас помню: такого самого цвета, как черепица на церковной крыше. Но с черным пятнышком.
– С двумя! – поправила Мэри Руа, показала два пальца, и на щеках у нее появились ямочки.
– Да, правильно, – согласился Педди. – Второе – пониже первого, но его трудно разглядеть. Теперь – глаза. Ты помнишь ее глаза, Мэри Руа? Она кивнула.
– Глаза у нее лучше всего, – продолжал он. – Изумруды в золотой оправе. А язычок самого красивого розового цвета, точь-в-точь мои полиантовые розы, когда они только что раскрылись. Как-то, помню, она сидела напротив тебя, за столом, с белым слюнявчиком, и вдруг смотрю-у нее торчит изо рта лепесток. Вот, думаю, розу съела!
Мэри Руа засмеялась так, что миссис Маккензи выглянула в дверь.
– А она не ела! – кричала Мэри Руа. – Она язык высунула!
Педди кивнул.
– Кстати сказать, как она сидела за столом! – продолжал он. – Истинная леди. Не начнет лакать, пока не разрешат. А когда ты давала ей печенье, она его три раза трогала носиком.
– Она больше всего любила с тмином, – сообщила Мэри Руа. – А почему она их трогала?
– Кто ее знает! – задумался священник. – Может быть, она их нюхала, но это невежливо, так за столом не делают… Скорее всего, она как бы говорила: «Это мне? Ах, не надо! Ну, если ты очень просишь…»
– Она была вежливая, – сказала Мэри Руа и убежденно кивнула.
– А какая у нее походка, какие позы! Бывало, ты ее несешь, а она как будто спит…
– Мы и ночью вместе спали, – сказала Мэри Руа. Глаза у нее светились.
– Помнишь, как она тебя зовет? Я как-то проходил тут, а она тебя искала, и так это запела вроде бы…
Мэри Руа напряглась и, как могла, повторила любовный клич своей покойной подруги:
– Кур-люр-люр-р…
– Да, – согласился Педди, – именно «курлюрлюр». Видишь, Мэри Руа, она не умерла, вот она, с нами, она живая для нас.
Мэри Руа молча смотрела на него, и под рыжей челочкой появились морщинки.
– Она живет в нашей памяти, – объяснил священник. – Пока мы с тобой ее помним во всей ее красе и славе, она не умрет. Закрой глаза, она здесь. Никто не отнимет ее у тебя, а ночью она придет к тебе во сне вдесятеро красивей и преданней, чем раньше.
Мэри Руа крепко закрыла глаза.
– Да, – выговорила она. Потом открыла их, прямо посмотрела на священника и просто сказала:– Я без нее не могу.
Священник кивнул.
– Ну, конечно. Вот ты ее и зови, она придет. Когда ты вырастешь, ты полюбишь еще кого-нибудь и узнаешь, как трудно любить в нашем нелегком странствии. Тогда ты вспомни, что я тебе сегодня пытаюсь втолковать: нет раны, нет скорби, нет печали, которую не излечит память любви. Как ты думаешь, Мэри Руа, поняла ты?
Она не отвечала, серьезно глядя на него. И он подошел к самому трудному.
– Томасина живет и в папиной памяти. Обними его, поговори с ним. как прежде, и вы будете вместе вспоминать. Она станет еще живее. Он, наверное, помнит то, что мы забыли…
Мэри Руа медленно покачала головой.
– Я не могу, – сказала она. – Папа умер.
При всем своем опыте и уме Энгус Педци испугался.
– Что ты говоришь! – воскликнул он. – Папа жив.
– Умер, – спокойно поправила она. – Я его убила.
13
Эндрью Макдьюи убедился довольно скоро, что весь городок толкует о его поступке и толки эти – недобрые. Люди замолкали, когда он входил на почту или в аптеку, он ощущал на улице косые взгляды и часто слышал шепот у себя за спиной.
Некоторые слова он разбирал, и выходило так: если он не сумел или не счел нужным спасти кошку собственной дочери, опасно лечить у него зверей, того и гляди, усыпит. И вообще, если уж твой ребенок с тобой не разговаривает, значит, невелика тебе цена.
Макдьюи злился, стыдился, горевал и потому обращался все резче и с пациентами, и с их хозяевами. В самой невинной фразе ему мерещилась обида, и он так грубил, что даже курортники не пошли бы к нему, будь в городе еще один ветеринар.
Из местных же многие знали, что в лесу, у самой лощины, живет затворницей женщина, которая беседует с ангелами и гномами и умеет – конечно, с их помощью – лечить зверей и птиц. И колокольчик на дубе стал звенеть все чаще.
Когда слухи о паломничествах к Рыжей Ведьме поползли по городу, Макдьюи понял, что у него объявился конкурент.
Конечно, он слышал о ней и раньше. Она была для него одной из местных сумасшедших, вроде некоего Маккени, который часами читал у пивной «самого Рэбби Бернса», или старой Мэри, собиравшей на улице веревочки и бумажки. До сей поры почти все так относились к ней и вспоминали о ней лишь для того, чтобы поразить заезжего рассказом о ведьме, которая живет одна в лесу, беседует с духами и зверями и пугает маленьких детей. Детей, собственно, пугала не она, а эти самые рассказы.
Иногда такой заезжий встречал в аптеке или в лавке скромную молодую женщину с широко расставленными светло-зелеными глазами. Если ему приходило в голову посмотреть на нее дважды, он мог заметить, что у нее необыкновенно нежная улыбка. Но он никак не мог догадаться, что это и есть сама ведьма, спустившаяся с гор, чтобы купить еды и лекарств для себя и для своих бессловесных питомцев.
Макдьюи ее не встречал и не думал о ней, ибо местные достопримечательности не особенно интересны тем, кто живет недалеко от них.
А сейчас о ней толковали, как и о нем. Верный Вилли Бэннок передавал ему слухи о вылеченных овцах, и о чарах, и о колокольчике, и о полевых и лесных зверях, которые приходят к ней есть.
Вернувшись в лечебницу после одной особенно неудачной поездки на фермы, Макдьюи увидел в приемной только Энгуса Педди с тихо скулящей Сецессией и рассердился, что никого нет, как сердился прежде, что народу слишком много.
Однако другу он обрадовался. Он чувствовал, что больше никто не расскажет ему умно и связно о загадочной конкурентке.
– Вот что, Энгус, – сказал он, машинально доставая нужную склянку. – Знаешь ты что-нибудь о такой дурочке Лори? Она живет где-то в лесу и выдает себя за ведьму.
Священник вынул пробку, дал Цесси лекарство, погладил ее по спинке, а потом гладил по вздутому брюху, пока она не рыгнула.
Тогда он радостно улыбнулся и начал так:
– Она не дурочка, Эндрью. Я бы скорее сказал, что она нашла свой собственный мир, в котором ей лучше, чем в нашем. А уж ведьмой ее никак не назовешь!
– Но ведь за что-нибудь ее прозвали полоумной! И вообще, она лечит скот, а у нее нет медицинского образования. Видишь, ко мне никто не идет. Это ее дела!
Педди хорошо знал людей и все-таки удивился, как можно до такой степени не видеть и не винить себя самого. Он понимал, что объяснять тут бесполезно, они только поссорятся, и больше ничего. Понимал он и другое – дело не в разнице характеров; такие пропасти между людьми неизбежны в лишенном замысла и смысла, неуправляемом мире. Ведь атеизм несет в себе свою кару, неверующий сам себя сечет, и ему никак не поможешь. И он просто спросил:
– Что же ты думаешь делать?
– Заявлю в полицию, – сказал Макдьюи. Тут Энгус Педди не мог скрыть смущения.
– О, Господи! – сказал он. – Вот ух не стоит! Она же ни гроша не берет. Нет, я бы не заявлял.
– А что тут такого? – упрямо возразил Макдьюи. – В конце концов, закон есть закон. Учишься, работаешь, а тут всякие знахари травят скот какими-то зельями.
Педди вздохнул.
– Закон, конечно, – закон. То-то и плохо. Но, понимаешь, полицейские уважают Лори. Она – хороший человек, совсем хороший, а им приходится видеть много плохих людей.
– Что ж они, откажутся выполнить свой долг?
– Нет, куда им! У них, сам знаешь, шотландское чувство долга. Просто…
– Никак не пойму! Если я ее обвиню…
– Да, да, конечно. Давай-ка я тебе иначе расскажу.
Он замолчал и взял на руки Цесси, словно младенца или черного поросенка. Она с обожанием глядела на него, лапы ее торчали в стороны, а он, прижав ее к сутане, массировал ей живот. Это было бы невыносимо смешно, если бы взгляд его и улыбка не светились такой нежностью.
– Одна соседка говорит другой: «Чего-то я расхворалась. Стирки невпроворот, а у меня прямо ноги не ходят». Другая отвечает: «Есть у меня микстуры полбутылочки. В прошлом году всю простуду как рукой сняло. Сейчас принесу».
Отец Энгус перевернул Сецессию и стал массировать то место, где начинался коротенький хвост. Морда ее выражала несказанное блаженство.
– Приносит она микстуру на спирту. Больная – у которой, скажем, острый приступ стиркофобии [11] – отхлебывает глоток, отогревается и веселеет. Как, по-твоему, должен доктор подавать на вторую соседку в суд?
Он подождал, пока притча просочится сквозь крепкий череп его друга, и закончил:
– Нет, Эндрью, у тебя будет очень глупый вид, если ты обвинишь Лори. Полиция прекрасно знает, что она просто дает советы пастухам, женщинам и детям, у которых болеют овца, собака или кот.
– Ну, иди сам, – сказал Макдьюи. – Поговори с ней, ты же ее так хорошо знаешь!
– Что ты! – воскликнул Педди. – Я совсем ее не знаю. Ее не знает никто.
– Не говори ты глупостей, Энгус! Кто-нибудь да знает. Пришла же она откуда-то…
– Знает ее кто-нибудь? – тихо, почти про себя, спросил священник, – Да, в каком-то смысле… Ее зовут Лори Макгрегор[12]. Домик ее и амбар пустовали, когда она явилась в наши края неизвестно откуда. Она ткачиха. Может быть, она – одна из парок [13], разлученная со своими сестрами…
Макдьюи сердито фыркнул:
– Вот ты с ней и говори. Психопаты часто слушают священников.
Педди вздохнул и покачал головой.
– Я думал, ты поймешь. Я не хочу ее трогать, не хочу ей мешать. Ее пути – не наши пути. Она служит беспомощным и беззащитным. Таких, как она, зовут блаженными. Их немного осталось на земле.
Больше вынести Макдьюи не мог.
– Психи они, твои блаженные! – крикнул он. – Ладно, пойду сам. Скажу ей, чтобы не совалась в чужое дело.
Энгус Педди сидел на краешке стула, гладил Цесси и думал. Наконец он осторожно опустил ее на пол, встал, взял склянку, надел шляпу, не отрывая серьезных глаз от Эндрью Макдьюи.
– Что ж, – сказал он. – Иди. Только, Эндрью, я бы на твоем месте поостерегся. Тебя там ждет большая опасность.
– Еще чего! – взорвался ветеринар. – Ты что, сам спятил?
– Ты не сердись, – начал отец Энгус, – когда я поминаю Бога. Профессия у меня такая. Я же не сержусь, когда ты говоришь о прививках.
Макдьюи не ответил.
– Мне кажется. Лори очень близка к Богу. Она служит Ему и славит Его всей своей жизнью.
– В чем же тут опасность? Мне-то что?
Священник взял на руки собачку.
– Смотри, – сказал он, – как бы ты сам Его не полюбил.
На пороге он обернулся и добавил:
– В двери к ней не стучись, она не откроет. Там у нее на дереве висит колокольчик. Колокол Милосердия. В него даже звери звонят.
– Ну, знаешь!.. – возмутился Макдьюи. – На черта мне…
– Кому-кому, – сказал отец Энгус, – а тебе милосердие нужно. И мягко закрыл за собой дверь.
14
Я богиня Баст, прозванная Талифой, помню день, когда к нам пришел Рыжебородый.
Он еще до того явился мне во сне, ибо у нас, богинь, – дар ясновидения. И я закричала, не просыпаясь: «Смерть и гибель котоубийце! Красным огнем пылают его волосы, красная кровь – на его руках, и ему не уйти от мщения. В книге мертвых написано, что убивший одну из нас обречен».
Он был так страшен и могуч, что даже я, богиня, проснулась от ужаса. Я лежала у очага, и затухающий огонь был красен, словно кровь. Услышав мой крик, Лори спросила погромче:
– Талифа, что тебе приснилось? – пришла, взяла меня на руки и гладила, приговаривая: – Не бойся ничего, я тут!
Но я знала, что от судьбы не уйти и я скоро увижу наяву рыжебородое чудовище. Так и случилось, я увидела его на следующий день.
Недалеко от нашего дома стоит огромный дуб, а на нижней его ветке, как я говорила, висит Колокол Милосердия. Чтобы Лори вышла из дому, надо дернуть за веревку, свисающую до самой земли. За нее дергали и люди, приносившие к нам зверей, и сами звери.
Вы удивляетесь, а я – ничуть. В мое время никто бы не удивился, ибо звери полевые, птицы небесные, люди и боги жили тогда одной семьей, помогали друг другу и совместно владели сокровищами ведовства.
В то утро зазвонил колокол, и все мы выбежали посмотреть, кто к нам пришел. Лори встала в дверях, прикрывая глаза от солнца, и мы увидели раненого барсука.
На задней его лапе болтался капкан. Им он и задел два раза за кончик веревки, лежавшей прямо на земле. Тут ничего странного не было. Странно было то, что у барсука торчала из плеча кость, была почти оторвана лапа, а он дотащился до моего храма и моей жрицы.
Мы, кошки, разумно сели в отдалении, чтобы он на нас не бросился. На губах у него белела пена. Собаки забеспокоились, они ведь склонны к истерии, и чуть сами не кинулись на него, что не так уж и глупо, все равно ему умирать.
Но Лори сказала:
– Тихо! Не трогайте его!
Она подошла к барсуку, посмотрела на него (я так и видела прозорливым оком, как его зубы вонзятся в ее руку), и опустилась на колени. Я еле успела пустить чары и на нее, и на него.
Лори осторожно отцепила капкан, взяла барсука на руки и что-то стала ему шептать. Он сразу успокоился. Голова его упала на бок, но глаза не закрылись, и все мы видели желтоватые белки, обращенные к Лори. Она встала, понесла его в нашу лечебницу, и мы пошли за ней.
Лечебница наша – в каменном амбаре. Я села в дверях и глядела, как моя жрица одной рукой подстилает чистую скатерть, кладет барсука на стол, достает губку, миску, травки и идет к плите ставить воду.
Когда она вернулась и поддела ладонью голову барсука, он издал самый жалобный звук, какой я только в жизни слышала. Когда сильный, большой зверь пищит, как мышка, у меня просто сердце разрывается.
Я отвернулась и принялась усердно лизать спинку. Когда я снова посмотрела на Лори, она плакала и отирала барсуку кровь. Белая кость торчала у него из раны, передняя лапа была разорвана в клочья и висела на какой-то жилке. О том, что творилось сзади, я и говорить не стану.
– Видишь, Талифа? – сказала мне Лори. – Не знаю, как ему помочь!.. Он попал в ловушку, и на него еще кинулась собака. Он с ней боролся, ты подумай, отогнал се! Такой храбрый… Как же ему умереть?..
Барсук лежал на белом полотнище, и Лори осторожно обмывала мех, шкурку, мясо, когти и кость. Лежал он на боку, виден был один глаз, но глаз этот глядел на Лори доверчиво и умоляюще.
– Не знаю, что делать, Талифа, – говорила мне Лори. – Ну совсем не знаю. Не пойму с чего начать, а он вот-вот умрет… Смотри, какой он красивый. Бог послал его ко мне не для того, чтоб он умер.
Она на минутку поникла, потом подняла голову, и глаза ее засветились.
– Вот мы с тобой и попросим! – сказала она мне.
Она и не знала, что просить надо меня. Я бы уж для нее сотворила чудо.
Подойдя поближе ко мне, она села на приступочку, погладила меня и почесала за ухом, глядя в небо. Губы ее шевелились, глаза светились.
Что ж, попросила с ней и я, как меня учили когда-то – и отца моего Ра, и мать мою Хатор, и великого Гора, и Исиду, и Осириса, и Птаха, и Нут, и даже страшного Анубиса.
Я обратилась и к самым древним богам, Хонсу и Атуму-Ра, создателю всего сущего.