Прочитав письмо, Бугорков склонился над рацией, заплакал и сказал:
— Скорей бы войне конец… Нет, не устал. Я не говорю, что я устал. Но просто пора, чтобы людей перестали убивать.
И с ужасом Катя вдруг подумала, что, может быть, бесполезно ее сидение здесь, у аппарата, и ее бесконечные вызовы Звезды. Звезда закатилась и погасла.
Но как она может уйти отсюда? А что, если он заговорит? А что, если он прячется где-нибудь в глубине лесов? И, полная надежды и железного упорства, она ждала. Никто уже не ждал, а она ждала. И никто не смел снять рацию с приема, пока не началось наступление.
Заключение
Летом 1944 года войска, сметая сопротивление слабеющей немецкой армии, проходили по польской земле.
Генерал-майор Сербиченко догнал на своей машине группу разведчиков. В зеленых маскхалатах, друг за дружкой, шли они по обочине дороги, ловкие, настороженные, готовые в любую минуту исчезнуть, раствориться в безмолвии полей и лесов, в неровностях почвы, в мерцающих тенях сумерек.
В идущем впереди разведчике генерал узнал лейтенанта Мещерского. Остановив машину и просветлев, как всегда при виде разведчиков, генерал спросил:
— Ну что, орлы? Варшава на горизонте. А видали — до Берлина пятьсот километров осталось! Чепуха. Скоро там будем.
Он внимательно разглядывал разведчиков, потом, охваченный каким-то печальным воспоминанием, хотел еще что-то сказать, но осекся и махнул рукой:
— Ну, счастливо, разведчики!
Машина тронулась, а разведчики, постояв немного, снова двинулись в путь.
Ю. Капусто. Наташа[15]
В полевом госпитале
Наташа решила не ждать повестки военкомата. Ночью она собрала свой вещевой мешок, повязалась большим шерстяным платком и, не дождавшись рассвета, сбежала по лестнице. Было еще темно. Она шла по опавшим листьям вдоль пустых московских бульваров, мимо баррикад, мимо противотанковых ежей, на запад, на юго-запад, в холодную ширь Калужского шоссе. Ни воинского удостоверения, ни командировочной у нее не было. Часовым она показывала комсомольский билет. До Красной Пахры ей верили. Между Пахрой и Архангельским (очевидно, фронт был где-то совсем недалеко) ее арестовали и отвели в штаб части. Из штаба Наташу направили не на самый передний край, а только в полевой госпиталь.
Начмед госпиталя встретил ее сухо:
— Образование?
— Трехмесячные курсы РОКК.
— Гм… маловато. Мало для медсестры. А кроме?
— Три курса литфака.
— Это еще туда-сюда. Пожалуй, даже достаточно… для писаря сортировочного отделения.
— Для писаря?
— Да. возможно, что справитесь.
Писарем?! Неужели для этого она шла сюда? Да она что угодно готова делать — мыть полы, горшки выносить, — только не писарем! Бумажная работа! И все это, недолго думая, она выложила начмеду.
Он слушал молча и вдруг закричал:
— Кру-гом! Марш из палатки!
Еще никогда никто так не кричал на нее. Наташа выбежала из палатки начмеда. Он вернул ее:
— Поворотов не знаете? Кру-гом!
И Наташа сделалась писарем.
Писать. Без конца писать. Называется — человек воюет! Что же делать, раз это нужно. Писать по-русски и по-латыни. Выводить буквы старательно и аккуратно. Ну и фронтовик!
— Но ведь вы добровольно стали солдатом, — говорил начмед. — Да или нет? Чего ж возмущаться?
Через неделю начмед мимоходом похвалил ее почерк. Показалось, что это издевка. Почерк! Тоже воинское мастерство! Она смолчала.
— Теперь вы умеете поворачиваться и знаете, в чем горькая соль солдатского ремесла, — сказал начмед. — Ни в чем не раскаиваетесь?
— Нет.
— Скоро будете принимать присягу.
И еще через три недели:
— Теперь я могу допустить вас непосредственно к раненым. Сдайте бумаги сержанту…
В палатке было холодно и дымно. Около печки лежала груда сырых дров. Наташа пыталась разжечь эти дрова и бумагой, и без бумаги, и керосином и солидолом, выпрошенным у шоферов, — печка не разгоралась.
Она откинула снизу брезент, который закрывал вход в палатку, и выглянула наружу.
Промозглый ветер пробежал под койки.
Из трубы над соседней палаткой валил густой дым и задорно вылетали озорные, веселые искры.
В этой палатке работала дружинница Ийка.
Наташа захлопнула брезент и снова — наверно, в седьмой уж раз! — принялась за растопку.
Ийка была самым счастливым человеком в госпитале. Ийка не «проводила бесед», не «занималась с больными» и не «поднимала их дух», как требовал строгий начмед. Все переделав, Ийка садилась посреди палатки на ящик и требовала, чтобы раненые занимались ею.
— Ну, как вы себе думаете, ребята, будет у меня когда-нибудь свое хозяйство или не будет? — спрашивала она. — Вот давайте загадаем. Сколько у нас тут на палатку здоровых рук? Так, чтоб ни разу не раненных? Если чёт — значит, будет; если нечет — не будет. Петрышкин — одна… Борюшкин — две… Спицын… Не ври, Спицын, весь ты кругом простреленный.
То ли Ийка «подтасовывала», то ли раненые «жульничали», но как ни менялся состав раненых в ее палатке, число здоровых рук выходило всегда неизменным «четом».
Ийка пересаживалась с ящика на ближнюю койку и начинала мечтать:
— Ну вот, и уборщицей в санатории я уже больше не буду! Надоело. Выйду замуж вот за такого, как Спицын. Только уж не сердись, Спицын: чтоб руки были нестреляные, мне ведь хозяин нужен.
Наташа приходила в отчаяние от Ийкиной бестактности.
— Будет у меня много ребят, — продолжала Ийка, — и своя корова, вот как у нас была соседская Бурка, а может быть, даже две. Как думаете, разрешит мне наш председатель? А больше всего, по правде сказать, я цыплят люблю.
— Так ты на птицеферму иди, — добродушно советовал Спицын, который (зря так волновалась Наташа) совсем не обижался на Ийку.
— Пошла бы, если б меня бригадиром выбрали, — признавалась Ийка. — Люблю сама распоряжаться.
Спицын посмеивался, и Ийка, сообразив, что наговорила лишнего, тоже начинала громко смеяться.
— Сколько раз я вас просил, дружинница Куренкова, — у входа стоял строгий начмед, — не устраивать шума в палатках.
Ийка поспешно соскакивала с койки (ведь и на койке сидеть не разрешается).
А бывало в свободные минуты Ийка приходила в палатку не смеяться, а, наоборот, жаловаться на свою судьбу.
Когда немцы подходили к Наро-Фоминску, мать ее перебралась в соседнюю деревню к своей золовке (той самой, которая в святцах выискала для Ийки ее необыкновенное имя), да так и пропала.
Ийка шумно всхлипывала, а как только за палаткой слышались шаги начмеда, кто-нибудь из раненых торопливо совал ей в руки полотенце или край простыни:
— Утрись! Опять тебе нагорит.
Но не Ийкиной дружбе с бойцами завидовала Наташа. Если Ийка заполняла своей болтовней всю палатку, то Наташа умела слушать, и раненые выкладывали ей все, что у них наболело от минуты прощания с домом до этого самого дня.
Наташу волновало другое: непонятная, таинственная власть, которую Ийка имела над железными печками. Конечно, дело не только в печках! Все, что Ийка делала по хозяйству своей палатки, получалось у ней легко и без героических усилий. Сколько бы отдала Наташа за эту легкость!
Совсем не так думала она когда-то о войне. В детстве Наташа зачитывалась «Красными дьяволятами», собиралась с мальчишками-одноклассниками бежать в Китай — делать китайскую революцию, бредила чапаевской Анкой. В студенческие годы между лекциями о Средневековье и диаматом всегда находился свободный часок для районного полигона и стрелкового клуба.
Оказалось, требуются всего-навсего медицинские сестры.
Но в конце концов, легко или трудно, плохо или хорошо, и у нее выходило все, что делала Ийка. Все, если бы не эти проклятые печки! Нет, опять прогорела и опала пеплом газета, а дрова, составленные плотным ровным четырехугольником, по-прежнему лежали не тронутые огнем. Не дрова, а какой-то несгораемый шкаф!
Наташа решительно поднялась, вышла из палатки и направилась к Ийке. Подходя, она услышала слаженный мужской хор, и где-то поверху песни шел не очень верный, но звонкий Ийкин голосок.
В палатке было светло и жарко. Посреди стоял большой стол, покрытый белой скатертью. («И где это она столько марли раздобыла!» подумала Наташа.) Ийка сидела на столе и управляла хором.
Весело потрескивала круглая печурка. У входа был демонстративно вывешен деревянный термометр.
Наташа поискала глазами конец синего столбика.
— Двадцать, — услужливо подсказала Ийка.
Хор замолк.
Рядом с печкой Наташа увидела огромную кучу хвороста. Сухие ветки торчали из-под всех коек.
— Иечка, — сказала Наташа, — ну скажи мне наконец, где ты добываешь хворост?
Ийка гостеприимно указала Наташе место рядом с собой.
— Садись песни с нами петь.
— Иечка, — снова сказала Наташа, — ну не все ли равно — мои раненые или твои. Ну что за секреты?
Ийка хитровато прищурилась:
— Не секреты, а военная тайна.
Раненые посмотрели на огорченную Наташу с гордостью за свою Ийку. Но, выйдя из палатки, Наташа услышала у себя за спиной голос Спицына:
— Не вредничай, Ийка, скажи ей. Всем ведь хватит.
— А вдруг не хватит? — оправдывалась Ийка — Мне не жаль, да ведь эта Наташка такая — всем туда дорогу покажет…
Через несколько минут Ийка вошла в Наташину палатку.
— Прохладненько у вас чего-то, — сказала она, обращаясь к раненым, и, повернувшись к Наташе, добавила: — Ну, ничего, печка холодная — сердце горячее. А пока прощевайте. Греться ко мне заходите!
— Рады бы в рай, сестра, да грехи не пускают, — сказал раненый, который лежал поближе к печке, и показал Ийке на забинтованную ногу, подвешенную для вытяжения к спинке кровати.
Ийка смутилась, неловко раскланялась и ушла.
* * *
Шестого декабря уже первый прибывший с переднего края раненый возбужденно сказал:
— Наши пошли! — Он торопливо махнул здоровой рукой: — Скорее, доктор! Спешу. Что? Эвакуация? Нет, это не по погоде… У меня батальон.
Трое суток непрерывно к госпиталю подходили санитарные машины. Трое суток Наташа не выходила из сортировочной. К концу четвертого дня ее вызвали в гангренозное отделение.
Наступление продолжалось. Наро-Фоминск, Боровск…
На краю Московской области, в селе под Вереей, томилась Зоя, ждала прихода наших полков или своего последнего часа…
Госпиталь получил приказ о передислокации. Нужно было двигаться за наступающими войсками.
Через день госпиталь работал в сорока километрах от прежнего места.
…Заполночь. Раненые уснули. Перемыв посуду после ужина, Ийка уселась поближе к печке (излюбленное место всех сестер во время ночного дежурства). Вот уже второй день мели бураны, а в Ийкиной палатке температура попрежнему не падала ниже двадцати. Сегодня на политминутке комиссар похвалил Ийку. Он сказал, что сестра Куренкова держится с больными правильного — как это он сказал-то? — тона, кажется… ну да, правильного тона, что она умеет отвлекать раненых от тяжелых мыслей.
Ийка с удовольствием повторяла про себя слова комиссара. Правда, в глубине души она считала их не совсем справедливыми, но от этого они не становились менее приятны. Есть, конечно, за ней кое-какие грехи, к счастью неизвестные комиссару, но этого ведь никто, кроме нее, не знает, а она-то уж будет теперь стараться.
Ийка взглянула на ртутный столбик, подкинула полено, придвинулась ближе к печке и задремала.
— Иди-ка сюда, — сказал кто-то за палаткой, и Ийке показалось, что она слышит мычание.
— Вот еще, примерещилось, — сказала себе Ийка.
Она помотала головой, и глаза снова слиплись.
Мычание повторилось.
Ийка вскочила и выбежала из палатки. Перед палаткой, по колено в сугробе, вся облепленная снегом, стояла Наташа. Рядом с Наташей (Ийка не поверила себе) топталась крупная холмогорская корова, совершенно такая же, как соседская Бурка, с таким же белым пятном на боку. (Ийка знала, что когда началась война, сосед своими руками зарезал Бурку.) Корова натягивала веревку и яростно отбрасывала снег задними ногами.
— Ийка, помоги мне, — сказала Наташа. — Я в деревню ходила хворост искать. Пустая деревня. Подхожу к бане, и вдруг из предбанника выскакивает корова. И веревка за ней мотается. Я сразу вспомнила про тебя — и петлю под ноги.
— Ох, если б мне так посчастливилось! — сказала Ийка.
— Да не все ли равно, кто привел. С ней еще всем нам повозиться придется…
— Ох, Наташа, какая же ты везучая! Ведь как раз сегодня я сама собиралась в деревню за хворостом…
— Ну, не глупи, Ийка! Чего мы время теряем? Беги, буди комиссара, и начнем для нее палатку раскидывать. Смотри, сколько я дров принесла!
— Не буду я ничего делать, — сказала Ийка, — не буду. Твоя корова, так и командуй ею.
С трудом сдерживая слезы, она вошла в палатку и с наслаждением услышала у себя за спиной:
— Ийка, так я ж без тебя не смогу…
Утром Наташа принесла в Ийкину палатку две банки молока.
— Хвалиться пришла? — спросила Ийка.
Не ответив, Наташа стала разливать молоко по кружкам.
Ийка удивленно посмотрела на нее и, сделав вид, что ничего не замечает, начала умывать раненых.
* * *
Машина пришла в госпиталь прямо с переднего края, минуя полковую санчасть и санбат, разрушенные прямым попаданием. Носилки были подвешены в три ряда. С верхних носилок улыбалась девушка с отличительными знаками связи в петлицах. Наташа подошла к ней.
В зеленоватых глазах девушки стояли слезы.
— Что с вами? — спросила Наташа.
— Ногу ломит, — ответила девушка и снова заулыбалась одним ртом, всхлипнула и достала платок.
Это была не улыбка, а характерная судорожная гримаса, с которой начинается столбняк.
Девушку вынесли из машины.
Раненый, лежавший на носилках второго ряда, схватил Наташу за руку и сказал:
— Спасибо, сестричка, спасибо! Спасибо, что детишек ко мне привела.
Он нежно погладил рукою воздух.
«Общее заражение крови», было написано на его медицинской карточке. Его тоже вынесли. Остальные молчали.
Наташа решила, что это бойцы латышской дивизии, которая воевала на этом участке.
— Lab diem, — сказала она по-латышски. — Добрый день.
Никто не ответил.
На нижних носилках лежал мужчина с запрокинутой Головой.
Она подошла ближе. Пульса не было ни у него, ни у его соседей. Ей казалось, что вся машина заполнена мертвыми.
Она бросилась к двери. Дверь не поддавалась. Очевидно, санитар, выносивший раненого, запер ее с наружной стороны. Наташа закрыла глаза и прижалась к стенке.
— А я? — спросил чей-то слабый голос.
Наташа вздрогнула.
— А я?
Раздвигая носилки, Наташа пробралась в угол машины.
Между двумя трупами — сверху и снизу — лежал на носилках молодой лейтенант с перевязанной головой. Из-под повязки выбивались волосы. Черты лица были мягкие, не совсем определившиеся. Темные брови сдвинулись, должно быть от боли, и лицо сразу стало взрослей.
Наташа вынула его документы и прочла: «Владимир Митяй. Проникающее ранение в височную долю».
* * *
Госпиталь переезжал с места на место.
Вот и Петрищево, где замучили Таню.
— Наверно, она ждала нас, — говорила Наташа Ийке. — Помнишь, во всех довоенных кинокартинах о войне в последнем кадре в село врывались свои.
На месте деревень из пепелищ вставали трубы Девушки в неуклюжих ватных брюках грелись у теплых кирпичей сожженных хат, быстро раскидывали палатки, расставляли койки, пытались здесь, в грохоте канонады, среди снегов и пожарищ, создать что-то похожее на уют.