Не будем говорить о попугаях. Эти говорят сами за себя!.. Говорят на разных неизвестных языках — на языках стран, где их поймали, откуда их прислали сюда.
Вокруг клеток с обезьянами вечное веселье. У них старушечьи лица и безволосые ладони. С ними никогда не соскучишься. Дурачествам нет конца. Обезьяны цепляются за решетку и протягивают руку за подачкой. Одна умеет колоть орехи и очищать их от скорлупы; другая, если вы попробуете ее обмануть, подсунув пуговицу от пальто, запустит ею вам в голову, сделает вас всеобщим посмешищем; третья строит толпе рожи; четвертая научилась смотреться в зеркало. Находятся даже такие, которые ковыряют в зубах зубочисткой или требуют гребешок, чтобы сделать себе прическу, как у укротителя львов.
Некоторые из них величиной не больше кулака. Зато горилла больше первобытного волосатого человека, пещерного жителя.
Горилла всегда грустная. Она медленно ест бананы или апельсины, задумчиво чистит их и бросает корки — может быть, вспоминает тропический лес, где родилась и куда никогда больше не вернется.
В другом крыле помещаются клетки с дрессированными, выступающими в цирке животными: львами и тиграми, слонами, собаками, зеброй и даже змеями, которые поднимают голову и раскачиваются в такт музыке, когда индус в чалме играет им на рожке.
Клетки тут выше и вместительнее. Уход за животными лучше и кормят их сытнее. Публику сюда иногда не пускают, чтобы не утомлять и не раздражать зверей перед представлением.
Здесь в самой высокой и просторной клетке когда-то помещался Фрам, белый медведь.
Не нужно было закрывать за ним дверцу клетки, запирать ее, как у других, на засов или вешать на нее замок. Он запирал ее сам. А если, случалось, его забудут напоить, Фрам открывал дверцу и самостоятельно отправлялся туда, где можно было утолить жажду. Люди пугались и с криком шарахались от него в сторону, а он невозмутимо шел на задних лапах требовать свою порцию воды, потом так же спокойно возвращался в клетку.
Теперь Фрама здесь уже нет. Его переселили в глубь зверинца, где живут самые упрямые и тупые звери, не поддающиеся никакой выучке.
Он лежит спиной к публике.
Некоторые зовут его по имени, стараются соблазнить апельсинами, булками, бубликами или бананами, но все напрасно.
Фрам даже не поворачивает голову. Положив морду на вытянутые лапы, он лежит в самом темном углу с закрытыми глазами, будто спит.
Но он не спит.
Он хочет понять, что с ним произошло, и не может. Не может потому, что мозг самого умного животного не в состоянии постигнуть и тысячной доли того, что сознает и объясняет себе человек. Но все же что-то туманно ему вспоминается.
Когда-то он был искусным гимнастом и эквилибристом. Умел шутить и понимал людские шутки. Любил детей и был любим детьми. Любил аплодисменты, и публика всегда ему аплодировала.
Но голова его внезапно опустела. Он забыл все, что знал. А теперь его посадили сюда, в самую темную часть зверинца, среди ревущих, мычащих, ворчащих зверей, которые после стольких лет все еще не привыкли и людям и не желают на них глядеть, когда те подходят к клеткам.
Иногда прежний дрессировщик Фрама, который его очень любит, приходит его проведать.
Он входит в клетку и ласково гладит его косматую белую шкуру.
— Что поделалось с тобой, приятель? — участливо спрашивает дрессировщик.
Фрам поднимает грустные глаза, словно просит у него прощения, словно хочет сказать: «Сам не понимаю! Поглупел… Такая уж, видно, судьба у нас, у белых медведей».
Дрессировщик качает головой и протягивает ему конфету. У него в кармане припасены конфеты для любимцев. Фрам берет конфету с ладони и делает вид, что рад.
Но как только дрессировщик уходит, он бросает конфету. Фрам взял ее по старой привычке, теперь она ему ни к чему… Она напоминает ему о тех временах, когда какой-нибудь мальчуган в цирке давал ему целую горсть конфет, и он подзывал других ребят, чтобы поделиться с ними гостинцем. Все это кончилось. Теперь никто уже не кричит: «Фрама!» Никто не хлопает в ладоши: «Браво, Фрам!» Служители цирка бросают ему корм и суют в клетку ведро с водой, как дармоеду, как никчемной скотине.
Его бывший дрессировщик гладит его, как больного.
Целыми днями лежит Фрам, уткнувшись мордой в вытянутые лапы, в самом темном углу клетки. Представление кончается, большие огни гаснут, все спят.
Бодрствует один Фрам. Ему не спится.
Он прислушивается к тишине, в которую погружен неизвестный ему город.
Издали доносится шум запоздалых экипажей, последних трамваев, автомобильные гудки. Слышится дыхание спящих в клетках зверей. Некоторые из них стонут или рычат во сне. Им снятся родные края. Они видят себя на свободе, среди песков пустыни или в девственных джунглях. Им представляется, что они подстерегают или преследуют добычу, резвятся и играют на воле. Иногда застонет во сне Раджа, строптивый бенгальский тигр. Ему снится, что его лапа зажата в капкане. Он просыпается, вскакивает и больно ударяется о решетку: явь ужаснее сна, страшнее капкана. Тогда, когда его лапа попала в капкан, он бился семь дней и семь ночей, потом лег и затих в ожидании смерти. Теперь его угнетает нечто более страшное, чем сама смерть: он навеки заключен в клетку и должен слушаться шелкового хлыстика. Обезьяны кидают в него сквозь решетку апельсинными корками, и он обречен терпеть их издевательства. Вспомнив все это, Раджа принимается реветь и будит всех зверей. Сонные видения исчезают. Очнувшись от сна, звери отдают себе отчет в том, что они в тюрьме и никогда уже больше не увидят родных лесов, рек, озер, гор, пустынь и вечных льдов. Никогда. И только во сне они принимаются жаловаться на все голоса…
Зверинец оглашается звериным ревом.
От страха у собак в городе шерсть становится дыбом. Они тоже начинают лаять и выть.
Такое соревнование будит спящий город.
Потом рев и стоны утихают. Звери снова засыпают. И снова сны переносят их в далекие края, которых они никогда больше не увидят наяву.
Тиграм снится, что они снова в джунглях родной Бенгалии, где с деревьев свисают до земли лианы, где бабочки больше птиц, а иные птицы меньше насекомых. Их ноздри обманчиво щекочут испарения озер, насыщенные благоуханием лотоса. Они поднимают морду и принюхиваются, стараясь отличить запах антилопы, добычи, от запахов своего брата, тигра. Но в нос им ударяет застоявшийся смрад конюшни и мусорной ямы. Все исчезает. Остается лишь тяжелый сон.
В полуночной тишине и темноте Фрам поднимается на задние лапы и пытается повторить все, что он знал и умел, когда выходил один на арену и публика встречала его аплодисментами.
Он становится на передние лапы, делает так несколько шагов, пробует перекувыркнуться через голову, сначала вперед, потом назад. Кланяется направо и налево невидимой публике — благодарит за аплодисменты. Знал он, как будто, и другие штуки. Но что именно — позабылось. Да и клетка у него слишком тесная.
Фрам опускается на все четыре лапы и снова чувствует себя обыкновенным зверем.
V. ФРАМ РОДИЛСЯ ДАЛЕКО, В ПОЛЯРНЫХ ЛЬДАХ
Когда веки его наконец смыкались, Фрам видел всегда один и тот же сон — о немногих и смутных событиях своего далекого, давно забытого детства.
Это была история белого медвежонка, пойманного совсем маленьким эскимосами в Заполярье, привезенного оттуда одним матросом в теплый порт и проданного цирку.
Медвежонок этот стал сразу отличаться от своих маленьких белых собратьев. Он был менее пуглив, чем они, сильнее и ловчее их. Быстро усваивал то, чему его учили. Подружился с людьми. Рано понял, что им нравится и что не нравится, что дозволено и что запрещено.
Представление следовало за представлением, и мало-помалу он превратился в знаменитого Фрама, громадного белого медведя, который самостоятельно выходил на арену, выполнял свою программу без дрессировщика, придумывая каждый раз что-нибудь новое. Он понимал шутку, знал жалость.
Все прежнее забылось. Забылась белая пустыня и вечные льды, где ночь длится шесть месяцев и столько же месяцев день, где сутки равны году. Мысль его никогда больше не возвращалась туда.
Он жил среди людей. Был их другом и любимцем, умел читать по глазам их желания. Угадывал их радости и, казалось, понимал даже их горести.
И вдруг теперь в нем пробудился весь тот далекий, давнишний мир. Все забытое снова возникло из дали лет во сне.
И сон этот был всегда один и тот же.
Начиналось с кромешной тьмы. Сырая, студеная ночь в ледяной берлоге.
В этой берлоге на окруженном льдами острове родился Фрам. Родился ночью, которая длится там полгода. Полгода не всходит солнце. Светят лишь звезды в морозном небе и иногда луна. Но чаще всего царит глубокий мрак, потому что луну и звезды скрывают облака. Пурга мчит снежные смерчи, хохочет, свистит, стонет; льдины трещат от холода: такая страсть, что шерсть становится дыбом. Как и все медвежата, Фрам родился слепым. Глаза у него открылись только на шестую неделю.
Пурга не проникала в берлогу. Ее завывания доносились туда снаружи. Но сверху и снизу был лед, а вокруг — гладкие ледяные стены.
Спать медвежонку было тепло: шкура медведицы закрывала его и защищала от холода.
Он находил носом сосок матери — источник теплого молока. Чувствовал, как она мыла его языком и ласкала лапой.
Иногда он просыпался один: медведицы не было. Это означало, что она ушла на добычу.
Но всего медвежонок не понимал. Проснувшись один в темноте, он принимался тихонько скулить, жалобно звать мать и пугался собственного голоса. Испуганный, несчастный, лежал он в берлоге, уткнувшись мордой в ледяную стенку. Было холодно. Вокруг с грохотом лопались льды, пурга ворочала ледяными глыбами, медвежонку чудились шаги.
Полузамерзший, он засыпал снова. И еще сквозь сон ощутив радость, просыпался согретый и счастливый. Теплая шкура опять была тут; рядом был источник молока; мягкая, шелковистая лапа ласкала его и прижимала к брюху. Медвежонок понимал, что вернулось большое, доброе существо, которое защищало, согревало и кормило его: мать. Преисполненный благодарности, он пытался лизнуть ее в нос.
Но какой он еще был неловкий, какой глупый!
Конечно, он не сознавал, какой заботой окружала его мать и как трудно ей было с ним расставаться: она уходила на охоту только тогда, когда ее донимал голод.
Наконец у детеныша открылись глаза. Но ничего, кроме мрака, он не увидел. Темно было и внутри, в берлоге, и снаружи, когда он осмеливался выглянуть из ледяной пещеры.
Раз, только раз он увидел чудо: в небе полыхало огромное пламя. Потом возникла радуга. Свет играл далеко в океане, на сверкающих торосах. Северное сияние. Но откуда было знать медвежонку, что это такое? Он взревел со страху. Пляшущее в небе пламя мгновенно угасло. И снова медвежонка окутала непроглядная тьма. Теперь ему было уже жалко света…
По глупости он решил, что свет убежал, испугавшись его рева. Ему захотелось рассказать матери об этой проделке, и он очень гордо заурчал: знай, мол, наших. Но у матери были другие заботы. Теперь она уже брала его с собой на охоту недалеко от берлоги — учила законам белых медведей.
Мать прижимала его лапой, чтоб он смирно сидел на торосе, пока сама она спускалась к воде. Он не решался посмотреть вниз. Слышал, как шумит, ударяясь о лед, вода, как сталкиваются льдины, но все равно ничего не понимал. Он еще не видел воды, не знал, как плавают гонимые ветром льдины, как они иногда спаиваются морозом и образуют громадное, сколько хватает глаз, поле.
Медведица возвращалась с окровавленной мордой. Это означало, что она ловила рыбу или ей удалось убить моржа, тюленя или другого водного зверя. Возвращалась она с охоты сытая. Оба отправлялись домой, в берлогу. И всегда медведица подталкивала детеныша мордой, чтоб он шел впереди. Она же следовала за ним, охраняя его от неведомых хищников.
Привыкнув к темноте, медвежонок думал, что ночь продолжается бесконечно. Он еще не видел дневного света, не видел солнца и потому не представлял себе, что это такое. Жизнь казалась ему прекрасной и так, в темноте. У него был надежный защитник. Теплого молока было вдоволь. Правда, его пятки немного мерзли, когда приходилось долго идти по льду, но кожа у белых медведей толстая, потому что они живут в стране вечных снегов, в самых холодных местах земного шара.
С некоторых пор медведица стала проявлять признаки беспокойства. Она все чаще вставала, подходила к устью берлоги и смотрела всегда в одну и ту же сторону. Потом возвращалась. А немного погодя уходила снова.
Медвежонок следовал за ней, как щенок. Он лишь позднее понял, чего ждала мать. Там, куда она смотрела, край неба начал постепенно синеть. Сперва ночь просто стала светлее, затем над горизонтом появился синеватый просвет. Потом — медвежонок дважды успел за это время выспаться и четыре раза поесть — синева стала краснеть. А еще через столько же времени на том месте показалась багровая полоска. Полоска длиннела, ширилась, росла ввысь… И после еще одного сна медвежонок с изумлением и даже некоторым страхом увидел в небе огненный шар.
Он повернул морду в ту сторону и завыл.
Но этот шар, не в пример северному сиянию, не испугался его и не угас, а наоборот, поднялся еще выше, и все ледяные поля, все торосы так заискрились, что на них стало больно смотреть. Прошло достаточно времени, пока глаза медвежонка привыкли к яркому свету и он осмелился взглянуть в ту сторону, не рыча.
Так состоялось его первое знакомство с солнцем и дневным светом. С солнцем, которое в Заполярье ослепительнее, чем где бы то ни было на свете, и которое не заходит несколько месяцев кряду.
Так начался самый длинный день.
Мороз, однако, сдал не сразу. Прошло немало времени, пока наконец снега и льды растаяли местами от теплого ветра, подувшего издалека, невесть из каких стран.
Все кругом искрилось и сверкало белизной. Гребни гор на их острове блестели, как зеркала… Далеко на горизонте плавали громадные ледяные острова. Они то удалялись друг от друга, то сближались и спаивались, образуя бесконечный мост. Иногда перед медвежонком открывались обширные зеленые разводья. Однажды он увидел, как на льдине проплыли другие белые медведицы с детенышами.
У всех было по два медвежонка. Только он был у матери один.
Медведица стала собираться в дорогу. Медвежонок не понимал, зачем это нужно, и не хотел уходить из берлоги. Тут у него было хорошее, надежно защищенное от пурги логово. Он боялся, как бы опять не началась ужасная темная ночь.
Ему неоткуда было знать, как долго продлится полярный день и через сколько месяцев снова закатится солнце. Не знал он и того, что белые медведи путешествуют на ледяных плавучих островах туда, где много моржей и тюленей, рыбы и зайцев-беляков.
Они пустились в путь. Медвежонок, как всегда, шел впереди, медведица за ним.