Володя подбросил в костер еще сучьев и хвороста, отчего пламя взметнулось к солнцу, стреляя искрами. В траве он выбрал хариуса поменьше и отошел с ним к воде. Он устроился на камне. Вытащив из-за пояса подаренный дедушкой Мартемьяном нож из стальной рессоры, с костяной ручкой, Володя взрезал хариуса со спины, как это всегда делал дедушка. Он раскроил рыбу от головы до хвоста, распластал ее на камне так, что живот с внутренностями оказался в середине распластанной тушки. Вынув их осторожно, чтобы не раздавить возле горла капсулу с желчью, Володя отрезал голову и выкинул ее вместе с внутренностями далеко на берег. Потом тщательно промыл белое жирное мясо и вернулся с ним к костру, который теперь ровно и сильно пылал, потому что занялась тлевшая ночью сосна. Воздух вокруг костра, накаляясь, отлетал и даже стал виден в вышине над пламенем — пляшущие тени воздуха уносились в небо.
Вокруг вообще стало жарко, потому что и солнце разгорелось. Комары уже висели над Володей, появились черные мухи и пестрые — черные с желтым — оводы, гудящие в воздухе, как маленькие вертолеты. День становился знойным, как все дни в это необычное на Севере лето.
Золы теперь было достаточно, можно было зарывать в нее рыбу. Но Володя решил сначала засолить свежепромытую тушку. Он достал из холщовой сумки, подвешенной на ближней лиственнице, завязанную в тряпочке соль — тряпочка потемнела и стала влажной, почти мокрой: это соль впитала в себя ночную росу, испарение реки. Она уже не сыпалась, а приставала к пальцам комками, и Володе пришлось размазывать эти комочки по распластанной тушке хариуса. Потом он сложил тушку пополам, чешуей наружу, сунул в маленький полиэтиленовый мешочек и выложил на солнцепек, придавив камешком, чтоб в него не залетели мухи, а тряпочку с солью опять завязал в узелок и опустил в сумку на дереве — к обеду соль опять станет сухой и рассыпчатой.
Пока Володя проделывал всю эту операцию с тушкой хариуса, во рту у него сбегалась слюна, а желудок в худеньком подтянутом животе лихорадочно вырабатывал сок в ожидании первых кусков мяса, но Володя терпеливо сглатывал — как настоящий рыбак и мужчина. Он решил дать хариусу хоть немного просолиться на солнце, «схватиться соком». А пока Володя отодвинул горящую сосну, развалив костер, и стал отгребать в сторону горящие и дымящие угли и головешки вместе с золой — до белесой, и потрескавшейся, и дымящейся паром земли.
Завернув двух оставшихся хариусов в папоротники, Володя бережно положил их на земляной испод, присыпав горячей золой и углями. Угли шипели и стреляли дымом и, собранные вместе, вдруг опять занялись синеватым пламенем, еле видимым в солнечном свете. Сами угли выглядели не красными, как ночью, в темноте, а белыми, седыми; но жар был сильный, и Володя сразу покрылся мелкими капельками пота и хлопьями летавшей в воздухе золы. Ему даже захотелось опять искупаться в прохладной реке, но голод пересилил — живот основательно подвело, — Володя даже почувствовал слабость и легкую тошноту от голода и решил больше не ждать, а приняться за своего соленого хариуса.
Дед Мартемьян обычно держал такую свежепросоленную рыбу — хариуса или семгу — в полиэтиленовом мешочке около часа, если на солнце; а если в тени, и того дольше, но Володе стало невтерпеж. Он достал из сумки кусок хлеба, взял мешочек с соленой тушкой и уселся на валуне, на котором раздевался: поближе к воде, где немножко меньше было комаров.
Он крякнул, садясь и разворачивая мешочек с хариусом: в мешочке уже переливался вдоль прозрачных складок янтарный хариусовый сок, выгнанный солью. Приоткрыв мешочек, Володя приставил его края к губам и выпил жгуче-соленую жидкость, опять крякнув. Это было смешно — то, что он крякал, как дедушка, и Володя сам рассмеялся. Его смех странно смешался с шумом реки. Он откусил кусок хлеба, потом развернул тушку и бережно положил ее на камень, чешуей вниз, потом вынул нож, вытер его об штаны и осторожно срезал мясо со шкурки. Мясо сочилось жиром и соком, оно уже еле заметно пожелтело — значит, схватилось солью, а под самой шкуркой, если срезать аккуратно, находился тонкий коричневато-розовый слой, признак породистой рыбы. Костей в хариусе почти не было, если не считать хребта и тонких ребер.
Теперь Володя стал есть, внимательно оглядывая каждый кусок, перед тем как отправить его в рот, и сдувая с него комаров. В первые мгновения трапезы Володя видел только эти куски хариусового мяса, больше ничего. Берег, река, небо и горы — все исчезло: он видел только куски мяса перед своим носом и ощущал во рту его вкус… Это был вкус сразу многих вещей — солнца, воды, травы, рыбьего жира, и все это было чуть тронуто солью. Но только лишь тронуто на поверхности — в глубине мясо хариуса было еще пресным, упругим, оно как будто похрустывало на зубах, хотя этот хруст был скорее ощутим, нежели слышен. Володя ел не спеша, тщательно прожевывая каждый кусок.
Когда была съедена почти половина рыбы, Володя сбежал к реке и напился. «О!» — сказал он, вздыхая и выпрямляясь над рекой. И еще «О!». Больше ничего говорить не надо было, все равно вокруг никого не было; а все остальное понимало его и так. Я имею в виду Природу.
Володя медленно шел назад, неся на губах отлетающий аромат съеденной рыбы и не вытирая воды, струившейся с мокрых волос и лица за воротник: холодные струйки приятно щекотали тело…
Он завернул оставшуюся часть хариуса в его собственную шкуру, опустил в прозрачный мешок, перевязав шпагатиком, и вернулся к костру.
Горка пепла над зарытыми хариусами уже совсем побелела, и сосна, перегорев, переломилась надвое и потухла. По Володиным соображениям, печеный хариус был готов. Первый голод Володя утолил, но есть еще хотелось. Он осторожно разгреб теплую золу палочкой. Внутри, в синеватой золе, попадались красные искры огня и черные угольки. Трава вокруг рыб запеклась и обуглилась, превратившись в кору, только кое-где эта кора треснула, и в трещинах пузырился горячий сок… В лицо Володе пахнуло жареной рыбой. Он вытащил обугленные тушки на траву и уселся рядом, скрестив ноги.
Володя подождал, пока рыба чуть остынет. Он не любил есть слишком горячее: тогда терялся всякий вкус. Отрезав кусочек хлеба, совсем маленький, потому что хлеб надо было экономить, Володя стал поддевать ножом кусочки коричневато-желтого мяса, переправляя их в рот. Солить эту рыбу он не стал — от этого тоже терялся вкус, кроме того, в такой целиком запеченной рыбе всегда чувствовался странноватый привкус соли. «Наверное, от внутренностей», — подумал Володя, прожевывая мясо. Запекшиеся внутренности постепенно обнажались под слоем мяса: синевато-белый пузырь и розовая икра в тонкой пленочке с кровяными прожилками, коричневые печенка и сердце и ядовито-желтая капсула желчи возле полукруглых жабер — все это плавало в прозрачном соке с растворенными в нем каплями жира… Володя постепенно тяжелел, ему захотелось выпить чаю, полежать в траве на спине, раскинув руки и глядя в небо… Но нет, надо было идти дальше. Он шел уже второй день, а дорога впереди была еще ух как далека!
Да и времени на завтрак ушло немало: солнце поднялось почти над Володиной головой. Дни ведь стали короткими. Надо было идти. Володя вздохнул, разогнул застывшие ноги и первым делом, не сходя с места, потушил в золе остатки тлеющих угольков: белесая зола вскипала под струей, поднимаясь в воздух пыльными фонтанчиками, темнела, застывая на земле вязкой массой; угольки в ней сердито шипели…
Потушив костер, Володя смотал удочку, спрятал в холщовую сумку остатки хариусов и хлеб, перекинул сумку через плечо и пошел вверх по реке, по ясной тропинке, петлявшей на открытом берегу между полузаросших ровной травой могучих валунов.
Вдоль Илыча — от самых его истоков до устья, — с тех пор как живут в тайге звери и люди, всегда вьется тропинка, и не одна, а две: по обеим сторонам. Тропинки эти, как двойники — и похожие и немножко разные, — то бегут вдоль самой воды, то отходят в сторону, иногда далеко, если встретится обрывающаяся в воду скала или болото.
Обогнув препятствие, тропинка непременно вернется к реке, так что заблудиться на такой тропе просто невозможно. Да и на реке заблудиться, в сущности, тоже невозможно: река, за редкими исключениями, всегда впадает в другую реку, а та еще в другую, или в озеро, или в море-океан — и где-нибудь там по дороге возле воды непременно люди живут.
Люди всегда стараются возле воды селиться. Так что в путешествиях держитесь реки, и вы выйдете к людям, если у вас, конечно, хватит сил, потому что иногда надо проделать для этого очень долгий путь. Все дело в собственной силе и в вере в эту силу. Другое дело, если вы попадете в болото или закружитесь в чаще — тут и на малом пространстве можно заблудиться: кружить на одном месте, пока не умрешь.
Володя шел по тропе вверх по течению. Река весело бежала ему навстречу, и солнце тоже шло ему навстречу, поднимаясь все выше в небо; в то же время оно двигалось и вместе с Володей, скользя по небу мимо деревьев. Володя ведь шел сейчас прямо на восток, в направлении Уральского хребта, который иногда выглядывал в просветах реки из-за таежных верхушек.
А солнце двигалось к югу и в то же время вместе с Володей вверх по реке — потому что у солнца такие волшебные шаги. Оно может идти с тобой и одновременно навстречу тебе или в сторону. Володя часто над этим думал — как интересно ходят по небу солнце, луна и звезды. И сейчас он об этом подумал. Володины мысли тоже не стояли на месте, а шли вместе с ним. Иногда они шли рядом, прыгая по тропе, по камням и деревьям, по реке, в брызгах пены, а иногда Володины мысли — как солнце, луна и звезды — шли рядом и вместе с тем очень далеко.
Сейчас Володины мысли незаметно ускакали к дедушке Мартемьяну, но не в избушку, где тот сейчас сидел, попивая чай, не к дедушке в этом жарком дне, а назад, в минувшую зиму — к дедушке на охоте и к самому себе, далекому, каким Володя был на охоте минувшей зимой. Для мыслей ведь нет границ ни в пространстве, ни во времени: мысль может уйти вперед и осуществить то, что еще не родилось, и назад мысль тоже может уйти — и оживить, что давно исчезло. Так и сейчас: Володины мысли вернули ему его самого, каким он был минувшей зимой.
Володя ведь быстро растет, как все молодое в природе, поэтому полгода назад, зимой, он был еще совсем другим, не таким самостоятельным.
Впереди, в речном просвете, показались Уральские горы, и сверкнул снег на вершинах… И сразу Володины мысли ушли за этим снегом. Володя увидел себя с дедушкой в заснеженной тайге на охоте.
Он увидел себя со стороны, как будто там в снегу между голых деревьев был не он, а кто-то другой. И вместе с тем там был он! Володя узнал себя на лыжах: смешного, в высоких валенках, шапке-ушанке и длинном полушубке, с натянутым поверх белым халатом. И дедушка Мартемьян в белом халате поверх полушубка, и брат Иван. Все трое в белом, чтобы их не так заметно было на снегу. Снег глубокий, только на лыжах и можно пройти. У дедушки и брата за плечами ружья, а Володя просто так идет, взял его дедушка с собой, потому что Володя очень просился, — и вот его взяли первый раз на медвежью охоту.
Идут они не спеша, вразвалочку — дед и Иван, а Володя за ними поспевает. Низкое красное солнце сопровождает их в черно-белом лесу, разбрасывая между стволов синие тени, и тепла от солнца нет. А мороз! Пощипывает он Володины нос и щеки, только телу тепло — от ходьбы. Даже жарко. Володя видит впереди себя на лыжне широкую Иванову спину. И как тот равномерно-высоко взмахивает палками. Тяжело Володе поспевать, но он старается.
Тихо в тайге, только снег скрипит. Снег лежит на земле пышным ковром, сугробами, а на голых ветках, на еловых лапах и высоких пнях — белыми шапками. Заденешь ветку — сыплется в глаза драгоценное серебро. Весь мир вокруг серебряно-синий, чуть подкрашенный розоватым, ленивым, кратковременным солнцем.
Медвежью берлогу, которую они вот-вот увидят, еще с осени выследил дедушка; сейчас он вел их туда.
…Володя идет по летнему берегу Илыча, по тропинке меж валунов, смотрит на реку, па далекие снежные горы, на зеленую пышную тайгу, а видит снег, голую чащу, мороз, спины дедушки и брата…
Он видит, как они выкрадываются на лыжах из чащи и натыкаются на медведицу! Володя застывает на месте от страха: медведица сидит в развороченной берлоге и тяжело дышит — темно-коричневая, осыпанная снегом, неуклюже расставляя над большим животом с прилипшими к нему прошлогодними листьями передние лапы, — и тяжело стонет… Володя уловил ее взгляд — странно-мягкие, подернутые дымкой глаза… Сердце у Володи заныло, он повернул голову — увидел, как брат Иван поднимает ружье. В тот же момент страшно закричал дедушка, стоявший рядом с Иваном. Дедушка ударил палкой по стволу Иванова ружья — громыхнул выстрел, снег посыпался сверху пышными струями, а медведица — увидел Володя — все сидит и стонет, будто рядом никого нет…
Потом слезы и снег застлали Володе глаза, он почувствовал, как дедушка Мартемьян обнимает его за плечи и тащит в сторону… И тут за их спинами раздался высокий, пронзительный визг, но не медведицы — это родился маленький медвежонок…
Никогда не забудет Володя того случая в тайге! Век будет помнить! Ушли они тогда, слава богу, от роженицы; спасибо дедушке Мартемьяну, что брат Иван промазал…
Идет Володя по тайге и думает, думает, думает… Река рядом бежит, бормочет — то тише на плесах, то громче на перекатах возле камней: «Спеши, спеши, Володя! А то дедушка уйдет из избушки на охоту — разминетесь вы! Спеши, Володя!» И Володя идет все быстрей, наддает шагу, размахивает удочкой. Котелок с кружкой, когда Володя перепрыгивает через камешки и корни, дребезжат за спиной в сумке.
Все жарче становится Володе от ходьбы да от солнца — удивительное все же лето в этом году на Севере! — пот начинает струиться по лицу, по спине. А оводы и рады — налетают с размаху на потное, соленое Володино лицо, стремясь сразу прокусить кожу до крови. И ведь удается им это, несмотря на то что Володя быстро отмахивается… Вкусно, наверное, оводам соленое Володино лицо.
«Скоро ваша песенка спета! — думает Володя. — И комарам тоже скоро конец… и мошкаре… Скажите спасибо, что погода такая в этом году жаркая, а то бы вы давно уже ножки протянули!»
Он вышел на пригорок; разлившаяся впереди река бежала навстречу в глубоком русле — без торчащих камней, течение стало гладким и быстрым.
«Хорошо в жаре по реке плыть, — подумал Володя, — на лодке. Вот когда никакие комары и оводы не кусают! Над водой всегда ветерок тянет, да и лодка на моторе быстро идет — всякую нечисть насекомую ветром относит… В жару, когда по берегам и особенно в тайге полно всякой нечисти, можно в лодке по реке в одних трусах плыть и загорать! И тепло, и прохладно, и никто не кусается…»
«В жару и на вертолете хорошо, хотя в вертолете бывает и оводов, и комаров, и мух тьма-тьмущая! Но они в вертолете тоже не кусаются: все они жмутся к стеклу, собираются кипящими черно-желтыми гроздьями возле рам — дрожат от ужаса! А ведь залетают в вертолет на стоянке сами! Видно, уж очень хочется им на машине полетать!» Володя невольно улыбнулся, смахивая на ходу со лба нахального овода. Успел-таки прокусить кожу! Быстро и больно! Володя смял его пальцами и бросил наземь.
«В вертолет бы вас всех!» — подумал он и сразу вспомнил, как летели они с братом Иваном на «МИ-4» к геологам. Везли в партию лошадь. И огурцы. Свежие зеленые огурцы — редкость на Севере, потому что они здесь не растут. Если б, конечно, всегда было такое лето, как сейчас, то, может, и росли бы… Но, в общем-то, огурцы есть, грех жаловаться: возят их самолетами. И яблоки возят и даже апельсины. Дед Мартемьян говорил, что в его детстве никаких огурцов и апельсинов на Печоре сроду не видали. Яблоки, правда, попадались — раз в год штучки две съешь, ежели кто угостит…
Везли же они тогда с Иваном целых две веревочные сетки огурцов — наелся их Володя до отвала! Любит он огурцы…
И лошадь везли — испугалась, бедная! Наверное, впервой летела. Она, конечно, толком не поняла, что летит. Просто боялась — и все. Лежала она, затянутая в брезент, на полу, в тесноте, прямо на огурцах. И Володя с ней на огурцах лежал. Обычно он рядом с братом сидит или позади брата, а тут лег на огурцах — из-за лошади: Жалел он ее всю дорогу, гладил по умной большой голове, успокаивал. Глаза у лошади грустные-грустные были, в толстых редких ресницах, темно-синие с голубоватым отливом — цвета спелых можжевеловых ягод, только прозрачные и очень уж огромные. Володя все смотрел, как отражаются в этих глазах окна с гроздьями оводов и за окнами светлое небо и облака… Лошадь, наверно, была довольна, что оводы так от страха суетятся и не кусаются: они ее старые враги! А может, ей и не до оводов было…