И вот учебный год заканчивается. Взрослые еще не привыкли к тому, что дети постоянно толкутся на ферме, и на пару деньков оставляют нас в покое, пока мы не мешаем им работать. Но так продолжается недолго. И недели не проходит, как мы уже слышим: «А Касс могла бы испечь пирог с вишней. Она ведь раньше пекла». И в следующую же секунду: «Пожалуй, мы починили бы эту изгородь уже к вечеру, если бы Том нам помог».
Мы с Касс переглядываемся через стол, нам обоим ясно: отныне нам останутся лишь редкие мгновения свободы и каждый лишний часок придется выклянчивать и выпрашивать, если только мы вообще решимся заговорить об этом. И потом — все эти бесконечные напоминания: возьмите часы, чтобы вернуться вовремя — то есть к назначенному взрослыми часу. Терпеть этого не могу! Уж лучше назад в школу, там тебя хоть не дергают, если не считать звонков, окриков и указаний, расклеенных по всем стенам.
Первые несколько деньков пролетают так быстро! Мы стараемся поскорее упорхнуть из дому, прихватив пакеты с яблоками, бутербродами с сыром и покрытыми жиром мясными остатками. Касс всегда знает, что можно взять с полок в кладовой или из холодильника, не привлекая маминого внимания. Она способна отличить сливы, отложенные на пирог, от тех, что отец просто принес накануне вечером, и хороший сыр, который взрослые приберегли до поры, от зачерствевшего огрызка, от которого они только рады будут избавиться. Она знает, какая кость может еще сгодиться к столу, а какая — уже нет. По мне все кости одинаковы. Так что я верю Касс на слово. Всегда так делал. Я сую провизию, завернутую от чужих глаз в грязное полотенце, под мышку, и мы крадучись выскальзываем из дома.
Каждое утро мы уходим так рано, что земля кажется еще серой от поднимающегося тумана, а густая влажная трава хлещет по ногам, заставляя вскрикивать — точь-в-точь как тогда, когда родители отвезли нас к морю. Мы так давно там не были, что забыли, какое оно холодное, и, почувствовав его ледяной ожог на наших ногах, завопили как маленькие.
В роще прохладно. Солнечный свет, просачиваясь сквозь ветви и листья, покрывает пятнами, словно брызгами, землю и речку, Касс и меня. Здесь никогда не бывает жарко как в печке, не то что в поле. Мы слышим рокот трактора за большими сараями и как перекрикиваются время от времени отец и Джемисон. Мы устроились на берегу у излучины реки — это за ледником у старого моста. Здесь наше место — маленький овальный клочок примятой травы, а всего в нескольких шагах прохладное темное дупло в прогнившем пне, куда можно спрятать провизию.
Касс, раскинув руки, укладывается на полотенце лицом вниз, она зубами вытягивает из него нитки, пережевывает их в маленькие мокрые шарики и сплевывает в воду. Я сижу рядом и смотрю, как эти шарики уплывают прочь, скрываясь за поворотом, и высасываю сок из одной травинки за другой. Одежда кажется тяжелой, жаркой и неудобной. Насекомые раздражают меня жужжанием и постоянным пикированием. Я отмахиваюсь от них и жду, когда появится Лиза.
Она приходит каждое утро, как только переделает все те дурацкие поручения, которые заранее придумывает для нее папаша, перед тем как отправиться на ферму. Мой отец хотя бы посылает меня чистить свинарник, кормить свиней и смазывать машины — это настоящая работа, если я ее не выполню, придется делать кому-то другому, без этого не обойтись. А Джемисон оставляет Лизе всякие дурацкие задания: смести сучки с тропинки, по которой никто не ходит, или подсчитать, сколько кочанов салата будут готовы на продажу к следующей неделе, — как будто от этого что-то зависит!
Мама говорит, что лучше бы Джемисон попросил Лизу приготовить себе еду посытнее, подшить подолы у платьев или сделать уроки. Но Джемисону, похоже, до всего этого нет дела. Порой мне кажется, что до сучков на тропинке и кочанов салата ему тоже дела нет, хоть он и поднимает страшный шум, если Лиза не выполняет его поручения. Может, ему просто хочется хоть изредка самому отдавать распоряжения, а не только выполнять чужие? Это ему нравится: раз и Лизе приходится работать — пусть она и выполняет совсем ничтожные задания, — его собственная жизнь не кажется ему уже такой тоскливой.
Так что ее частенько приходится долго ждать. Но в тот день, когда мы поссорились, Лиза пришла позже обычного. Уже перевалило за полдень, когда она наконец-то появилась. Я ждал и ждал, часами прислушиваясь к каждому шороху и каждому треску сучка, и уже почти отчаялся, а Касс тем временем лежала рядом и безмятежно спала.
Лиза выступила на солнце из низких кустов, что растут у реки возле моста. Она шла тихо, я ничего не услышал. Сначала я заметил лишь белую вспышку — это была ее школьная блузка. Касс скорее умрет мученической смертью, чем лишний час проходит в школьной форме, но Лизу это нисколько не беспокоит. Она носит форменную блузку по выходным и праздникам, будто это самая обычная рубашка. В тот день она надела ее навыпуск и наполовину расстегнула, но рукава не закатала. В руках она держала видавшую виды соломенную шляпу моего отца — широченное сооружение с обвислыми полями. Лиза выпросила ее у него во время прошлогоднего сенокоса, да так и не вернула.
Она шла так легко и неторопливо и казалась такой свежей и счастливой, что на миг я почувствовал себя еще более разгоряченным и сердитым — я столько ее прождал! Я следил за ней: она протянула руку и потрясла деревянный настил, словно хотела проверить, насколько он надежен.
Мост давным-давно прогнил насквозь. Отец постоянно твердит, что он вот-вот обрушится, но Джемисон порой пользуется им, когда в плохую погоду хочет срезать путь домой. Чтобы перебраться по этому мосту, надо точно знать, куда можно ступать, а куда нет, — такое рискованное это дело.
Подгнившие перила накренились над водой под опасным углом, так что на них не обопрешься, если застрянешь на пол пути. И надо глядеть в оба до самого конца, иначе не разберешь, на какие доски можно наступать, а какие могут разлететься в щепки под твоим весом.
Лиза замешкалась на первой доске, но не как я — для того чтобы прочитать придуманную Касс хитроумную считалку и быть уверенным, что начал путь «с той ноги». Вместо этого Лиза с размаху ступила на ненадежный шаткий парапет и застыла — босая, вытянувшись в струнку и разведя руки в стороны.
Я боялся, что если окрикну ее, чтобы предупредить об опасности, она испугается и упадет. У меня перехватило горло от страха. Но Касс услышала меня. Она подняла голову и, прикрыв глаза рукой от солнца, следила вместе со мной, как Лиза медленно, словно канатоходец, шаг за шагом скользила по парапету, такому пугающе узкому и к тому же так опасно прогибающемуся в самой середине, где доски, перекосившись, вздыбливаются корявой аркой.
Мы молча следили, пока Лиза не добралась до прибрежных зарослей тростника. На самом деле река неопасная и даже не очень глубокая, разве что после дождей; но все же у меня вспотели ладони, и мне все время чудилось, будто роща, Касс и я вдруг исчезли и Лиза осталась на мосту одна-одинешенька.
Она спрыгнула на надежный берег. Перебралась по мосту в два раза быстрее и проворнее, чем я или Касс, и так и не выпустила из рук свою шляпу.
— Воображала! — услышал я голос Касс у себя за спиной.
Лиза помахала нам и, пробираясь сквозь высокую траву, крикнула:
— Видели? Видели меня?
— Нет, — сказал я. — Ничего я не видел.
Я был зол, как и Касс.
— Я видела, — ответила Касс и нарочно, чтобы позлить меня, будто это не она прошептала только что «воображала», добавила:
— Это было здорово, Лиза! Просто класс!
Лиза улеглась рядом с Касс. Мы еще немного повалялись на солнышке, пока Лиза вдруг не выпалила:
— Знаете что? У меня есть работа на лето, я буду позировать Халлорану.
— Работа? Ты хочешь сказать, что Халлоран станет тебе платить за то, что ты будешь ему позировать? Мне он никогда не платил.
— Сколько? — спросила Касс.
— Четыре фунта в час, начиная с завтрашнего утра, ну и… пока не будет готово.
— Четыре фунта в час! — Касс сплюнула в воду. — Мне он никогда не платил четыре фунта в час.
— Да мне он не заплатил ни пенни!
Мы с Касс лопались от злости, а Лиза, мурлыча себе под нос, преспокойно ждала, когда мы успокоимся. Мы все позировали Халлорану. Да вся округа ему позировала, хотя бы разок — даже животные, из тех, что поспокойнее. И он никогда нам не платил. Говорил, что у него нет денег. Отец называл его скупердяем и держался с ним так, словно Халлоран прокаженный. Кидался в ближайшую канаву, едва его завидит, и предупреждал всякого, заприметив его яркую куртку в лесу:
— Не ходите той тропинкой. Лучше обойдите сторонкой, а то повстречаете Халлорана.
Халлоран — художник. Отец говорит, что такие есть в каждом приходе, ничего необыкновенного. Но у Халлорана были выставки на Старой Саксонской мельнице во Фретли, а самая большая Картинная галерея графства уже купила три его картины. Первая — мой портрет. «Печальное пугало», так ее назвал Халлоран. Не больно-то приятно было для нее позировать: он не позволял мне присесть ни на минуту! Заставлял стоять, опершись спиной о какой-то столб, который не позаботился далее как следует вкопать в землю. Тот все время качался, и это страшно действовало мне на нервы. Я спросил: может, я лучше обопрусь о дверь, но он сказал: нет. Вдобавок мне надо было стоять, растопырив руки, и не шевелиться, а ладони опустить. Халлоран настаивал на этом. Вот сами попробуйте. Это труднее, чем кажется, особенно когда длится день напролет.
— Ничего, это окупится, — успокаивал меня вечно Халлоран, когда я жаловался. Так оно и вышло — для него. Ему заплатили кругленькую сумму за эту картину, но мне он не дал ни пенни.
Говорят, потом миссис Уилер-Аркварт, купившая «Печальное пугало» для Картинной галереи, заявила по местному радио, что это лучшее изображение распятия, которое она видела с тех пор, как ее дорогой супруг, полковник Уилер-Аркварт, выставлял свое собственное полотно «В третий час»[1]. Халлоран бродил по округе, грозя выкупить назад «Печальное пугало» у филистимлян, но поскольку он уже потратил почти все денежки, сделать этого не смог. Вот я до сих пор так и вишу в том длинном зале, справа от дамской комнаты. Старшеклассников регулярно водят на экскурсии полюбоваться на меня. Не знаю, может, когда я закончу школу, им это и надоест.
А маме Халлоран нравится. Она говорит, что он надоедливый, но милый. Он высокий и худой, а взгляд у него настороженный. Халлоран лет на десять моложе отца, который утверждает, что впервые услышал его нытье, когда тот заблудился в длиннющем коридоре старой школы во Фретли. Отец говорит, что это из-за Халлорана он бросил учебу в пятнадцать лет, но мы не очень-то этому верим, хотя Халлоран любого может допечь, упрашивая ему позировать. У него есть своя тактика, как уговорить вас позировать задаром. Он подкарауливает вас и заставляет согласиться. Просто не дает проходу, пока не уступишь. А если вы попытаетесь уйти, он поплетется за вами, будет ныть и ныть, как вы ему нужны, пока вы не дадите слабину или не увидите, как за зеленой изгородью мелькнет, приближаясь, ваш автобус. Тут даже самые стойкие все же быстренько назначают время, поскольку известно, что Халлоран способен вскочить за жертвой в автобус, а потом еще и попросит заплатить за него.
— Только не подведите меня! — вопил Халлоран им вслед. — Я на вас рассчитываю.
Но большинство сразу же забывают свое обещание. Как отец. Для них Халлоран лишь помеха на пути, как половодье или расплавленная смола. Но всегда находятся и те, кто, как мама, представляют, как он ждет, разочарованный и обиженный, приготовив кисти и поглядывая, как ползут круг за кругом стрелки на часах его тетушки Сьюзан. И время от времени, когда их уж слишком доймут угрызения совести, они заходят к нему позировать. Но предпочитают все же послать кого-нибудь другого. Выбор частенько останавливается на идущих на поправку больных и мешающихся под ногами детях. «Все еще позируешь Халлорану?» — так во Фретли справляются о вашем здоровье.
Мы с Касс начали позировать, когда не ходили в школу из-за стригущего лишая и вконец допекли маму. «Оба сразу или ни одного», — твердо заявила она Халлорану, приведя нас к нему.
Халлоран взял обоих и, как выяснилось позднее, тоже подхватил стригущий лишай, что прибавило ему мрачной славы в здешних краях. Отец заявил, что если человек ради своих картин согласен заразиться лишаем — он ни перед чем не остановится; такой способен даже человека похитить, чтобы тот ему позировал, или выкопать свежий труп, привязать и рисовать, пока бедняга окончательно не сгниет. Отец затаил злобу на Халлорана с того самого вечера, когда художник загнал его в угол в «Ягненке» и он был вынужден назвать день и час на глазах у всех знакомых. Два дня спустя Халлоран заявился на ферму узнать, почему отец не пришел, как обещал, и отец проревел на все поле, где косил с самого рассвета, что, ясное дело, позирование отменяется. Неужели Халлоран сам не видит, что у него есть дела поважнее?
— Живопись — это то же дело! — крикнул ему в ответ Халлоран через изгородь. (Он не любит ходить по скошенной траве, говорит, что травинки набиваются в носки.)
Отец клянется, что ответил лишь:
— Не будь идиотом, Халлоран.
Но мама утверждает, что слышала совсем другие слова. Как бы там ни было, с тех пор Халлоран обходит нашу ферму сторонкой. Он по-прежнему бродит по нашим землям, пугая овец (мама считает, что это из-за цвета его куртки, а отец уверен, что виной всему — его дурацкая походка). Во всяком случае, отец больше не отсылает нас позировать Халлорану. Он всегда находит предлог, почему нам лучше остаться дома: учеба в разгаре, тетя Салли приехала с ежегодным визитом, рано темнеет; но мы-то знаем, что есть и иная причина.
Мне жаль, что все так вышло. Мне нравилось позировать Халлорану, и Касс тоже. Она упрашивала отца сменить гнев на милость настойчивее и дольше, чем я. Поэтому я очень удивился, услышав, как она, очнувшись от своих размышлений, говорит Лизе: «Передай Халлорану: я очень заинтересовалась, услышав, что он теперь платит своим моделям по четыре фунта за час. Скажи, это меняет дело». Не знаю, что это могло изменить. Ей-то ведь известно, как решительно настроен отец.
— Ему нужна именно я, — гордо сообщила Лиза. — Специально пришел вчера вечером просить об этом. Он собирается участвовать в каком-то важном конкурсе и уверен, что победит, если напишет мой портрет. В награду дают кучу денег. Думаю, он лишь поэтому остался, когда отец заявил ему, что я буду позировать только за плату.
Лиза опустила глаза. Мне показалось, что она покраснела. Похоже на то. Ужасно все же иметь такого папашу, как Джемисон, — стоять и слушать, как о тебе торгуются, словно ты кочан салата какой, да еще с таким бедняком как Халлоран, у которого никому не пришло бы в голову и гроша попросить. Многие сами приносят Халлорану еду, когда приходят позировать (им известно, что на угощение гам рассчитывать нечего, если сам не позаботишься заранее). Добиться от Халлорана обещания платить по четыре фунта за час — да Джемисон, верно, препирался с ним несколько часов кряду!
— Он хочет нарисовать мои руки, — сказала Лиза. — Именно мои. Мне надо будет сидеть, сложив их на коленях. Он несколько раз это повторил. — В голосе ее было смущение. Она вытянула руки, и они с Касс какое-то время внимательно их рассматривали, а потом прыснули со смеху: руки у Лизы были такие худющие и синие, и ногти обгрызены почти до костей, а два средних пальца, которые она сосала, когда была маленькой, теперь немного кривые.
— Он говорит, что они интересные.
— Интересные! — охнула Касс. — Знаем мы, что Халлоран называет интересным. Вот и про Томову физиономию он так говорил.
Они обе уставились на меня, словно я без сознания лежу за железной решеткой, а потом снова прыснули со смех), еще громче. Задыхаясь от смеха, они, обессилев, повалились друг на дружку. Можно подумать, я чурбан бесчувственный.
— Интересный! — стонала Касс. Она делала вид, будто старым грязным полотенцем утирает с щек слезы удивления. — Давай-ка устроим для Халлорана сюрприз!