— Ма, ну что ты? Чего я мог сделать? — почти искренне возмущался Петька, что вызывало ещё большие подозрения у матери.
В конце концов Петька не выдержал маминого настороженного взгляда и скрылся на крыше лодочного сарая.
Отсюда с чёрной толевой жаркой крыши хорошо просматривался Нижний и Верхний посёлки и река.
Петька скинул рубашку и улёгся на живот. На краю крыши в давно не чищенном жестяном водостоке колыхалась сухая прошлогодняя трава и рыжел мох. Спину обжигало солнце, в нос тошнотворной волной катил запах раскалённого рубероида. Эту волну слабым ветерком с реки то и дело сносило в сторону, но ветер ослабевал, и запах поднимался от крыши с удвоенной силой.
Но Петька упорно лежал. Глаза слезились от слепящей солнечной ряби на реке. Наводнение выглядело неправдоподобным.
Половина посёлка была вынуждена уехать, эвакуироваться. Одни переехали к родственникам в Верхний посёлок, а других расселили в спортзале школы. Все переехавшие по очереди патрулировали Нижний посёлок вместе с участковым. Именно на этот патруль едва не наскочили Николай и Петька.
Шарик теперь лежал у Петьки в кармане. Этот «тайник» оказался самым надёжным.
Петька перевернулся на спину, раскинул руки, проводя ладонями по шероховатому горячему рубероиду. Высоко-высоко летел реактивный самолёт, оставляя пушистый след. Петька не смог долго смотреть на пронзительно солнечное небо и закрыл глаза.
Над посёлком часто летали самолёты. Ночью с востока на запад ползли по чёрному небосводу красные мигающие точки. Там, высоко, близко к космосу, в освещённом салоне летела другая жизнь. О ней рассказывал Петьке старший брат Кирилл, который летал за штурвалом таких самолётов.
Из своей другой жизни он присылал родителям письма и деньги, и, когда мать очень жаловалась ему на Петькино поведение, Кирилл грозился забрать брата к себе в Москву на перевоспитание. Но, пока он жил в общежитии, мать не решалась отпускать к нему Петьку.
Другая жизнь летела в мягких креслах, ей подавали еду в пластиковых лоточках, сок и вино в пластмассовых стаканчиках, а куда прилетят — море, песок, пальмы, пахнет булочками и пирожными из кондитерской и шашлычным дымком с набережной. Эта другая жизнь никогда не прилетела бы сюда, в затопленный Нижний посёлок, да и в залитый солнцем, пыльный Верхний тоже она не заглянет. Тут воруют друг у друга, считают деньги от получки до получки и ругаются из-за нехватки денег, дерутся жёны с мужьями, мужья с жёнами и детьми, и не всегда потому, что пьяные, чаще просто так, потому что никогда не придёт сюда другая жизнь.
Петька всхлипнул, провожая взглядом тающий самолётный след.
Ему не нужно было чужое барахло, впопыхах брошенное бегущими от наводнения людьми. Хотелось увидеть другую жизнь.
— Петька, — позвал отец.
Петька свесился с края крыши и не торопился слезать.
— Ты куда это ночью собирался? — отец стоял у сарая, опираясь на вилы и привычно хмурясь. Он даже не поднимал головы. Чтобы навести на Петьку страху, ему и смотреть на сына не надо было. Хватало мрачно-угрожающих ноток в голосе.
Петька молчал. Что ни скажи сейчас, отец не поверит. Да и никакая правдоподобная ложь в голову не приходила.
— Пакость какую задумал? Смотри у меня! — всё так же набычившись, монотонно продолжал говорить отец. — Живо шкуру спущу. Ты меня знаешь.
Прижавшись к крыше, Петька втянул в себя голову.
— Слазь оттуда, бездельник! Помоги сено перекидать. Хватит хныкать. А ночью нечего колобродить! По ночам мародёры по посёлку ползают. Увидишь их случайно, так прибьют и фамилию не спросят. Слышишь?
— Я никого не боюсь, — пробурчал Петька с крыши.
— Смельчак, — хмыкнул отец. — Увидишь мародёра, так в штаны напрудишь. Слезай быстрей! Дождь собирается. Сено только подсохло, сейчас снова вымокнет.
* * *
Вечер приплыл раньше обычного вместе с проливным дождём. Петька сидел в своей комнате в темноте, облокотившись о подоконник, воткнув локоть между горшками с геранью. От неё горько пахло. Петька вздыхал, сжимая в кармане белый шарик и вспоминая, с какой ненавистью отец говорил о мародёрах.
Петька слез с табурета, включил настольную лампу, поискал на полке корешок энциклопедии.
— Мародёр, — зашептал он, водя пальцем по строчкам. — Тот, кто грабит население в районах военных действий, а также убитых и раненых на поле сражения, грабитель… Ой! Ничего себе. Да я же ничего не брал. Только посмотреть хотел.
Насупившись, Петька вернулся к окну. Дождь ещё усилился. В луже на дороге отражался золотистый свет фонаря, а в этом отражении было видно, как падают дождинки. Они пускали по поверхности рябь, и лужа сияла, как расплавленное золото. Пиратское золото.
«Пиратов ведь не называли мародёрами, — подумал Петька, глядя на золотую лужу. — А ведь они грабили и убивали. Их называли романтиками морей. Это ведь неплохо».
Петька вздрогнул и отшатнулся от окна. За мокрым стеклом возникла физиономия Николая, который знаками показал, чтобы Петька вышел на улицу.
Замешкался Петька только лишь на мгновение. Потом осторожно выглянул в коридор, прислушался. Схватил с вешалки свою куртку и выдернул из галошницы резиновые сапоги. Через минуту Петька уже стоял рядом с Николаем у лодочного сарая.
Петька дрожал под непромокаемой курткой. Николай, надвинув капюшон на глаза, курил, скрыв в кулаке от дождя сигаретный огонёк.
— Пойдём? — спросил он, дохнув на Петьку терпким табачным дымом. — Я ещё вчера один домишко приметил… Что пыхтишь? Мы теперь напарники. Повязаны. Как ниточка с иголочкой. Хочешь не хочешь, голубок… Всё как вчера. Залезешь, руку подашь — и делов-то. Небось, и себе что утащишь. Вчера что умыкнул?
— Ничего, — прошептал Петька.
Он дрожал и оглядывался на дом. Свет там не горел. Мама и отец спали под большим ватным одеялом. В бабушкиной комнате сопела в кроватке младшая сестра Катька. Все спали. Смотрели сны, добрые и честные.
А Петька снова сидел в резиновой лодке за спиной Николая, который грёб в темноту и неизвестность.
С детства знакомый Нижний посёлок, наводнённый разлившейся рекой, ночной, без света фонарей, казался загадочным, страшным, чужим. Здесь воцарилась другая жизнь, которую создала стихия. Она же создала «промысел», на который вот уже вторую ночь выходил Петька.
— Я ничего не возьму, ничего не возьму, — бубнил он себе под нос. — Только посмотрю. Снова нервишки будет щекотать от опасности.
Петька стал прислушиваться, но дождь барабанил по резиновым лодочным бортам и заглушал всё вокруг. От этого перестука становилось ещё тревожнее. В такт дождевому перестуку у мальчика стучали зубы.
В чужой прихожей на полу в речной воде плавали половики. Дверь разбухла. Её пришлось поддеть ломом и с оглушительным треском выломать.
В прихожей на стене висели оленьи рога, увенчанные кепками и ушанками, на один рог был нанизан одинокий валенок. Петька нервно усмехнулся, поведя лучом фонарика по стенам. Николай стремительно переходил из комнаты в комнату, пока Петька ошалело созерцал диковинные рога.
Дальше в комнате стоял большой круглый стол. Шкаф с распахнутыми дверцами зиял пустыми полками. Николая тут ещё не было. Это остались следы хозяйских сборов. Небось, всё самое ценное с собой прихватили.
На большом комоде, где в открытых ящиках лежали пуговицы и кусок белой резинки, стояла пустая шкатулка с рельефным изображением парусного корабля на крышке. В свете фонарика кораблик казался объёмным, паруса будто ветер надул. Эта шкатулка была из той, другой жизни, где солнце, море, пальмы, паруса яхт в заливе и запах шашлыка вперемешку с йодистым морским духом. Шкатулка попала в карман Петькиной куртки.
Осмелев, Петька прошёлся по всем комнатам и даже перестал дрожать. А ведь все считали его трусоватым. Особенно отец.
— Видел бы он… — прошептал Петька и тут же ссутулился и задрожал снова.
«Если бы отец и в самом деле видел…» — подумал Петька и задрожал ещё сильнее.
Едва они с тюками влезли в лодку, промочив ноги, по улице между струями дождя прополз влажный прожекторный свет. Снова, несмотря на дождь, патруль был настороже. Свет мазнул по лодке, и началась погоня, как и вчера.
Петька уже не вжимался в дно лодки, а вовсю таращил глаза в темноту с испугом и любопытством. Несколько раз свет прожектора ослепил его и почти осязаемо скользнул по лицу. Теперь уж Петька повалился на мокрое от дождя дно лодки и трясся от мысли, что его могли узнать преследователи. На дне лодки воняло рыбой. Петька чихал от этого резкого духа, перемазался в чешуе, но высовываться больше не стал.
* * *
Вернувшись домой, он спрятал под кровать куртку и ботинки. Укрылся одеялом и тут же уснул. Проснулся он с тяжёлой головой, свесил босые ноги с кровати, пошевелил пальцами на ногах и обречённо подумал, что его обязательно поймают и разоблачат. Ночью в свете прожектора его физиономию наверняка приметили.
Петька с неохотой оделся и слонялся по дому скучный, неприкаянный. Потом снова полез на крышу. Там в лужицах отражалось небо. Сегодня холодно-голубое, отрешённое. Петька измочил штаны, замёрз и слез.
— Что ты бродишь? Всё бездельничаешь! — прикрикнула мать, когда он опять попался ей на глаза. — А уроки на завтра, небось, не сделаны? Все выходные ветер гоняешь. Двоек в конце года нахватаешь. Я не стану перед отцом заступаться. И Кириллу напишу. Он приедет в отпуск, и тогда…
— Мам, я как раз собирался уроки делать.
Но ни задачи, ни примеры в голову не лезли. Петька то и дело украдкой доставал из-под стола шкатулку и шарик. Рассматривал и снова прятал, оглядываясь на дверь.
Он вздрагивал от каждого стука и хлопка. А потом вдруг заснул, улёгшись на тетрадки. От них пахло чернилами и скучными уроками, что ещё больше вгоняло в сон.
Проснувшись, Петька увидел, что шкатулка и шарик лежат на столе, открытые случайным взглядам. Если бы в комнату вошла мама или Катька… Обливаясь нервным потом, Петька снова бросился прятать вещи и снова не мог найти надёжного места.
Уже вернулся со смены отец, уже запахло в доме жареной рыбой и картошкой, Катька бегала по комнатам в белой ночной рубашке и не хотела ложиться спать. Всё было как всегда. Ещё позавчера Петька бы носился вместе с Катькой, пугал бы её, выскакивая из-за печки. Мать бы ворчала на них, отец дремал бы в кресле под включённый телевизор.
Теперь Петька сидел у себя в комнате и не сходил с места, потому что сидел он на шкатулке, в которой лежал шарик.
Когда заскрипели ступеньки крыльца и кто-то постучал в дверь, Петька окаменел от страха. Мышцы во всём теле сжались, ему захотелось стать крошечным и забиться в какую-нибудь щель. Он механически встал и вышел из своей комнаты. Из коридора, оглядываясь на отца, шедшего следом, входил участковый Игорь Иванович, в форме, в фуражке. Петька и кобуру углядел, блестящую, новенькую, — она выглядывала из-под форменной куртки участкового.
Мальчик живо представил себе, как на него, Петьку Самычева, наденут наручники и под прицелом пистолета поведут через всю деревню в голубое каменное здание поселковой милиции, где на заднем дворе на верёвке всегда сушатся штаны, рубахи и застиранное бельишко Игоря Ивановича. Посадят Петьку в камеру, из зарешечённого окна будет видно реку, дом, выцветший флаг над школой…
— Это не я! — закрываясь рукой от пристального взгляда участкового, крикнул Петька. — Это не я! Это всё Колька!..
И участковый, и отец с недоумением глянули на Петьку. Отец нахмурился.
— Ты что? — сердито спросил он. — Чего раскричался? Иди к себе. Я с тобой потом разберусь, — и снова повернулся к участковому. — Так что, Игорь Иваныч, вы хотели проверить, как я ружьишко храню? Проходите, у меня в кладовке железный ящик.
Петька так и остался стоять в комнате, бледный, в ожидании разговора с отцом. Он уже знал, что всё отцу расскажет и что попадёт ему за это крепко. Но облегчения Петька так и не испытал. Опустошение. Пусто и гулко было внутри, как ни прислушивался к себе Петька. Так же пусто и гулко, как в пластмассовом украденном шарике. Ни угрызений совести, ни сожаления, ни жалости к себе, даже страх перед грядущей выволочкой ушёл на задний план, растёкся слезами по щекам и быстро высох.
Наказание будет, а потом забудется. Но в душе всё равно тягостная пустота, будто, пока Петька ночью плавал на лодке, бродил по чужим домам, он не заметил, как к нему в душу тоже прокрались мародёры и всё там опустошили и испоганили… Слёзы потекли у Петьки из глаз, и уже не от страха перед наказанием.
Пушечный гном
Пёстрые бусинки разноцветных машинок. Их яркость приглушена летней пылью. Это с десятого этажа они выглядят рассыпанными бусинками, а внизу они тяжеловесные пыльные бензиновые громады, уставшие, раскалённые утренним солнечным жаром, брошенные хозяевами на лето.
Поглядывая в окно, Милан заглатывал остатки сдобной булки, слизывал с пухлых губ сладкие крошки и молочные усы. Мысленно он уже топал по тропинке между машин вниз, к набережной, к тёплой чугунной старинной пушке. Внутри пушечного ствола холодно и будто бы дует подземным сквозняком. Там в маленьком углублении, неизвестно откуда появившемся в стволе, лежала…
Милан запыхтел от нетерпения и чуть не подавился булкой. Он заглянул в холодильник и достал оттуда оранжевую миску с котлетами. Мать велела их съесть на завтрак. Упрямый Милан никогда не делал того, что ему велели, а чтобы не попало, он завернул две пышные котлетины в газету и сунул в карман ветровки.
Телефонный звонок остановил Милана в дверях.
— Милечка, — проворковал в трубке бабушкин голос. — Мама уже ушла? Ну что ты молчишь?
— Кого вам надо? — грубоватым баском спросил Милан.
— Миля, ну что ты паясничаешь?
— Меня зовут Милан, — процедил он сквозь зубы, — а не Милечка и даже не Миля, тем более не морская миля и не итальянский город Милан. У меня ударение в другом месте.
— Я вот папе скажу, как ты разговариваешь, — заворчала бабушка. — Ударение у тебя будет как раз в том самом месте.
— Когда будешь разговаривать с папой, скажи ему, что тебя не устраивает моё имя, — угрозы Милана всегда раззадоривали. — Кстати, моего сербского папу зовут не Слодя, не Бодя, а Слободан.
Милан повесил трубку и сердито выдохнул. Вечно бабушка что-нибудь такое придумает, противно-слащавое, будто манную кашу по щекам размазали.
— Милечка! — кривляясь, передразнил её Милан и скорчил рожу в зеркало. При этом его физиономия не утратила симпатичности и некоторой надменности одного из тех смазливых мальчишек, какие красуются на обложках модных журналов. Он был голубоглазым, с белыми, чуть волнистыми волосами, упрямым вздёрнутым носом и пухлыми губами плаксивого ребёнка.
Милан глянул на часы и заторопился. Ему надо появиться на набережной после десяти часов, не раньше. А уже без пятнадцати одиннадцать. И нетерпение подгоняет.
Тропа вела через лесок, где можно было споткнуться об остатки каменного фундамента старинного амбара. Оплетённые травой, они попадались в самых неожиданных местах. Милан сбился со счёта, сколько раз он попадался в эти каменные силки. Но тут пролегал короткий путь, и тут жил серый котяра с коричневыми клочками шерсти, торчащими из боков, как кочки на болоте. У кота из пасти торчали здоровые клыки, почти как у саблезубого тигра. Крупная голова с порванным в драке ухом сидела на тонкой взлохмаченной шее.
Когда кот жрал подношения Милана, у животного оглушительно урчало в животе и глотал он громко и судорожно.
— Приятно аппетита, кошак, — усмехнулся Милан. — Хоть ты мою маму слушаешься. Позавтракал котлетками. От молока тоже, небось, не отказался бы?
Кот пророкотал что-то невнятное и серой тенью скользнул в травяные заросли, в которых наверняка сладко пахло мышами и кротами.