А Буян встанет и уйдёт.
Все думали, что Буян — собака дикая и никого на свете не любит.
Однажды с Андреем Батуриным случилось несчастье. Во время жестокого шторма рухнула мачта на рыбацкой шхуне и придавила Андрея. На берег его вынесли без сознания. Но ещё в море товарищи-рыбаки по радио сообщили о несчастье на Большую Советскую землю. Одновременно с подходом к берегу потрёпанной шхуны на воду в заливе опустилась большая летающая лодка, присланная из далёкого города за Батуриным. Через час она уже снова поднялась в воздух с Батуриным на борту. В большом далёком городе знаменитые врачи должны были спасти рыбака от смерти.
Жена Батурина, Марья Ивановна, осталась в доме одна с маленьким сынишкой. Так им было тоскливо! Так она беспокоилась!..
Рано утром на следующий день Марья Ивановна пошла и привела в дом Буяна.
— Живи хоть ты пока с нами, — сказала она и заплакала.
У пустой кровати хозяина Буян постоял недолго, понюхал зачем-то одеяло на кровати и старые сапоги под кроватью. Котище Пунька подлетел было, зафыркал и зашипел на собаку: «Уходи, мол, отсюда, дворняга, пока цел», но Буян спокойно отодвинул ошалелого Пуньку в сторону своей большой мохнатой лапой и прошёл дальше, в столовую. Кот от такого сурового с собой обращения присмирел и, от греха подальше, отправился на кухню. А Буян лёг в столовой в углу, рядом с игрушечным Колькиным медвежонком, и пролежал так до вечера.
С тех пор Буян только ночью жил на улице и сторожил дом и загон с оленятами. Днём он сидел дома в комнатах и ждал, когда вернётся хозяин.
Тем временем в большом городе, в больнице, врачи-хирурги сделали Андрею Батурину трудную операцию, и он стал поправляться от своего увечья. Сначала об этом пришла телеграмма от главного больничного врача, а потом и сам Андрей написал жене и сыну письмо. Это письмо было запечатано в синем крепком конверте, на котором Андрей Батурин так и написал: «Марии Батуриной и сыну моему Николаю».
Маленький Колька играл в это время во дворе, и Марья Ивановна, не распечатывая, положила письмо на стол и побежала за сыном. Она хотела обязательно вместе с ним прочесть это письмо. Так они условились раньше. Если придёт письмо — читать вдвоём.
Когда они оба прибежали со двора домой, Марья Ивановна так и ахнула: письма на столе не было. В углу, возле кровати Батурина, лежал Буян. Между лапами он зажимал синий конверт и, склонив голову набок, обнюхивал его так и этак. Собаки, оказывается, тоже могут читать письма, только по-своему. Буян даже не двинулся с места, когда в комнату вбежали Марья Ивановна и Колька.
— Отдай, — сказал Колька нерешительно. — Это письмо нам от папы, а не тебе.
Колька протянул руку, Буян зарычал чуть слышно, и Колька руку отдёрнул. Для верности, чтобы письмо у него не отняли, пёс положил на конверт свою тяжёлую волчью голову и закрыл глаза. Так он пролежал минуту или две. А потом опять тихонько зарычал на Кольку: «Не подходи!»
Марья Ивановна с удивлением глядела на собаку. «Так вот, значит, какой он, Буян, который никого не любит!»
— Пёс! — сказала она ласково. — Милый, хороший, добрый пёс! Дай нам, пожалуйста, прочесть письмо. Мы ведь тоже любим твоего хозяина.
Буян разжал лапы и перестал рычать. И она взяла письмо.
Так все узнали, что сердитый и неприветливый Буян сильно и нежно любил своего хозяина Андрея Батурина.
Это ведь совсем не обязательно: когда любишь, говорить об этом любимому человеку по сто раз в день.
Как я покупал собаку
Я люблю собак потому, что они самые верные друзья человека. Мне даже трудно жить и работать, если у меня дома нет хорошей собаки. Я всегда сам их выращивал и воспитывал. Когда умерла от старости моя умная Зента, я завёл себе рыжего озорника Ваську, и он долго у меня жил. Но потом и он состарился и умер. Собаки живут намного меньше, чем люди. И ещё у меня был сеттер-гордон Томка — мой весёлый и добродушный товарищ по далёким охотничьим путешествиям. Какой-то очень злой и нехороший человек застрелил его однажды в лесу.
А потом я и сам состарился и подумал, что мне уже поздно заводить себе щенка и самому его воспитывать и обучать тонкой охотничьей науке. Я попросил своих товарищей и друзей-охотников присмотреть где-нибудь для меня взрослого, солидного пса, который бы всё понимал и умел себя вести дома и на охоте. Скоро наш главный знаток собак Александр Александрович Чумаков позвонил мне по телефону и сказал, что есть такая собака в городе Орехово-Зуеве, недалеко от Москвы. Он сам эту собаку видел на полевых собачьих испытаниях и остался ею доволен. Пёс, как рассказывал Александр Александрович, очень хорошо работал в лесу и на болоте, от роду ему было четыре года и два месяца (возраст для собаки немалый), был он очень красив и силён, и звали его так же, как моего последнего собачьего друга, Томкой. Хозяин продавал его не от нужды, а от обиды: поблизости от Орехова пропали тетерева и куропатки — их пожрали еноты, и охотиться стало не на кого. Томкин хозяин будто бы обиделся на енотов и продавал сразу и ружьё и собаку.
Действительно, выпущенные в подмосковных лесах еноты, или, вернее, енотовидные собаки, были на плохом счету у нас, охотников. За короткий срок они во множестве расплодились в наших лесах и приносили охотничьему делу больше вреда, чем пользы. Было за что обидеться на енотов.
Долго не раздумывая, я поехал в Орехово-Зуево покупать собаку.
Огромный, похожий на водолаза-ньюфаундленда сеттер понравился мне с первого взгляда. Навстречу мне он только чуть приподнял свою умную, лобастую голову и по приказу хозяина шагнул вперёд, сурово и с достоинством. Хозяин его не стал со мной разговаривать о енотах. Он коротко назначил цену и, не глядя больше ни на меня, ни на собаку, отвернулся к стене.
Я отсчитал деньги, положил их на стол, взял ремённый поводок, протянутый мне женой хозяина, и сам пристегнул его к собачьему ошейнику. На улицу, к машине, мы вышли вместе с хозяевами собаки. Томка уселся на заднем сиденье, у правого окна. Я сел с ним рядом. Когда машина тронулась с места, Томка вздрогнул и оглянулся. Вслед за Томкой я тоже посмотрел назад. Старый его хозяин всё стоял у ворот — мне показалось, в раздумье. Жена хозяина вытирала платком глаза. Дул сильный ветер.
Всю дорогу до Москвы пёс неожиданно тихо сидел на своём месте. Он и в мою квартиру поднялся как будто спокойно. Кот Агапыч зашипел и заворчал на собаку, как тигр, делая вид, что вот сейчас он не выдержит, бросится и вцепится в собачью морду. Томка даже не посмотрел на шипящего кота, а Агапыч довольно быстро перестал изображать тигра. Томка мог в любую секунду проглотить Агапыча, как воробья, вместе с когтями и хвостом — такой он был громадный. И Агапыч понимал это очень хорошо.
Весь день Томка лежал неподвижно возле стола, рядом с окном, положив морду на низкий подоконник. В сумерки, когда стало трудно различать лица прохожих на улице, он встал, подошёл ко мне — я в это время сидел на диване, у другого стола, — и вдруг опустил мне на колени свою тяжёлую голову.
Я боялся пошевельнуться. Прошло пять минут, десять… По лёгкому, чуть заметному покачиванию собачьего тела я понял, что Томка дремлет. Прошло двадцать минут, полчаса… Ноги мои затекли, сидеть становилось всё труднее и труднее, и наконец я не выдержал.
— Томка, — сказал я жалобно, — проснись.
Пёс только вздохнул во сне.
— Томка! — сказал я чуть громче. — Томка! Я устал.
Я взял его за ошейник и легонько тряхнул. Томка всхрапнул, доверчиво потянулся ко мне всем телом и только потом открыл глаза. И вдруг… в собачьих тёмных зрачках мелькнул ужас. Томка оскалил зубы и зарычал злобно и непримиримо. Я пробовал уговорить его, успокоить:
— Томка! Милый, хороший…
Рычанье нарастало, как гром. Томка бесновался. Только что ему снился родной дом и старый, любимый хозяин. А теперь он увидел, что дома нет и хозяина-друга, которого он преданно столько лет любил, тоже нет и, может быть, никогда и не будет…
Он зарычал ещё раз и бросился. Я еле успел схватить его за ошейник. У меня в руках он как будто успокоился немного, но всю ночь пролежал возле моего дивана насторожённый и злобный. Когда я шевелился, Томка рычал грозно, шерсть на нём вставала дыбом. Человек, который его увёз, не смел шевелиться при нём.
На третий день нашей совместной жизни я понял, что мне не удастся приручить Томку: он слишком сильно любил своего старого хозяина. Три дня Томка лежал в углу, у окна, без сна, не притрагиваясь к пище. Он тосковал и мучился, как человек. Я тоже мучился. Я уже успел полюбить Томку за верность.
К концу третьего дня я дал телеграмму в Орехово-Зуево: «Приезжайте и возьмите собаку обратно. Она не может привыкнуть ко мне». Честно говоря, я не думал, что хозяин собаки приедет за ней: так обычно не делают при купле и продаже. И всё-таки я дал телеграмму.
Хозяин приехал за своей собакой тотчас же, с ночным поездом.
Томка первым услышал его шаги на лестнице. Он ещё не верил, что это возвращается самый любимый его человек. Когда я открыл дверь и хозяин вошёл в комнату, Томка не бросился к нему, не стал лаять и прыгать. Он только завилял хвостом, лёг на бок и закрыл глаза. Может быть, он опять боялся проснуться. Потом он повернулся и, как маленький щенок, опрокинулся на спину. По-собачьему это значило, наверно: «Видишь, я не могу жить без тебя. Это хорошо, что ты вернулся».
В эту же ночь Томка уехал со своим другом-хозяином.
Томкин хозяин понял, что друзей не продают, а я — что друзей и не покупают за деньги: дружбу и уважение надо заработать.
На прощанье Томка помирился со мной. Он сам подошёл ко мне и тронул мою руку своим холодным, мокрым носом. Он как будто извинялся за своё поведение. Пропажа хозяина оказалась временной и не страшной, и ненавидеть меня было не за что.
Я вышел на улицу их провожать. Подошла машина. Они уехали. Теперь я стоял у ворот и смотрел им вслед.
Добро и зло
Мы гуляли в лесу. Лес вокруг стоял тихий и холодный, солнце поднималось невысоко и не могло пробиться сквозь густые ветви деревьев. Лучи его падали косо. Только один маленький лучик как-то пробрался среди стволов и веток и у дороги упал к корням молодой ёлки. Деревцо будто вспыхнуло снизу, ствол его у корней над снегом стал рыжим и, казалось издали, тёплым, таким, что около него хотелось погреться, как у костра.
Мы подошли ближе и увидели, что не одних нас потянул к себе солнечный огонёк. На снегу под ветками у огонька сидел лопоухий гончий щенок и совсем по-человечьи плакал, выкусывая дробинки из раненой лапы.
Никудышный хозяин по злости прогнал его от себя. Шестимесячный собачий детёныш не умел гонять зайцев так, как взрослая опытная собака, а у хозяина его не было ни терпения, ни ума, чтобы это понять. Он даже выстрелил вслед щенку, когда прогонял его, и ранил его.
Мы пожалели щенка, подобрали и принесли в дом отдыха, в котором тогда жили. Наши товарищи стали его кормить остатками от обеда и ужина и назвали щенка обыкновенно, по-человечески — «Бобиком». Бобик скоро поправился, потолстел, лапа его совсем зажила и шерсть стала гладкой и блестящей. Вот только обычной собачьей весёлости в этом щенке уже не было.
В час обеда, дожидаясь, когда люди выйдут из столовой и принесут ему еду, щенок понуро стоял на площадке перед домом, будто дремал. Бывало так, что три входа и выхода у столовой приоткрывались сразу и щенка звали к себе в одно время три или четыре человека.
— Бобик! На! Сюда! Скорей!
А щенок долго, задумчиво и растерянно крутил головой и хвостом туда и сюда, соображая: куда раньше бежать, к кому? От этого собачьего раздумья — к кому первому бежать — и затеяли мы игру. Условия игры были простые: выходить сразу вчетвером из столовой и звать Бобика. К кому первому Бобик подойдёт — тот и выиграл.
Но только игра эта быстро кончилась. За нашим столом вместе с нами сидел в столовой Иван Иванович Смирнов, простой и хороший человек, токарь одного из московских заводов. Когда началась эта игра, он с нами вместе как-то вышел во двор.
Бобик на этот раз долго не раздумывал и сразу подбежал к Ивану Ивановичу. И на другой день к нему подбежал первому, и на третий…
Мы решили было, что хитрый Иван Иванович знает какое-нибудь «собачье слово», а потом вдруг все вспомнили. Из лесу, когда мы под ёлкой Бобика нашли, его на руках до дому нёс Иван Иванович, и Бобик это не забыл. Вот как всё просто объяснилось.
А у хозяина щенка на охоте вскоре разорвало ружьё. Он пришёл к нам в дом отдыха просить у Ивана Ивановича ружьё на время. В доме знали, что Иван Иванович привёз с собой ружьё из Москвы, а сам на охоту не ходил; наверно, об этом рассказывали в деревне.
Иван Иванович вышел к человеку на крыльцо, а Бобика велел спрятать подальше, от лишнего разговора. Ружьё он с собой вынес, и все думали, что вот сейчас Иван Иванович по своей доброте отдаст ружьё. И хозяин щенка так, наверно, думал. Он и руку протянул, чтобы ружьё взять. А потом посмотрел на Ивана Ивановича и почему-то опустил руку.
— Мне ружья не жалко, — сказал Иван Иванович тихо. — Вот оно — ружьё. Но только нельзя давать оружие в руки злому и глупому человеку.
Иван Иванович повернулся и ушёл обратно в дом, а человек этот остался стоять на площадке перед домом, и мы все видели, долго он так стоял и всё ниже и ниже опускал голову.
Раздумье
Я уезжал на охоту. Всё было собрано, все прощальные слова сказаны, а я ещё стоял в передней, одетый, с ружьём и походным мешком за плечами и раздумывал: брать мне с собой Боя, охотничью мою собаку, или не брать? Вопрос был серьёзный, драматический. Бой стоял рядом и глядел с тоской и надеждой: как она повернётся, жизнь, — радостью или горем?
Думалось надвое. На дворе стояла поздняя холодная осень, и работать собаке по-настоящему было негде, время её охоты прошло. С другой стороны — почему бы и не дать псу лишний раз подышать воздухом и побегать по лесу. Каждое птичье перо, каждое дуновение ветра с реки — для собаки радость.
Я не взял с собой Боя. Стоило ли из-за одной собачьей радости доставлять себе беспокойство: за собакой надо смотреть, кормить её, то да сё. На осенних перелётах собака не нужна. Я уехал один. Дверь за мной захлопнулась. Всё стало тихо в квартире. Бой, наверно, понурил, как всегда в таких случаях, голову, пошёл и лёг под письменным столом. Он ещё и завтра утром будет обнюхивать у порога оставленные мной следы.
Я вернулся с охоты через три дня, измученный и отдохнувший. Так, мучаясь, отдыхаем только мы, охотники.
Ещё с порога в распахнутую настежь дверь я увидел посреди комнаты Боя. Он не выбежал мне навстречу. Низко нагнув голову, широко расставив передние лапы, он стоял неподвижно. Теперь была его очередь думать.
Задачу он решал трудную: подойти ко мне или нет, обрадоваться или не стоит. Вот он приехал — жестокий, несправедливый и очень любимый человек, и надо бы залаять, прыгнуть к нему на грудь, а может быть, просто лизнуть ему тихонько руку. Но горькую, незаслуженную обиду простить трудно. Можно, конечно, подойти, а можно и не подходить, это будет нехорошо, но справедливо…