журналы, даже в зарубежные! А сейчас, представляешь, арабский язык изучает: всякие там «куейс — муш куейс».
— Здорово! — вздохнула
Пашка.
Я почувствовал, что
опять начал хвалиться и сменил пластинку.
— А как бабушка ваша?
— Наша бабушка умерла,
когда мне шесть было и я собиралась идти в школу… — мрачно произнесла Пашка.
— Ой, извини, как
жалко… Ну почему же так рано? Она ведь нестарая еще была, верно?
— Да, но зато у нее было
очень больное сердце, поэтому бабушка пожила совсем немного… Все любила
говорить: «Вот, Пашка, выдам тебя замуж за принца, тогда и ко Господу спокойно
пойду!» А не дождалась… Знаешь, как я ее любила? Она для меня как вторая мама
была!
Бабушка все время со
мной возилась, забывая обо всем. Мамка-то тогда на одну стипендию жила…
Бабушка всячески подрабатывала, так как пенсии не хватало. Вязать любила, здорово вышивала, на огородике возилась, курочки у нее были, хрюшки… А по
вечерам она мне рассказывала всякие интересные истории, но не сказки, а жития
святых. И вместо колыбельной пела молитовки, коих знала очень и очень много.
Например, качала меня и напевала: «Свят, свят, свят Господь Саваоф! Господь
Саваоф… Исполнь небо и земля славы Твоея!..» Так вот с детства меня и
приучила к этому чудному миру Православия! А вот когда призвал ее Господь на
небеса, она в тот последний день позвала меня к себе проститься. К ней уже и
батюшка приходил: исповедовал, причастил, пособоровал — все, как положено…
Бабушка радостная такая лежала. Мы с мамой плачем, а она улыбается и нас
успокаивает:
«Ну что, девоньки мои, радоваться надо, что бабушка ваша на небо уходит, ко
Господу своему!»
— Бабушка, а разве не
страшно умирать? — спросила я.
— Ну что ты, внученька!
— ответила она, гладя меня по голове. — Нам — православным христианам — бояться
нечего. Господь милостив… В рай отходим… в жизнь прекрасную и вечную…
чего же тут бояться… Одно меня только огорчает: остаетесь вы тут одни, мои
родненькие. Ничем я вам больше помочь не смогу… Даже пенсийку, и ту теперь
заберу с собой… Продержитесь?
Мама моя говорила:
— Не беспокойся ты, мам,
ничего с нами не случится… Пашка вот уже большая, скоро в первый класс
пойдет. К школе мы ее, слава Богу, собрали! Теперь легче будет, ведь я уже сама
работаю.
Потом бабуля долго с
мамой говорила, давала ей последние указания насчет домика, землицы, живности, похорон… А потом меня к себе позвала. Взяла мою ладошку в свои казавшиеся уже
холодными руки и тихо, но строго сказала: «Прасковьюшка, пообещай мне, что всю
свою жизнь будешь жить по-Божески, по-христиански, не забудешь всего того, о
чем мы с тобой говорили, пели, мечтали…»
— Обещаю, бабушка! —
ответила я и заплакала. — Я тебя никогда не забуду… И маме всегда помогать
стану…
— Ничего-ничего,
внученька, ты не плачь, ты у меня умничка… А будет когда трудно, пожалуйся
мне или Параскевушке, мы услышим и обязательно поможем. А теперь ступай… Пора
мне уже… Боженька ждет. Надо хоть немножко подготовиться…
Пашка замолчала и,
похоже, тихо заплакала. Этот ее такой неожиданно жалостливый рассказ тронул и
меня. Я хотел что-то сказать, но не смог, считая, что сейчас лучше промолчать.
И еще я отчетливо понял, закрывая глаза, что такие вещи врагу не рассказывают.
Значит, девчонка мне доверяет? Да и не такая уж она и вредина, просто, наверно, в мамку свою удалась — гордая и свободная… Да еще и верующая, а они ведь
странные какие-то… И живется-то ей, похоже, дома не очень-то уютно и
комфортно, не то, что мне, например… Мысли мои постепенно спутались, усталость скрутила все тело, и я не заметил вовсе, как уснул. И мне
причудилось, будто я лежу не в тесной пещерке, а в золотом саркофаге, стоящем
посреди огромной пирамиды. Тут сумрак и тишина. Откуда-то сверху тускло
струится лазурная синева. На каменном полу россыпи драгоценных камней, средневековое оружие в золотой оправе, сосуды с вином и благовониями, горки
заморских фруктов…
Я хочу встать, но не
могу — совсем нету сил. Откуда-то слышатся голоса родителей, друзей. Похоже, они ищут меня. А я лежу в тесном саркофаге, все вижу, а подняться не могу, даже
пошевелиться нет никакой возможности. Интересно, что за надпись на моем
постаменте? Наверное, «Фараон Жоратон Толстый XIV».
Прикол, да и только! В
гробницу начинают заходить люди. Они идут мимо, разговаривают, удивляются тому, куда это я мог запропаститься. И дела им нет до того, что я — вот он, лежу
рядышком. Но для них я — всего лишь пустая мумия, седая старина… Вот идут
папка и мамка, вон Мишка Сальцов, а вон и Гоша Боксерманн, и другие ребята, весь наш класс и учителя… А это и туристы пожаловали: дедок-спортсмен, старичок с камнями, бард с гитарой, следопыт со своим неразлучным пауком, Фомка
с Лизкой, тетя Зоя, бабульки на подводе проехали, а вон и паромщик зычно стучит
по гладким мраморным плитам своими подкованными кирзачами… Никто не нашел
меня…
Наконец, кто-то подбегает к саркофагу, и я слышу: «Жорка, ты здесь?» Я хочу
ответить голосу, который никогда ни с каким другим не спутаю: «Да, я тут, тетя
Клава, помогите мне выбраться!» Но и речь у меня пропала, и все тело сковала
какая-то мертвецкая холодрыга. Ушла и соседка, печально и разочарованно
вздыхая. Вдруг опять шаги! Кто-то идет прямо ко мне! Гляжу в золотые глазницы.
Ба! Да это же сам Тутанхамон! Живая мумия! Подошел, приподнял крышку. Посмотрел
на меня впалыми красноватыми глазами и покачал головой: «Муш куейс! Муш куейс!»
И тоже убрался восвояси. Стало совсем холодно, одиноко и тоскливо. Точно меня и
впрямь захоронили заживо. Проклятье! Да что же мне делать?! Так и погибать
здесь, в этом дурацком саркофаге? И никогда больше не увидеть ни солнца, ни
леса, ни реки, ни людей?! Слезы выступили у меня на глазах. И тут слышу чью-то
легкую поступь. Гляжу — а это Пашка идет! Я сделал невероятное усилие и, разомкнув губы, произнес: «Пятница, помоги!» Но голос получился такой скрипучий
и неестественный, точно это возопил монстр, восставший из ада! Эхо подхватило
мой вопль и он гулко забился в недосягаемой свинцово-серой вышине сводов
пирамиды. От услышанного у бедной девчонки, должно быть, сердце ушло в пятки.
Туча испуганных летучих мышей заметалась во мраке, отчаянно вереща и поднимая
клубы пыли. Но Пашка вовсе не испугалась и подошла к саркофагу.
— Ну что, Жора-Обжора,
вот до чего довело тебя твое неверие! — ехидно произнесла она.
— Помоги, Пятница,
пожалуйста! — снова прохрипел я.
— А не ты ли поливал
меня ледяной водицей? Вот теперь сам и лежишь, как холодный айсберг!
Бесчувственный чурбан… Так тебе и надо!
Я хотел сказать что-то,
но губы опять сомкнулись, и я лишь застучал зубами.
— Эх, ты! Ну ладно,
помогу… — сжалилась девчонка и, подняв с пола увесистый меч, тускло
сверкающий рубинами и изумрудами, в два-три взмаха разнесла надоевший саркофаг
вдребезги. Я от неожиданности не удержался на постаменте и рухнул на мраморные
плиты. Но, чтобы не было больно от удара, взял да и проснулся…
Ох, ребята, как же я
тогда замерз! Я лежал, согнувшись калачиком, зажав руки в коленках. Все мое
мокрое тело посинело и покрылось крупными мурашками. Зубы стучали. Подвывая
точно волк на луну, я кое-как поднялся и принялся разминать свои суставы и
мышцы. Какие-то мелкие камешки и хвоя так впились в плечи, что и не думали
отлипать, отпечатавшись на моей коже, как древние растения на угольных срезах.
Было раннее утро. В
пещере уже отчетливо различались стены и своды. Паутина пестрела сотнями
запутавшихся в нее мошек. Девчонка лежала у стенки спиной ко мне тоже
сложившись «по-старушечьи». Видать, и ей было прохладненько!
Кряхтя и ахая, я
заставил себя сделать несколько резких приседаний, а потом упал и отжался
десять раз, затем побоксовал по-тайски невидимого противника и немного
станцевал в стиле брейк-данс. Согревшись и прогнав остатки сна, я выглянул из
пещеры. Но ничего не увидел! Да-да! Прямо передо мной разливалось безбрежное
молочное море, из которого кое-где проглядывали темно-розовые кисельные берега, то бишь гранитные выступы. Я, грешным делом, хотел даже ужё пригубить эту
сливочную массу, но вовремя спохватился. Минут пять я стоял, всматриваясь в
белое бескрайнее пространство, потирая глаза и соображая, где же мы находимся и
что с нами вчера было. А когда все вспомнил, то и догадался, что это на реку и
близлежащие горы опустился под утро ну очень плотный туман. После грозы стало
гораздо прохладнее.
Я, поеживаясь, вернулся
в пещеру. Вот так погодка! Да в таком молоке нас ни одна собака не отыщет, ни
один вертолет не заметит! Что же, еще день тут куковать?! Страшно захотелось
есть. Я обшарил все карманы и разложил их содержимое на мшистый валун.
Предметов оказалось немного: ключ от дома с брелоком-фонариком, мобила, расческа, полупустая зажигалка, жутко растаявшая жвачка, перочинный ножичек да
рубля два мелочью… Вот и все мое богатство, если, конечно, не считать
серебряного крестика на шее, напульсника «СПАРТАК» на левом запястье да
маленькой серьги в правом ухе. Солнца видно не было и подсушить эти вещи не
представлялось
возможным. А как же хотелось поскорее звякнуть домой и утешить родителей и тетю
Клаву, да и огонек развести бы хоть небольшой было пределом желаемого… Я
вздохнул и принялся отделять жвачку от обертки, хотя и понимал, что эта штука
лишь еще больше усилит мой аппетит. Но все равно хоть что-то я должен был
обязательно пожевать. Освободить резинку не удалось, и тогда я положил ее в рот
вместе с бумажкой. Поднялась Пашка-Пятница. Согнувшись, как бабулька-уключница, и засунув озябшие ладони в широкие рукава платья, она, осторожно ступая на
камни, подошла ко мне. Прохрипела:
— Доброе утро!
Личико у нее было, я вам
скажу, то еще! Глаза красные от слез и тревожного сна, под ними — синие мешки.
Губки лиловые, как у мертвеца, да еще и подергиваются. Волосы все еще влажные, а в них хвоя и камушки… Щеки распухли, и нос, как у пьянчужки. Ну просто
внучка Бабы-Яги!
— Привет! — бодро
отозвался я и хохотнул, глядя на ее прикольный вид.
— Ты чего?! —
непонимающе проскрипела девчонка, постукивая зубами.
Я не ответил, а спросил:
— Что, прохладненько?
— Угу, — кивнула она и,
подойдя к молочному морю, стала тоже разглядывать фантастическую панораму.
— А я вот, как царь
Кощей, над златом чахну! — сказал я. — Добра много, а толку мало! Эх, цивилизация XXI века! А вот против какой-то воды ничего не устояло. И
просушить-то негде…
Девчонка скрылась в
тумане. Зашуршал камень, покатившийся к подножию горы.
— Эй! Ты там
поосторожней! — крикнул я. — Не забывай, мы ведь не на дне морском, а на горе, как орлы, сидим!
Я встал и опять
энергично размялся. В пещерку стали проникать комары и противно повизгивать над
головой.
— Только вас тут еще не
хватало! — сплюнул я и надул большой пузырь из резинки.
Тот лопнул неудачно и
залепил весь нос.
— Что это вы все на меня
сегодня взъелись? Мне домой надо, под жаркое солнце Египта, а не тут коченеть, в этой дурацкой щели, как в тесном саркофаге.
Вернувшись, Пашка
присела рядом и тоже стала рыться в своих кармашках, выкладывая свое добро
рядом с моим. И вскоре на нашем импровизированном лотке появились еще
зеркальце, кружевной носовой платочек с вышитой в уголке буквой «П», наполовину
сгоревшая церковная свечка, какой-то сложенный в несколько раз черный пояс, исписанный желтыми малопонятными словами (Пашка назвала его «Живые помощи», а
почему
«живые», я тогда так и не понял) и замурованные в целлофан очень маленькие, как
к пиву, ржаные сухарики, которые девчонка, видимо, приобрела в лесном
монастыре. Вот и все девичье богатство. Правда, и у нее тоже был крестик на
груди (хоть и не серебряный, а совсем простецкий) да еще два зеленых колечка
для волос, удерживающие ее косички.
— Давай съедим по
сухарику! — предложила девчонка.
— С большим
удовольствием! — оживился я и, сплюнув ставшую уже горькой резинку, взял
ножичек и надрезал им целлофановый пакетик с хрустиками.
Похоже, эти сухари были
единственным, чего не коснулась вчера вода. Пашка дала мне всего один маленький
кусочек, который я тут же и проглотил, звонко хрустнув на всю пещеру. А
девчонка сначала что-то прошептала, потом перекрестилась и положила сухарик в
рот.
— А еще можно? — спросил
я. — Вкусные! Правда, без перчика… Я с паприкой люблю.
— Нет, это же не еда! А
священные хлебцы! Их употребляют только или утром, натощак, или в случае
какой-нибудь болезни… И то с благоговением и трепетом…
— Жаль! — вздохнул я и
погладил, успокаивая, свой урчащий от голода животик. — Скорей бы выглянуло
солнце! Просушить бы все… А то, если окислятся контакты в мобильнике, нам
тогда не созвониться с людьми, и спасатели неизвестно как скоро нас отыщут…
— Ты думаешь, нас уже
ищут? — спросила Пашка.
— Конечно! Тетя Клава
поднимет на уши весь Урал! Правда, конечно, видишь, какая погодка… Но как
разъяснится, так сразу и пойдут! Это уж точно!
— А они знают, где мы?
— Вряд ли… Не знаю,
сколько мы проплыли по этой реке… Боюсь, что порядочно… А нас начнут искать
с паромной переправы, считая, что мы вернулись на берег. Ну, ничего, рано или
поздно доберутся! У них же и вертолеты есть! Мне бы вот только домой звякнуть!
Эх, в Египте-то бы сейчас уже через минуту все было бы в полном порядке!
Слушай, Паш, а ты была в Египте? — я взял зеркальце и расческу и не спеша
причесал свои начинающие уже отрастать волосы.
— Смеешься?! — хмыкнула
девчонка. — Я в Москве-то всего два раза была… Да вот в это путешествие
съездила с тетей Зоей… А ты был?
— Ты знаешь, не успел!
Мы еще в начале июля собирались всей семьей рвануть, да отца вот отозвали на
службу на целых три недели! А тут тетя Клава подвернулась с этой путевкой на
Урал. Ну, я и согласился поехать, чтоб время побыстрей прошло… Завтра мы бы
уже билеты стали заказывать в Египет. Да вот опять загвоздочка вышла… Но это
ничего, пару дней теперь подождать можно…
— Прости, это ведь все
из-за меня, да?
— Да брось ты! Это все
гроза спутала! Она давно уже гналась за нами.
— А тетя Клава у тебя —
очень хорошая женщина! Такая непоседа…
— Еще бы! Она у нас
экстремалка! Для нее в такие походы ходить — все равно, что семечки щелкать!
Где уж только ни побывала… Жаль вот только плавать не умеет, а то бы
наверняка и самого Конюхова сделала!
— Она твоя родная тетя?
— Нет, просто соседка,
друг семьи. Она, ты знаешь, почти как твоя мама. Одна с сыном живет. Правда, ему уже шестнадцать. А батя их уже лет шесть как не живет с ними. Тоже герой, променял такую женщину на какую-то мымру из провинциального театра… Чудно…
— А почему она не с
сыном, а с тобой поехала?
— Да его отец забрал на
юг, с аквалангом поплавать. Соскучился, наконец, по чаду, понимаешь… Лёха-то, он весь в батю — и личиком, и душою… А вот тете Клаве остается разве что с
природой оттягиваться… А вот твоя тетя Зоя тебе родная, точно? Вы сильно