1. «Я ПО СЕЛАМ, Я ПО СЕЛАМ ШЕЛ ВЕСЕЛЫМ…»
Ширяева Г. Д.
Первый раз в жизни она ехала в телеге. Верхом на лошади ей однажды приходилось скакать и не было страшно, только удивилась, что, оказывается, это так высоко — сидеть в седле. Она до сих пор с удовольствием вспоминала, как красиво проскакала тогда на глазах у незнакомых мальчишек из Поливановки, уступивших ей своего коня.
Теперь Ветка ехала в телеге, свесив босые ноги, и неторопливо крутящиеся тележные колеса то и дело швыряли в нее большие жирные комья грязи. Дождь прошел сильный, и грязь на дороге, по которой они ехали с этим незнакомым, молчаливым и симпатичным старичком-возницей, подобравшим ее полчаса назад, промокшую и грязную, была почти непролазной. Теперь эта дорожная грязь и эта проселочная, размытая ливнем дорога уплывали через реденький лес, через бревенчатые, раскатисто рокотавшие под тележными колесами мостики туда, назад, к пионерскому лагерю «Зорька», из которого Ветка час назад сбежала.
Это был ее пятый в жизни побег из пионерского лагеря. В семейном архиве хранились для Веткиных потомков ее послания, извещающие родителей о побеге, послания, над которыми хранительница архива старшая сестра Ирина до сих пор потешалась.
«Мама и папа! — сообщала Ветка четыре года назад из «Лесного». — Я здесь чуть не надорвала горло, потому что в тихий час все кричат, и я кричу… А один мальчишка завернулся в простыню, взял швабру и бегает. Воспитательница входит в палату, а он бегает. Не тихий час, а громкий час, возьму и удеру без вас!»
«Дорогие родители! — писала она на следующий год из Зеленого Гая. — Скорее заберите меня отсюда, а то сама удеру! Позавчера у нас была массовка, носились все как бешеные, я тоже… Зеленый Гай — кошмарный край, ложись в кровать и помирай!» Самое короткое письмо было из «Зеркального»: «Мне хотят вырвать зуб»! Зуб ей тогда вырвали прежде, чем она успела удрать.
Нынешний побег был самым неожиданным в ее жизни, для
Я по селам, я по селам шел веселым.
Многих, многих я встречал в своих скитаньях…
Кого именно ей удалось встретить в своих скитаньях, Ветка не знала, потому что помнила всего две строчки из этой песни.
Сначала она шагала в Каменск пешком и прошагала почти час под дождем, пока ее не подобрал этот молчаливый дед с телегой, явно смахивающий на мистера Баркиса из «Дэвида Копперфильда», с которым Ветка имела честь познакомиться совсем недавно в лагерной библиотеке, — такой же неразговорчивый и в старой фетровой шляпе.
И вот теперь она едет в телеге мистера Баркиса, сидя задом наперед, и на босые ноги ее шлепаются большие жирные комки грязи — хорошо и даже необыкновенно!
Еще только сегодня утром эти такие красивые, стройные Веткины ноги были обуты в розовые атласные балетки, и она легко порхала по дощатой лагерной сцене в пышной «пачке» из накрахмаленной марли, с целлофановыми крыльями за спиной. А за ней, неуклюже размахивая громадным бутафорским сачком, сделанным все из той же марли, ходил Вовка Потанин и делал вид, что пытается ее изловить, — и всем было ясно, что не изловит, уж очень неуклюже и неохотно он этим сачком размахивал. Она же порхала по сцене и пела нежным голосом: «Ах, не долог мой век, он не долее дня! Будь же добр, человек, и не трогай меня…» Никогда еще она так не старалась, никогда, еще так красиво не становилась на цыпочки.
И вот этот идиотский конкурс, придуманный девчонками из седьмого отряда, конкурс, к которому она столько времени готовилась, надеясь на успех, кончился ее позорным провалом. Звание «мисс Зорька» присудили Таньке Кривошеевой, долговязой и вовсе не такой уж и красивой девчонке. А Веткин мотылек почему-то никого не тронул. Он и Вовку не тронул! Ветка с полчаса ревела в укромном уголке. Мисс Кривошеяя! Мисс Конопатая! Мисс Зорька!
«Му-у-у!» — промычала она на прощанье безмятежно посапывающей во сне «мисс», на цыпочках пробираясь между койками (всем хорошо спалось в этот тихий час под шелест дождя, никто не бегал со шваброй), уходя навсегда из этого лагеря, да и вообще, наверно, навсегда из летней пионерской жизни. А уходить жалко было, в «Зорьке» ей нравилось. Раньше она сбегала обычно на пятый или шестой день, и все ее побеги, в общем-то, кончались благополучно, если не считать взбучки дома. Мать, воздав Ветке должное, тут же звонила в лагерь, или отправляла срочную телеграмму, или же посылала туда Ирину — сказать, чтобы не искали Ветку в лагерном пруду, не прочесывали окрестные леса и горы… Правда, тогда Ветка обычно не оставляла за собой никаких следов, а теперь предусмотрительно оставила на тумбочке два документа — записку для вожатой («за мной срочно приехали») и записку для Вовки, чтобы он, уезжая, получил в кладовке и захватил с собой ее кофту и плащ, а еще чтобы ла всякий случай те мотыльковые крылья прихватил, пригодятся…
С собой она не взяла даже зубной щетки, только в кармашке платья лежала смятая и вымокшая под дождем не меньше самой Ветки пятирублевка, которую мать дала ей на всякий случай.
* * *
Телега выбралась из реденького облезлого лесочка и въехала в настоящий густой лес с елками, и сразу похолодало еще сильнее, и сразу стало видно, что всерьез надвигается вечер, и солнце уже где-то там, далеко, то ли за облаками, то ли уже за горизонтом. В небе не было ни одной, даже самой сумрачной и неяркой закатной краски — оттого, что закат был без солнца.
В лесу дорога была не такой грязной, колеса покатились легче и уже не швырялись грязью в Веткины ноги, но зато уже и не громыхали так, как раньше, и потому стало как-то непривычно тихо и даже страшновато в этом сумрачном, почти уже вечернем лесу.
— Дедушка! — громко спросила Ветка. — А скоро он будет, этот Каменск?
— Доедем до ночи! — беспечно ответил мистер Баркис, подгоняя лошадь. — Вот свернем сейчас к асфальту, вот уж вот и доедем.
Ветка обернулась в ту сторону, куда показал Баркис. Там, где-то за лесом, на фоне сумрачного неба, она увидела огромную темную гору, сплошь покрытую густым, непроходимым, совершенно черным лесом. Ветке понравилось сразу, что Каменск лежит у подножия высокой крутой горы. Вот чего не хватало у них в городе, так это именно такой, высокой и крутой, горы с диким, густым и непроходимым лесом на склонах. Вокруг цивилизованного Веткиного города были лишь невысокие холмы, которые непонятно почему все-таки считались горами.
Она подобрала ноги и села в телеге лицом к Каменску и к горе, чтобы полюбоваться ею вдоволь.
Долго любоваться каменской горой не пришлось. Гора вдруг заклубилась по краям, разломалась посередине, словно кто-то разрубил ее пополам так, что проглянуло небо, потом громыхнуло, ударило, сверкнуло огненно-голубым… «Туча!» — разочарованно догадалась Ветка, ужаснувшись размерам предстоящей неприятности, она еще и после первого ливня не высохла. Тогда-то хоть было тепло и ливень шел теплый, а теперь от холодного и сырого лесного воздуха ее пробирало до самых костей, несмотря на кусок грязного брезента, который дал ей симпатичный мистер Баркис.
— Дедушка! — снова жалобно крикнула Ветка. — А что она, Сивка, побыстрее не может?
— А куда Сивке спешить? — невозмутимо отозвался Баркис. — За что ее, сердешную, мучить?
В этот момент туча-гора громыхнула яркой молнией так, что лошадь сама рванула вперед, к Каменску, почти галопом, и Ветка чуть не вылетела из телеги. Не разобрать теперь было, что громче грохочет — гром или тележные колеса… Ворвались они на окраину долгожданного Каменска, успев все-таки опередить надвигающийся ливень.
— Ну, приехали! — громко сказал неразговорчивый возница, ставший от резвого бега своей Сивки сразу веселым и разговорчивым, а потому мгновенно потерявший сходство с мистером Баркисом. — Астраханская начинается отсюда, вон с этого заводика. Видишь, с трубой? Начинается она, значит, отсюда, а если номер семьдесят пять, значит, надо тебе протопать почти всю улицу. Так что ты дотемна-то дотопай! Троллейбусов здесь, сама понимаешь, нет. А автобус только на вокзал да в гостиницу ходит, да еще к рынку, да еще к макаронной фабрике. Ну, а мне-то еще дальше, в Дубовское. Брезент прихвати! На память!
Он все еще что-то говорил, бранил свою бедную лошадь, которая, расставшись с Веткой, двинулась в путь, снова понурив голову, ворчал на погоду и тем самым окончательно расправился в Веткиных глазах с мистером Баркисом.
А Ветка пошла напрямик через пустырь к указанному ей ориентиру — несильно дымящей трубе какого-то маленького заводика.
Стемнело быстро, и, когда она перешла пустырь, названия улиц на табличках пришлось разбирать с трудом. Уличные фонари почему-то не горели. К счастью, нужную ей улицу пришлось искать недолго. Она оказалась уютной, зеленой и совсем деревянной — здесь даже двухэтажные дома были деревянными. Город был самозванцем. Почему Каменск? Откуда Каменск? Хоть бы уж на мостовой были какие-нибудь булыжники!
«Пятнадцатый, семнадцатый, девятнадцатый», — считала Ветка наугад, торопливо шлепая босыми ногами по узкой дорожке асфальта на нечетной стороне улицы и волоча за собой подарок бывшего мистера Баркиса — тяжелый кусок брезента. В другой руке она несла мокрые босоножки, и это был весь ее багаж.
Возле сорок пятого номера, двухэтажного деревянного дома с низенькой и тоже деревянной оградой, охраняющей кусты акации, произошло сразу два события — вспыхнули уличные фонари, и хлынул наконец-то ливень.
Укрывшись с головой брезентом, Ветка рванулась вперед, прикинув, что дом под номером семьдесят пять находится где-то в самом конце улицы, потому что, когда вспыхнули фонари, она ясно увидела, где кончаются дома Астраханской. Там, вдалеке, улица упиралась то ли в парк, то ли в сад — в какую-то живую черноту, грозно шевелящуюся под ливнем. И уж там-то, конечно, ни семьдесят пятого, ни семьдесят шестого номера быть не могло.
Дорожка асфальта кончилась, и Ветка плюхнулась босыми ногами в глубокую лужу.
Она вынырнула из-под брезента. Улица действительно кончилась. Последний дом на нечетной стороне, мимо которого она чуть не проскочила, маленький и невзрачный, был очень слабо освещен крайним фонарем, оставшимся далеко за Веткиной спиной. Она приподнялась на цыпочках, всмотрелась в белую эмалированную дощечку с двумя четкими знаками и не поверила своим глазам — улица кончалась семьдесят третьим номером! Семьдесят пятого не было! Дальше, прямо впереди, начинался то ли лес, то ли глухой заброшенный парк, неосвещенный, неприветливый и даже мрачноватый. Она стояла под проливным дождем, забыв про свой брезент, которым можно было укрыться, и вообще про все на свете, кроме этой свалившейся на нее так неожиданно неприятности. Потом, неизвестно на что надеясь, она перебежала улицу, к последнему дому на той, на четной стороне.
Все было правильно, все было на своих местах — последний дом на четной стороне значился семьдесят четвертым…
Она поднялась на деревянное крылечко под резным деревянным козырьком над дверью, тут же приветливо укрывшим ее от дождя, нащупала кнопку звонка и позвонила.
Через полминуты дверь дома приоткрылась, и из нее высунулась женская голова.
— Скажите, пожалуйста, это Астраханская улица?
— Астраханская. А что?
— А где же здесь номер семьдесят пять? Голова кивнула в сторону темного леса:
— А вон там он, семьдесят пятый. Чуточку по дороге пройди сначала прямо, потом дорога направо свернет, и уж там по тропке через лесопарк, к воротам. Это и есть семьдесят пятый.
Голова исчезла, дверь закрылась.
— Спасибо! — сказала Ветка закрытой двери, не сразу осознав, к радости или к печали нашелся этот семьдесят пятый номер, коли идти к нему надо в темноте через лесопарк, больше похожий на дремучий лес. Дождь, к Веткиному счастью, ослабел. Гора-туча, которая так красиво висела час назад над Каменском, выдохлась и растворилась в почти уже ночном небе.
Ветка немного пополоскалась в луже у крыльца, запачкавшись еще больше, обругала и Каменск, и Астраханскую улицу, и тетю Валю, которая поселилась в таком подозрительном месте, в этом подозрительном доме под номером семьдесят пять, отделившись дремучим лесопарком не только от своей улицы, но и от самого Каменска.
Темная дорога вела ее через лесопарк минут пять, а может быть, и целый час… Только чуть сереющее небо освещало ей путь. Оно очистилось от облаков, в нем загорелась даже одна-единственная звезда, но оно еще не стало совсем по-ночному темным, было еще чуточку разбавлено вечерним светом, а потому все, что находилось на земле, казалось темным и мрачным. Потом глаза ее понемногу отвыкли от света уличных фонарей, привыкли к окружающей ее тьме, и слева, в чаще, она увидела очертания большого дома. Все было так, как сказала ей та женщина. Одно было непонятно — ни огонька не светилось в его окнах. Он стоял совершенно темный и по-странному молчаливый. Ока свернула к нему, вышла на какую-то полудорогу-полутропинку, прошла еще шагов пятьдесят и натолкнулась на высокую чугунную ограду. Веткины глаза почти совсем привыкли к темноте, и она смогла получше разглядеть за железными прутьями закрытых ворот этот старинный двухэтажный особняк с какими-то пристройками и башенками. Почему-то он навеял на нее странную тревожную грусть — такой темный и молчаливый…
Перед домом и вдоль дорожки, ведущей к высокому крыльцу, громоздились какие-то большие и маленькие бесформенные предметы, а там, подальше, у самого дома, еще что-то виднелось совсем непонятное.
Она попробовала потрясти железные прутья ворот, но они были впаяны в каменный фундамент намертво и стояли крепко. Зато наверху что-то ненадежно звякнуло, чуть не свалившись ей на голову. Оказалось, к железным прутьям чуть повыше Веткиной головы была привинчена металлическая доска с какой-то надписью. Ветка тут же взобралась на каменный фундамент ограды — так, что ненадежно привинченная доска оказалась перед самыми ее глазами, — и с трудом разобрала черные буквы на светлом фоне. И сразу все стало понятным, все улеглось и прояснилось. На доске было написано: «Школа-интернат № 1».