У той воздушной тревоги в августе сорок второго года, когда в огне погибал Сталинград, отбоя не было. До сих пор… Отбоя так и не было. И не будет никогда! Отбоя не было и не будет!
Тишина наступила в комнате. Ветка сидела почти не дыша, и ладонь ее лежала на отцовском сердце. И сердце билось под ее ладонью тревожными колокольными ударами: дон-дон-дон! Может быть, это оно разбудило Ветку сегодня среди ночи?
— Они знали, что в городе не было солдат. Что войска стоят на рубежах. Они сжигали детей и женщин…
— Я это знаю, папа, — тихо прошептала Ветка.
Отец тихонько сжал ее ладонь, лежавшую у него на груди, и потом отстранил ее.
— Иди спать, дочка.
И, давая ей понять, что разговор окончен, он молча погасил настольную лампу. Наступила суровая темнота.
Уже в дверях она остановилась и сказала в эту темноту:
— Спокойной ночи, папа.
Суровая темнота молчала. И в молчании этом покоя не было.
* * *
Утром она проснулась снова, как и ночью, внезапно — словно от резкого толчка. На этот раз показалось ей, что разбудил ее тревожный отцовский голос, тихо окликнувший ее. Правда, спросонку ей почудилось, что отец произнес вовсе не ее имя.
«Фаля! — отчетливо послышалось Ветке. — Фаля…»
Она вскочила и распахнула дверь в спальню. Отца там не было. В большой комнате его тоже не было…
Он стоял в кухне, у окна, о чем-то задумавшись, а на газовой плите отчаянно дымилась уже давно подгоревшая каша.
Лицо у него было бледное, глаза запали, но он встретил Ветку прежней своей улыбкой, и прежнее тепло заструилось от его лица, глаз, от его больших рук… И тепло это сразу согрело Ветку, стоящую на пороге кухни в одной сорочке.
Она выключила газ и побежала одеваться, недоумевая, почему же отец больше не сердится на нее за ее проступок, из-за которого ее могут теперь выгнать из школы. Не сердится и даже вот сам разогревает для нее завтрак, чтобы она не опоздала в школу. Угрызения совести совсем истерзали Ветку.
А тут еще выяснилось, что мать с первым автобусом так и не приехала…
— Ничего еще не потеряно! — попробовала вслух утешить себя Ветка. — Может быть, она приедет со вторым.
Если она приедет со вторым, то у нее уже не будет времени зайти домой. Ей же на работу, а второй автобус приходит примерно в восемь тридцать, — сказал отец. — Вряд ли ее отпустили с работы вчера.
Ветка вздохнула, не зная, чем же еще можно себя утешить. Теперь она уже не была так твердо уверена, что их семейные дела могут наладиться. Действительно — утро вечера мудренее.
К ночному разговору о Насте она не возвращалась. Утро мудренее, и потому вчерашняя ее глупость казалась ей теперь еще глупее. И ей казалось непонятным по-прежнему, почему же отец, вот так, на светлую голову, не оценит по достоинству все ее невероятные поступки и проступки. Но отец к ночному разговору тоже не возвращался. Впрочем, ему, кажется, стало гораздо хуже — глаза блестели, и вообще он был какой-то не такой, словно не мог найти себе места. Ветке даже было как-то неспокойно оставлять его одного, и потому из дома она вышла с тяжелым сердцем.
Утренние сумерки сегодня были особенно густыми. Над рекой висело темное, почти черное небо, на город собиралась обрушиться метель. Ветку сразу охватило унылое чувство одиночества и обиды. Что же это мать так легко оставила их одних? И не беспокоится, не тревожится. Может быть, ждет, что отец сам приедет в Каменск! А он болен. Он вот болен, и, может быть, даже очень серьезно. А мать не знает, что он сильно болен. И не знает, какое раздражение было вчера в его голосе, когда он говорил о ней.
Ветке грозило опоздание на первый урок, но все равно ноги сами понесли ее вниз, к реке, к мосту, где примерно в восемь тридцать должен был остановиться каменский автобус. На остановке не было ни души. Ветер гулял между высокими опорами моста. Он уже пригнал с того берега первые метельные снежинки. Они были колючими и больно кололи щеки. Однако Ветка не отворачивалась и не пряталась от них, иначе можно было прозевать съезжающий с моста автобус. А Ветке очень хотелось, чтобы мать увидела ее издали — заметенную снегом, мерзнущую на морозе так одиноко и несчастно.
Через мост тянулись грузовики, троллейбусы, легковушки, а каменского автобуса что-то все не было видно. А метель все сильнее и сильнее разыгрывалась… Ветка стала зябнуть. На шапку и на пальто уже нацепились толстым слоем колючие снежинки.
Она отвернулась на несколько секунд от моста и от реки» чтобы дать лицу согреться, и тут же увидела, что к остановке подходит заметенный, как и она, колючими снежинками с ног до головы высокий широкоплечий человек. Тоже, наверно, идет кого-то встречать. Человек подходил ближе, и, когда до остановки ему осталось пройти всего несколько шагов, Ветка вгляделась в него и обомлела. Отец!
Он узнал ее позже, чем она его, а потому у нее было больше времени на то, чтобы прийти в себя и разработать план, дальнейших действий.
— С ума сошел! — закричала она на него, когда он подошел ближе. — В такую погоду! Уж не в Каменск ли ты снарядился? Хочешь воспаление легких получить, да?
Отец, похоже, вовсе и не растерялся, увидев Ветку.
— Собственно говоря, — сказал он ей спокойно, даже улыбаясь, — собственно говоря, гулять рекомендуется в любую погоду.
— С температурой? И это еще медик говорит! И вроде бы взрослый человек!
Ветка высказалась бы и построже, но в этот момент к остановке подкатил каменский автобус. Из автобуса вышли все пассажиры. Матери среди них не было.
Ветка на всякий случай заглянула в автобус, хотя и она сама, и отец прекрасно видели, что в автобусе никого, кроме водителя, не осталось.
— Может быть, расхворалась тоже! — вздохнула Ветка. — Наверно, и в самом деле эпидемия началась… Может, все-таки мне поехать в Каменск, а?
— Не надо! — тихо сказал отец. — Не надо, дочка!
Они постояли еще немного возле пустого автобуса, а потом пошли вдоль набережной, хотя им там совершенно нечего было делать. Им надо было подняться вверх, к улице, что вела к их дому и к Веткиной школе. Но отец почему-то пошел вдоль набережной.
Да уж к автобусу ли, с которым должна была приехать мать, он сюда пришел?
Они шли и молчали. И река, вдоль которой они шли, тоже молчала. Хоть еще и непрочный, но сплошной, огромный панцирь покрыл ее ледяной целиной, и ветер наметал снег на эту целину, укрывал ее белой скатертью. Стало уже почти светло, хотя метельное небо оставалось пасмурным, а далекий горизонт за рекой тонул в темной, почти черной пелене бурана. Ветер бил сбоку, в левую щеку, колючим снегом. Набережная была безлюдной, лишь двое лыжников шли по лыжне, проложенной вдоль заметенного снегом газона. Наверно, им тоже рекомендовали гулять в любую погоду.
Ветка и отец шли вдоль реки. Шли неизвестно куда, шли и молчали. А Ветке нужно было в школу. А отец был болен, и ему нужно было в постель, под теплое одеяло. А они все равно шли вдоль реки. И Ветку не оставляло странное чувство — казалось ей, что отец торопится сделать что-то важное, что-то очень важное для него, что-то такое, что сделать может только он один. Только он один на всем белом свете.
Если он пришел встретить мать, так ведь не встретил! Если за Веткой, так ведь нашел ее, и зачем же теперь они идут незвестно куда? Что же так мучает его и не дает покоя в этом. Что гонит его, даже такого больного, из дома, из теплой уютной квартиры навстречу надвигающемуся бурану?..
Отец вдруг резко остановился.
В первый момент Ветке показалось, что отца рассердили ее мысли, которые он неизвестно как угадал. А потом она поняла, что он увидел что-то там, на реке.
Она вгляделась.
По такому еще совсем непрочному, такому тонкому льду реки уходила прочь от берега маленькая, удивительно знакомая фигурка в темной шубке и белой шапочке. Она даже не шла, она словно летела по льду — легко, невесомо…
— Это Настя! — прошептала Ветка, ужасаясь. — Это же Настя! Что же она делает, папа? Она же с ума сошла! Она же сошла с ума!
— Настя! — громко позвал отец.
Настя не остановилась. Казалось — это грозно надвигающаяся метель несет ее прочь, гонит в темные, почти черные снежные сумерки другого, далекого берега.
— Настя! — снова крикнул отец. — Не смей! Вернись!
Настя остановилась.
И тут же Ветке показалось, что Настя упала на колени. Лыжники, поравнявшиеся с ними, тоже увидели фигурку на льду, остановились и дружно ахнули. И в тот же момент Ветка увидела, как стремительно исчезает, уходит куда-то белая целина вокруг того места, где только что была Настя, образуя черный круг открытой воды…
И в ту же секунду оттуда, от этого черного зловещего круга, донеслось до них отчаянное, зовущее:
— Папа!
Отец почему-то резко, одним движением, отшвырнул Ветку в сторону — словно это она тонула…
Ветка упала на крутой газон, что так красиво зеленел на склоне летом, а теперь был мертвым и твердым, как камень, и, задыхаясь от ужаса, долго не могла подняться на ноги — под слоем снега была ледяная корка, и Ветка скользила по ней, не в силах встать и видя перед собой только одно: отец бежит туда, к реке, поглотившей Настю, на ходу сбрасывая с себя тяжелое пальто. И лыжники бегут туда же, в ту сторону, где чернеет этот смертельный круг открытой воды… А она, Ветка, все никак не может встать на ноги…
Когда же наконец она поднялась, то увидела: отец уже там, на самой кромке берега, на ступеньках набережной, ведущих к черному кругу… И дальше она увидела — он прыгнул на лед. И лед под ним тут же проломился. А Насти не было! И отца… отца тоже не было.
— Помогите! — закричала Ветка, закрыв лицо руками. — Помогите же! Помогите!
И больше она ничего уже не помнила. Кажется, она кричала даже тогда, когда ее вталкивали в какую-то машину. Кто-то спросил: «В больницу?» И знакомый, такой родной голос ответил: «Не надо! Живет! Дышит!» («Дышу», — подумала про себя Ветка.) Тот же родной голос сказал: «Чуть вверх. Вон к тому угловому дому».
И только увидев в зеркальце над ветровым стеклом лицо отца, сидящего на заднем сиденье, она наконец-то пришла в себя.
Она быстро обернулась.
Отец, промокший насквозь, в мокром, заледеневшем свитере, со слипшимися на лбу волосами, держал на коленях укутанную в его пальто Настю.
— Господи! Чем же я вас лечить буду! — воскликнула Ветка с отчаянием.
* * *
Дома они растирали Настю водкой. И на это ушло не меньше часа, потому что Настя не давалась и вырывалась из отцовских рук.
— Он же доктор! — кричала на нее Ветка. — Горе мне с вами со всеми! Сублимированные!
Потом они напоили Настю лекарствами, а отец выпил остатки водки, и Ветка погнала его в ванную париться.
О чем говорить с Настей, она совершенно не знала. Сейчас она могла только кричать на нее, но теперь кричать вроде бы не за что было. А та молчала, уткнувшись лбом в стенку.
— Настя!
Настя не отозвалась.
— Нет у меня никаких доказательств! Я сказала неправду. Прости меня, Настя!
Настя не пошевелилась. Только рука ее, лежащая поверх одеяла, чуть дрогнула — словно Настя хотела отстраниться от Ветки, но раздумала.
Уж не такими ли точно словами признавалась и Евфалия Николаевна в том, что у нее нет доказательств? И Настя ей почему-то не поверила и ушла от деда. Теперь она и Ветке не верит?
— Настя! — позвала Ветка снова, и Настя снова не отозвалась.
И хорошо, что не отозвалась, — Ветка не знала, что говорить дальше. Она сидела возле Насти и терзалась. Терзалась, пока не вернулся из ванной отец. Тогда Ветка произнесла весьма неубедительную речь, пользуясь почему-то лексиконом тети Вали:
— Я же тебе говорила! Я же тебе говорила! Ведь говорила же! Ведь говорила!
Отец коротко глянул на Настю, а потом, не сказав ни слова, крепко взял Ветку за руку и повел ее на кухню.
— Так — сказал он, плотно прикрыв за собой дверь кухни и усадив Ветку на стул. — Что же мы с тобой теперь будем решать, дочка?
— Что будем решать — неуверенно переспросила Ветка и так же неуверенно предложила: — Наверно, ее нужно как-то мирить с дедом, а мне извиняться. Ведь это я во всем виновата.
— Нет! Не ты!
Он произнес это так быстро и решительно, что Ветка удивилась. А он почему-то отвел взгляд в сторону, когда она, удивляясь, посмотрела на него.
— Конечно же, — робко сказала Ветка, — конечно же, наверно, больше меня виновата Евфалия Николаевна. Она первая начала…
— Нет! Не она!
— А кто же? — совсем удивилась Ветка.
Он присел зачем-то на корточки и заглянул ей в лицо снизу вверх, и получилось так, как будто он встал перед ней на колени.
— Во всяком случае, дочка, тот, кто начал первый, мирить ее с дедом не будет. И извиняться к нему не пойдет! Так!
Ветка похлопала ресницами.
— А кто же начал?
Он вдруг взял в свои руки ее ладони и спрятал в них лицо.
— Прости меня, веточка ты моя зеленая…
То, что он назвал ее зеленой, ничего хорошего не сулило! Он всегда называл ее так, когда собирался преподнести какую-нибудь неприятность — что-нибудь вроде укола или горького лекарства.
— Папа! — воскликнула она горестно.
Он отнял ее ладони от своего лица и взглянул на нее.
Глаза его вроде бы не обещали никакой неприятности. Совсем наоборот, глаза у него были сейчас как у озорного мальчишки. Даже не как у Вовки, а как у известного всей школе Потанина-младшего.
— За что тебя простить? — спросила она с недоумением.
Он помолчал немного, глядя на нее по-прежнему снизу вверх.
— За то, что мама на этот раз, кажется, меня не простит.
— Почему?
— Да потому что такого уж она мне не сможет простить! Это будет самый убийственный факт, до которого и тете Вале никогда не додуматься.
Она не сразу поняла, к чему он клонит. Она сидела и все хлопала и хлопала ресницами. А потом, кажется, стала понимать…
Круглое, скрипучее слово «авантюра», похожее на колесо от телеги мистера Баркиса, стремительно, с оглушительным грохотом, круша все на своем пути, скатилось с альпийской вершины и переехало Ветку пополам!
— Папа! — воскликнула перееханная пополам Ветка. — Ты что? Ты что, папа? Ты же… ты же сам сказал, что последствия непредсказуемы!
Глаза его стали серьезными — словно никогда и не было на свете Потанина-младшего.
— Да. Я так сказал. Я это знаю.
— И что же? И как же теперь? — спросила она растерянным шепотом, ужасаясь тому, как по неожиданному, по невероятному начинала срабатывать ее глупость, которая теперь казалась ей еще большей глупостью. — Что же теперь?
— А теперь будем доказывать!
— Что доказывать?
— Что убийственный факт — действительно факт. И в сущности, разве надо доказывать? Ты же сама сказала, что она поверит.
— Настя? Поверит, конечно.
— Значит, и не надо будет ничего доказывать! Тем более что у меня доказательств нет!
— Нет? — переспросила все еще никак не могущая прийти в себя Ветка.
— Нет! Абсолютно никаких! Понимаешь, беда какая — и отголосков-то ведь тоже нет!
Вот уж никак нельзя было ожидать такого от ее всегда серьезного, всегда спокойного, даже солидного отца! Никак нельзя было ожидать, что он втянется по собственной воле в такую беспросветную авантюру!
А Настин дед! А Настина мать! А бабушка? А отчим? Что скажут все они? Да и вообще, что же скажут все? Все люди на земле что скажут?!
Он словно угадал ее мысли:
— Ты же сказала, что она поверит!
— Она-то поверит!
— Ну, а это самое главное! Что нам еще надо?
— Папа! — воскликнула Ветка почти с угрозой. — Имей в виду, я тебя не очень тянула в эту… авантюру! Ты — сам!
— Сам! Разумеется, сам! — сказал он быстро. — Сам!
— Папа! — умоляющим шепотом произнесла Ветка. — Папочка! Миленький! Не надо…
Он поднялся и отошел к окну.
Ветер за окном разорвал метельные тучи, висевшие над городом. В город прорвалось солнце. Оно скользило по оконному стеклу стремительными бликами — по стеклу, по подоконнику, по лицу стоящего у окна, вполоборота к ней, отца. Словно крошечные яркие языки пламени… И Ветке вдруг показалось, что лицо у него сейчас точно такое же, каким было в тот день, когда он дрожащей рукой шарил по стене, искал выключатель, чтобы погасить багрово-черный мрак красного фонаря.