— Опоздали! И тут занято…
— Ксенька и Аришка — чугунок да крышка! — закричали мальчишки.
А Васька Стамескин забарабанил ногами по забору.
— Уже началось. Вась? — спросила Ксенька.
— Буду я вам рассказывать! Как же! Спали б дольше, барыни! — захохотал Васька.
Аришка с Ксенькой натащили кирпичей и подложили их к забору, но все щели с той стороны оказались залепленными снегом, и ничего нельзя было разглядеть.
Так прошло с полчаса.
Девочки хотели было уходить, как Васька их окликнул:
— Так и быть. Полезайте, барыни, на помойку, а мы побегаем: ноги очень озябли. Видно, еще не скоро начнется…
— Верно! Сбегаем, Вась, на Пресню! — закричали мальчишки.
Васька спрыгнул с забора и побежал с товарищами к воротам.
Ксенька и Аришка полезли на помойку. Лезть было неудобно, потому что, боясь озябнуть, они навертели на себя поверх ватных кацавеек большие вязаные платки, а на ногах у Ксеньки были тяжелые отцовские валенки. Не успели они взобраться наверх, как откуда-то появилась старуха с мусорным ведром.
— Куда вас нелегкая занесла? Волков да зайцев в клетках, что ли, не видали? Слезайте, озорницы!
— Сейчас слезем, бабушка.
Ксенька и Аришка спрыгнули на землю. Когда старуха выпростала ведро и ушла, подруги снова взобрались на помойку. Забор доходил им до подбородка, весь сад был отлично виден.
Тянулись длинные белые аллеи, недвижно стояли посеребренные инеем деревья. Над замерзшим прудом на проволоке покачивалась гирлянда разноцветных бумажных фонариков.
В глубине сада в зимних вольерах протяжно выли волки.
— Скучают звери, — сказала Ксенька.
Вдруг заиграла музыка и заглушила волчий вой.
— Началось! Началось! — закричала Аришка.
На катке уже появились первые конькобежцы — четверо молодых людей в серых вязаных шлемах и таких же фуфайках, студент и высокая худая дама.
Обледенелая беговая дорожка тянулась вдоль забора. Обгоняя друг друга, по дорожке проносились всё новые и новые конькобежцы.
— Вот бы нам так покататься! — вздохнула Ксенька.
— А фонарики-то какие!
Музыка заиграла вальс „Над волнами“.
На беговой дорожке из-за елок показалась девочка лет тринадцати, одетая в белую меховую шубку. Из-под горностаевой шапки развевались белокурые локоны. Стройные ноги были обтянуты белыми гетрами. Девочка ловко скользила по льду.
Когда она приблизилась, Ксенька и Аришка увидели ее розовые щеки и красные губы.
Ксенька так рванулась вперед, что ударилась подбородком о забор. Аришка схватила подругу за руку.
— Гляди, гляди! Как на Белоснежку похожа!
Действительно, девочка с белокурыми локонами походила на Белоснежку из сказки.
— Сейчас мы ее опять увидим, она второй круг побежит.
Но увидеть Белоснежку больше не пришлось. Кто-то потянул девочек за кацавейки.
— Слезайте, барыни, нагляделись! — кричал Васька Стамескин.
— Еще минуточку! Вась!..
— Хватит, вам только волю дай!..
Мальчишки стащили с ящика Ксеньку и Аришку. Подруги прильнули к забору, заглядывая в щели. Но увидеть ничего не удалось. Только ветер доносил из сада обрывки музыки, веселые голоса и смех.
Глава четвертая
Целую неделю Ксенька с Аришкой говорили о девочке с катка, которую они прозвали „Белоснежкой“.
— А какая она вся беленькая, хорошенькая!
— А помнишь, волосы-то какие кудрявые!
— Настоящая Белоснежка!..
— А почему, Ксенька, она не вышла из сада? Ведь мы ее тогда долго у ворот ждали, — спрашивала Аришка.
— Кто ее знает… Может, она в Зоологическом живет.
— Хоть бы разок ее еще увидеть…
Часами девочки простаивали у входа на каток, надеясь увидеть Белоснежку; не раз по вечерам бегали в Волков переулок, влезали на помойку и заглядывали через забор. В саду играла музыка, над прудом качались разноцветные фонарики, по льду скользили веселые гимназистки и студенты; заложив руки за спину, лихо проносились кадеты в фуражках с красным околышем, но Белоснежки среди них не было.
Как-то вечером, часов около семи, Ксенька и Аришка бежали к Кудринской площади за солеными огурцами.
Вечер был морозный и ветреный. Подняв воротники и засунув руки в рукава, спешили по улице прохожие.
В обледеневших окнах лавок горели лампы-молнии, посередине каждого оконного стекла оттаивал кружок величиной с тарелку. На улицу просачивался желтый свет. Проносились легкие маленькие санки с дамами, закутанными в ротонды. Толстый кучер с обледеневшими усами, туго натянув вожжи, зычно кричал:
— Па-а-берегись!
Скрипя валенками по снегу, девочки перебежали улицу и спустились по четырем ступенькам в овощной погреб Степаныча.
На три копейки Степаныч положил каждой из девочек полную банку огурцов и налил доверху рассолу.
— Только бы донести, уж очень скользко, — сказала Аришка.
— Тебе-то что! У твоей банки веревочная ручка привязана, — позавидовала Ксенька, — я потом тоже такую привяжу.
Хотя было очень холодно и дома ждали к ужину огурцов, девочки не утерпели и остановились у витрины щеточного магазина Анны Штоп „Южная Ривьера“.
За широким зеркальным окном было много пышных, ярких живых цветов. Посредине возвышалась корзина белой сирени, в вазах стоили срезанные розы и белые цветы, похожие на снежные шары; в горшках цвели огромные оранжевые перистые хризантемы. Точно на улице и не пощипывал щеки мороз и не дул пронзительный, холодный ветер…
— Тебе какие нравятся? — спросила Ксенька.
— Мне сирень в корзинке и ролы…
К магазину подошел толстый господин в меховой дохе.
Ксенька не успела опомниться, как Аришка юркнула в магазин, прячась за широкую спину толстяка.
— Ариш!.. — крикнула Ксенька вслед. Но дверь уже захлопнулась, и только на секунду из магазина пахнуло на Ксеньку влажным оранжерейным теплом.
Вдруг дверь магазина распахнулась настежь. Оттуда вылетела Аришка, а за ней на порог выскочила толстая Анна Штоп.
— Пошла вон! Нахалька! — орала она, размахивая кулаками.
— Бежим! — крикнула Аришка оторопевшей подруге.
Расплескивая из банок рассол, они добежали до угла и остановились под фонарем.
— Смотри, — сказала Аришка, отдышавшись, и разжала кулак.
На ладони лежала смятая пунцовая роза с наполовину облетевшими лепестками.
— Понюхай! Я ее в магазине на полу нашла.
— Зачем тебя понесло туда?
— А я и сама не знаю… Больно уж хорошо там пахнет.
— Да ну тебя! Бежим домой, я заледенела вся…
Аришка расстегнула кацавейку и спрятала розу за пазуху.
На углу Волкова переулка у подъезда белого каменного особняка стояла карета.
— Уж не свадьба ли?
Аришка заглянула в парадное.
— Когда свадьба — карет много бывает. Пойдем домой, руки озябли банку держать, — заворчала Ксенька, но тут же смолкла.
У Аришки было такое растерянное лицо, что Ксенька опрометью бросилась к подруге. Сквозь стеклянную дверь она увидела белую мраморную лестницу с красным ковром и золотым прутиком на каждой ступеньке.
По лестнице медленно спускалась маленькая старушка в черной шляпе с перьями, а рядом со старушкой шла… Белоснежка.
На ней была та же самая белая меховая шубка, в руках она держала белую муфту, а из-под шапочки вились длинные золотистые локоны.
Ксенька с Аришкой посторонились. Старуха с Белоснежкой прошли мимо них к карете.
У Белоснежки было грустное, как показалось девочкам, заплаканное лицо. Старуха вынула из черной меховой муфты большое румяное яблоко и протянула его девочке.
— Съешь, — сказала она.
Белоснежка вздохнула и взяла яблоко.
Кучер торопливо распахнул перед ними дверцу кареты. Они сели, и карета тронулась.
Девочки бросились бежать за каретой, но на углу Большой Грузинской улицы им пришлось остановиться.
Аришка с разбегу ударила стеклянной банкой о тумбу; осколки зазвенели, и огурцы рассыпались по мостовой. В руке у Аришки осталась веревочка с ободком от банки.
— Ты бы еще больше банкой махала! — крикнула Ксенька. — Теперь не догоним! Уехали!
Черная карета завернула за угол.
— Собирай, собирай огурцы… А в чем понесешь-то? — отчитывала подругу Ксенька.
Озабоченно оглядевшись по сторонам, она подбежала к забору и оторвала большой кусок афиши.
— На?, завертывай! А рассолу я тебе дома отолью.
— Ксенька, а старуха-то эта, видно, Белоснежкина мачеха — колдунья, и яблоко, верно, отравлена. Неужели она его съест? — говорила Ксенька, завертывая огурцы в бумагу.
Дома уже отужинали. Аришкина мать, Анна, надевала валенки и собиралась итти разыскивать дочь.
— Явилась! Тебя за смертью посылать! Давай огурцы!
Аришка засопела и положила на стол бумажный сверток.
— А за рассолом я сейчас к Ксеньке сбегаю… Ей-богу, мам, я нечаянно. Банка-то все равно треснутая!
— Разбила?
Аришка молча мотнула головой.
— Ты что ж, безрукая, что ли? — закричала Анна. — Чего идолом стоишь?.. Раздевайся!..
Анна схватила железную кружку и сама пошла к Настасье за рассолом.
Аришка разделась, вытащила из-за пазухи смятую теплую розу, долго ее нюхала и поставила наконец в рюмку с водой. Потом взяла огурец, обмыла его под рукомойником и съела с черным хлебом.
Мать не возвращалась. Аришка закуталась в платок и, заперев комнату, побежала к Ксеньке.
В маленькой комнате у Савельевых собралось много народу. Было душно и тесно. У стола сидел Ксенькин отец, Павел Савельев, высокий лобастый человек, с волосами, подстриженными ежиком, и еще трое рабочих. Все они курили; сизый махорочный дым плавал под потолком. Егор Петрович, рабочий, степенный и благообразный, что-то рассказывал, а все остальные внимательно слушали. Молодой парень в синей рубашке стоял у круглой железной печки. Настасья и Анна сидели на сундуке возле дверей, а Ксенька лежала на кровати с куском хлеба в руке.
— Чего пришла? — сердито спросила Анна Аришку.
— Пусть ее… — заступилась Настасья.
Аришка прошмыгнула через комнату и села на кровать рядом с подругой.
— …А перед каждой Нижегородской ярмаркой на фабрике чистое светопреставление. Раз, помню, было это в девяносто пятом году, запер нас мастер Хващин в цеху и приставил к дверям караул. Трое суток из цеха не выпускали, пока весь заказ не выполнили. Тут и спали — возле станков, сюда и есть нам приносили. А за наше старанье хозяин, Константин Васильевич Прохоров, расщедрился: выставил две четверти водки… Перепились, передрались, а пропыльщице Бобковой глаз выбили, так на всю жизнь кривой и осталась.
— Это в старину в цехах запирали, теперь не очень-то запрешь, — усмехнулся парень в синей рубашке.
— Хрен редьки не слаще. Хоть Константин Васильевич, хоть наш Николай Иванович Прохоров — все одной масти. Прохоров-внук от Прохорова-деда недалеко ушел, — сказал Павел.
— Чего это у вас народу так много? — топотом спросила Аришка.
— Да зашли к отцу поговорить…
— Ксень, а мы теперь знаем, где Белоснежка живет. Она, видно, недавно переехала: ведь раньше там доктор Белкин жил. Наверно, она богатая! Даже на лестнице красный ковер лежит. Видела? Важная какая, в карете ездит. А уж ест, наверно, чего только захочет! — Аришка так увлеклась, что заговорила громко.
— Заткните пасть-то, толком послушать не дадут… — озлилась Анна.
— Что, сороки, попало? — пошутил Павел.
Аришка не удержалась и фыркнула.
— А ты откуда, Аринка, взялась? — спросил Егор Петрович и, повернувшись к Анне, добавил: — Невеста у тебя подрастает, женихов сватать пора.
— Невеста без места, жених без куска, — засмеялась Анна. — Досталось нынче от меня невесте.
— Нашим невестам одно место — на фабрику. Тяни лямку, пока не выкопают ямку, — сказал третий рабочий, который до сих пор молчал.
— Это верно, Прохоровки им не миновать. Сунь мастеру целковый, так он сейчас два года девчонкам накинет и на фабрику возьмет. Однако время терпит, пусть еще годик в школу побегают.
Егор Петрович поднялся с табуретки и надел шапку.
— Ну, пошли по домам. Поздно, пора хозяевам отдых дать…
— Через две недели рождество, — передохнем малость, — вставила Анна.
— Как знать! Может, дело так повернем, что и раньше отдыхать придется, — сказал Савельев и переглянулся с Егором Петровичем.
Глава пятая
Подруги поссорились.
Аришка предложила не итти в школу, а целый день продежурить на углу Волкова переулка, чтобы непременно увидеть Белоснежку.
Ксенька наотрез отказалась.
— Стану я уроки пропускать!
— Зато Белоснежку увидим.
— Велика радость — издали на нее смотреть. Вот если б знакомство завести!
— А может, и заведем!..
— Вот дура! Станет она с прохоровскими девчонками дружить!
— Сама ты дура! Белоснежка, небось, не докторская дылда. Она добрая, хорошая, как в сказке.
— Ну, и целуйся с ней! А я в школу пойду.
И Ксенька пошла в школу одна.
Скучно, непривычно ей показалось без подруги.
Вечером она сидела дома и дожидалась Аришку. Но та не шла, а первой пойти к ней после ссоры Ксеньке было стыдно, хотя и очень хотелось разузнать про Белоснежку.
„Где ж это Аришка? Чего ж не идет? — думала Ксенька. — Вдруг и впрямь познакомилась с Белоснежкой, и та ее, может, в гости позвала?“
Не вытерпев, Ксенька выскочила в коридор и на цыпочках пробежала мимо Аришкиной двери. За дверью было тихо.
— Нету дома! В самом деле, видно, у Белоснежки.
Но тут Ксенька услышала за дверью голос Анны:
— Аришка, сбегай к Ульке, попроси луковицу.
Ксенька отскочила от дверей и юркнула к себе.
Утром подруги помирились. Еще не было восьми часов, когда Аришка прибежала за Ксенькой; она была уже одета и с сумкой в руках.
— Пошли! — как ни в чем не бывало, сказала Аришка.
По пути в школу она расспрашивала у Ксеньки, как прошли вчера уроки и что задала по арифметике учительница Марья Степановна. Только в классе, усаживаясь за парту, Аришка, не глядя на подругу, призналась:
— А я вчера так и не дождалась… Замерзла, как собака…
* * *
8 декабря на Прохоровской фабрике забастовали рабочие. Теперь из школы девочки бежали прямо домой, мимо притихших фабричных корпусов. Стояли ранние зимние сумерки.
— Словно вымерли все, — сказала Аришка.
И правда, узким темный переулок возле фабрики точно вымер. Ни один человек не попался навстречу подругам. Было пусто и тихо, и только в белом доме фабриканта Прохорова, что стоял на горе, были ярко освещены все окна.
— Верно, Ксенька, чудно?! Придем домой, а все дома, будто праздник наступил.
— А знаешь, чего вчера отец сказал? Если, говорит, забастовку выдержим, то будет по-нашему. Тогда Прохоров жалованья прибавит. Отец обещался мне к лету башмаки на пуговках купить.
— А ткачихам прибавят?
— Неужто нет? Егор Петрович тоже говорил, что Прохорову один убыток, когда забастовка. Уж сколько-нибудь да прибавит…
— Хорошо бы хоть два целковых накинул. Тогда, может, и мне мамка башмаки на пуговках купит. В одинаковых бы ходили…
Дом, где жили подруги, сверху донизу был заселен семействами рабочих с Трехгорной Прохоровской мануфактуры. Только сейчас, когда ни одни человек не пошел на работу, было заметно, как много народу здесь живет.
В коридорах, на площадках лестниц, но дворе толкались фабричные, курили и обсуждали: сдастся ли Прохоров, или не сдастся?..
Первое время Ксенькин отец. Павел, просыпался по привычке в пять часов утра. Он садился на кровати и курил. В коридоре хлопали двери, — видно, еще кому-то не спалось. Павел вспоминал, что началась стачка, что торопиться некуда, и, докурив, снова ложился спать.