— Пока ничего… — коротко ответил он.
Я передал ему моток сатурна для лесок и крупные крючки, обещанные еще при первом знакомстве.
— Надеюсь, эти крючки вам понравятся, — сказал я, развертывая бумажку. — А книги вы получите от Анны Федоровны…
Ваня поблагодарил и заторопился: то ли спешил рассказать членам своей бригады, как решился вопрос с заработанными деньгами, то ли хотел показать мой подарок…
— Хорошие рыбаки у вас растут, — сказал я.
— Это будущая наша смена… — отозвался председатель, глядя через окно в потемневшую даль озера…
В тайге
Третьи сутки мы пробираемся тайгой, переходим мелкие, но бурные речки, отдыхаем, где застанет ночь, а с рассветом снова трогаемся в путь. Тропа не торная, иногда чуть приметная, особенно по береговым зарослям. Кто ее проложил? Может быть, дикие звери или такие же, как мы, редкие гости этих необжитых мест.
Мой проводник — щупленький старичок из притаежной деревни, Аверьян Евстигнеевич, чем-то похожий на высохший гриб, в порыжевшей войлочной шляпе домашней катки, в коричневой выцветшей рубахе, едет впереди меня на шустром молодом Пеганке и, задирая кверху клочковатую седую бороденку, не первый раз говорит:
— Благодать-то какая!..
Это он хочет подбодрить меня. Ему, вероятно, тоже наскучило ехать по долине, среди вековечных лиственниц, елей и пихт, ехать, как по ущелью, из которого совсем не видно горизонта. И, должно быть чувствуя мое нетерпение — скорее добраться к намеченному пункту, добавляет:
— Вот поднимемся на перевал — и свет откроется… Там уж рукой подать до твоих лесорубов…
Его Пеганка быстро перебирает ногами и весело несет на себе не только хозяина, но и весь наш «запас» в переметных сумах: хлеб, зажаренный кусок баранины, туесок с медом и прочую дорожную снедь. Конь, по-видимому, не часто бывает в таких переходах, зорко присматривается ко всему, прядает ушами и всхрапывает. А мой Вороной — в летах — спокоен и медлителен. «Этот не сбросит…» — говорил Аверьян Евстигнеевич, передавая мне коня. Кроме моего дорожного рюкзака и пустого котла, притороченных к седлу, — на нем никакого груза; и идет Вороной неторопливо, размеренным шагом, как на водопой. За плечами у нас ружья: мало ли что в дороге может случиться, говорил старик.
Иногда долина раскрывается широко, и тогда мы попадаем в буйное веселое разнотравье. Лошади начинают сходить с тропы, хватать нежную зелень, и Аверьян Евстигнеевич говорит:
— Ну что ж… Вам покормиться надо, да и нам не вредно перекусить…
Мы делаем короткий привал и пьем чай. Только здесь замечаешь, что, кроме леса, обступившего нас, параллельно с долиной улеглись высокие горы, часто с оголенными вершинами, и хочется взобраться на какую-нибудь скалу и осмотреться.
…На четвертый день, к вечеру, мы, наконец, поднялись на перевал. Я попросил старика задержаться на минуту.
— Можно и отдохнуть… Видимость-то какая отсюда! — восхищается старик. — Загляденье!..
Воздух здесь настолько чист и прозрачен, что далеко на востоке виднеются, словно белые облака, заснеженные отроги Саянского хребта. А на север и запад, куда только хватает глаз, разошлись зеленые лесные просторы, среди которых, как острова среди моря, выступают голые вершины неведомых мне гор Кузнецкого Алатау. Солнце уже клонилось к закату, и казалось, вот-вот потонет в этом неоглядном зеленом море. Могучими волнами улеглись косматые горы, а по долинам уже разливался синий вечерний сумрак.
Деревья на перевале низкорослые, изуродованные бурями и зимними вьюгами, но сейчас здесь такая тишина, что звенит в ушах; холодно, хотя и не ощущается никакого движения воздуха.
— Однако пора ехать, — говорит Аверьян Евстигнеевич, — на Пеганке шерсть задубела. Припотел, а тут холодок…
И мы начинаем спускаться.
Любуясь изумительной картиной вечереющей тайги, я потихоньку запеваю:
Глухой, неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной…
Аверьян Евстигнеевич долго слушает, потом говорит:
— Правильная песня, душевная… И до чего же силен человек! С Сахалину, подумать только, с Сахалину по таким вот дебрям да марям пробирался, ягодами да кореньями питался, все превозмогал. Вот она какая жизнь была! А за что? За свою правду переносил человек мученья…
Он смолкает, плавно покачивается в седле и, может быть, вспоминает то далекое, горькое прошлое, о котором у народа сложено немало тоскливых сердечных песен, потом поворачивается ко мне и продолжает:
— Теперь, друг мой, и тайга не та, и люди не те… Ты вот едешь к лесорубам. Эвон куда забрались люди! А почему? Государству своему богатства добывают. Стройка теперь у нас какая идет! Ого-го! Везде лес требуется… А вот отсюда, — он показывает рукою влево, — из Барнаула инженеры в эту тайгу железную дорогу прокладывают… Зашумит тогда тайга-матушка!..
Я знал об этом проекте, и напоминание старика заставило меня долго вглядываться в сумрачные долины. Хотелось увидеть широкую просеку и на ней вечерние костры строителей…
Неожиданно мой Воронко заторопился, стал «наседать» на Пеганку.
— Ты чего? — махнул на него рукой Аверьян Евстигнеевич. — Зимовье зачуял?
Действительно, у подножья горы, на широкой открытой поляне стояла избушка с навесом. Когда мы подъехали к ней, рядом оказалась небольшая горная речка, и лошади сразу же потянулись к прозрачной воде.
— Охолоньте маленько, — говорил им Аверьян Евстигнеевич, привязывая к столбам навеса и снимая переметные сумы. — Наглотаетесь холодной воды, потом с вами мучься…
Покончив с делами, он повел меня в избушку.
— Вот наше охотничье зимовье…
В избушке было темновато, свет попадал только через одно окошко, но, несмотря на вечер, я хорошо различал предметы. Справа от двери стояла низкая печка, сложенная из серого камня и покрытая чугунной плитой; за печкой — большие нары из тесаных осиновых плашек, по стене, над нарами, связки пялец для правки и сушки звериных шкурок. Слева, у окна, стол и две длинные скамейки, сделанные топором. У матицы на гвоздях висели берестяной туесок и черный закопченный котел.
Острые глаза старика сразу же заметили непорядок:
— Вишь, негодник, ночевал и пяльцами печку растоплял… Мало ему в лесу сушняка!..
— А кто это?
— Кто ж его знает. Ночь, видно, прихватила, вот он и давай жечь, что под руку попадет… — Он снял котелок с гвоздя, понюхал: — Уху варил, а котелок не помыл, негодник. Должно, и мордушки бросил на берегу, где рыбу ловил…
Он вышел и направился к берегу говорливой речушки. Я видел из окна, как он осматривал, а затем устанавливал свои ловушки, действительно оказавшиеся на берегу.
— Это не охотник был, — заявил Аверьян Евстигнеевич, возвращаясь в избушку. — У нас такой закон: уезжаем с охоты — оставляем котел, соль, ложку, спички. Мало ли что может с человеком случиться в дороге, а в избушке он все необходимое найдет. Даже сухари, если остались, подвешиваем на матицу, чтобы мыши не попортили… — Он снял туесок и, заглянув в него, показал мне: — Вот видите, спички, охальник, забрал. Ну, на что это похоже? А если бы нас непогодье застало, дождем промочило, — вот и кукуй всю ночь без огня…
Старик негодовал, и если бы этот непрошенный гость оказался здесь, он прочитал бы ему хорошую лекцию о нормах поведения человека в тайге.
Аверьян Евстигнеевич попоил лошадей, спутал их и тут же пустил пастись. На этот раз он не выстрелил из своей беранки для острастки медведя, как это делал на всем пути. Я думал, что он забыл, и взялся за свое ружье, но старик остановил меня:
— Не к чему портить заряды. Тут человечьим духом пахнет, зверю это не по носу…
Ужинали мы у костра и тут же устроили себе постель из мягких пахучих пихтовых лап. За ужином Аверьян Евстигнеевич рассказывал о своей колхозной бригаде охотников: как они промышляют всю зиму и только к весне возвращаются в поселок с хорошей добычей.
— Я и сам много лет ходил в охотниках, да теперь остарел маленько… — Он смотрит на затухающие дневные краски на вершинах гор и продолжает: — Далековато живем, а кедровники тут богатые. А где кедровники, там и бельчонка и другой зверь держится. Промашки не бывает… Осенями шишку кедровую бьем, орех вьюками переправляем. Масло-то первеющее из ореха получается…
Долго рассказывал Аверьян Евстигнеевич про колхозные дела, и под его негромкий говорок я незаметно уснул.
Ночь была теплая, утро подкралось незаметно, и я проспал.
Старик сварил уху из попавшихся в мордушку хариусов, нарезал хлеба и негромко окликнул меня:
— Пора, друг, вставать, уха стынет…
Я быстро вскочил, умылся кристально-чистой холодной водой из горной речушки и, когда вернулся, заметил, что рядом с котлом стояла дедушкина шляпа, полная зрелой дымчатой малины.
— Когда вы это успели: и уху сварить, и малины набрать? И почему меня не разбудили?..
— Спал ты хорошо, пожалел… А малина тут рядом, пошел за лошадями и набрал к чаю. Лесная-то ягода куда вкусней садовой… — И, разбирая рыбу, продолжал: — Харюзиш-ко-то дивно набился в мордушки, оставил я его в воде. К вечеру вернусь, присолю, а дома старуха пироги состряпает… Рыбка-то знатная, кушайте…
Солнце еще не показалось из-за горы, как мы тронулись в путь, и к полудню были у плотбища, на берегу бурной голубой Томи.
Нас заметили, и вскоре бородатый плотовщик, умело управляясь одним длинным шестом, погнал к нам лодку.
Простившись с проводником и переправившись на правый берег реки, я попал в довольно затруднительное положение, а в первые минуты оно показалось мне даже безвыходным.
Пробираясь девственной тайгой по еле приметным тропинкам к плотбищу, я надеялся достать здесь лодку и спуститься по Томи до города Кузнецка. Это была моя давнишняя мечта. Зимой, по вечерам, я долго просиживал над картой, чертил себе путь через тайгу, и, когда мой карандаш упирался в тонкую синюю линию реки, я облегченно вздыхал, словно уже совершил это заманчивое путешествие.
Выскочив из лодки на берег со своим небольшим багажом, я сразу же очутился в кругу лесорубов и, поздоровавшись, спросил:
— Смогу ли я у вас достать себе лодку?
— Лодку? — переспросил близко стоявший бородатый старик в накинутой на плечи телогрейке защитного цвета.
— Да, лодку?
Люди переглянулись, и я понял, что они в затруднительном положении.
— Мне нужно спуститься к городу. Я могу заплатить за лодку и, если нужно, оставлю ее там, где вы скажете…
Почти в один голос лесорубы ответили:
— Запасных лодок нет…
— Вот так попал, — говорю я, — теперь ни взад, ни вперед… Ну что ж, принимайте пока в свою семью…
Я не на шутку оробел, и было отчего: лошадей здесь я не достану, чтобы возвратиться назад, и вперед не могу двинуться без лодки: непроходимая тайга, бурные горные реки преграждали путь к городу.
Ко мне подошел молодой черноглазый мужчина, чем-то похожий на цыгана. Это был бригадир лесорубов, как я потом узнал.
— А вы не отчаивайтесь, — сказал он певучим голосом. — Нет такого положения, из которого нельзя было бы выйти. Идемте пока ко мне, чайку с дороги попьете, а там видно будет…
— Мне стало легче от его слов, и я спокойно зашагал за ним.
На берегу, в один ряд, стояли восемь домиков, на отшибе — большой барак и рядом с ним новый веселый дом с высоким резным крыльцом. В этом светлом доме, в семье бригадира Бориса Павловича, мне суждено было прожить немало дней.
В городе трудовые люди встают по часам, по громогласным гудкам заводов, а здесь, в глухой тайге, на плотбище, все привыкли к журавлиной побудке. Об этом я узнал в первое же утро.
— Вставайте, ребятки, — будила нас Петровна, мать Бориса Павловича, — журавли трубят…
— Ну и пусть себе трубят… — отозвался сын, поворачиваясь на другой бок. — Сегодня воскресенье. У них все дни равны, а мы имеем право на отдых.
— Ну, так и я к тому же говорю — воскресенье… Сходите порыбачьте, а я вам пирожок заверну…
Борис Павлович с минуту молчит, потом, как пружина, подскакивает на кровати.
— Убедила мамаша!.. Знает больную струнку… Как вы насчет рыбалки? — обращается он ко мне.
— С превеликим удовольствием…
Я тоже вскакиваю и начинаю одеваться.
Путешествуя по тайге, я никогда не расстаюсь с рыболовными снастями. Здесь в каждой реке можно найти превосходную рыбу: хариуса, ленка, или ускуча, как его зовут в некоторых местах, и тайменя. Хариусов я ловил достаточно, но совсем мало ленков и тайменей. Чаще всего приходилось терять крючки и только издали видеть этих красавцев.
Выйдя на крыльцо, я словно впервые вижу плотбище, сдвинувшиеся, покрытые лесом горы, долину реки и бурную голубую Томь. Солнышко еще где-то за мохнатыми горами, ничто не блестит, не ломит глаза, и овлажненная росой долина, кажется, подернулась тонкой пеленой паутины.
— Крлу-у!.. — разносится звон журавлиной трубы. Это повторяется многократно и в долине реки Томи и в долине реки Балык-Су, впадающей недалеко от плотбища, и мне кажется, что это не эхо, а перекликаются живые птицы.
Мы быстро собираем снасти, захватываем туесок с червяками, корзину и торопливо идем вниз по течению. Река бурная, и мы долго шагаем, пока не находим тихой заводи.
— Вот тут и будем пробовать… — говорит Борис Павлович.
Он садится на камень за маленьким кустом тальника, примятым весенней полой водой, и, настроив свою снасть, забрасывает ее в залив.
Я устраиваюсь с ним рядом и почему-то для начала цепляю на крючок большого червяка.
Из-за гор поднялось солнце, и все вдруг изменилось. Голубая река заиграла, засверкала живым переливающимся серебром, на траве, на каждом листочке дерева алмазами вспыхнули росинки, звонче запели птицы, и казалось, окружающая нас природа выражала, как умела, свою радость животворному солнцу.
Борис Павлович выбросил на берег первого двухчетвертового серебристого хариуса.
— Ловись, рыбка, большая и малая, — приговаривает он, и вскоре снова в воздухе сверкает серебристая узкая рыба.
А вокруг моего червяка идет какая-то игра. Кто-то сильный быстро дергает и сейчас же уплывает. Я поднимаю удилище и вижу — червяк обкусан.
— А вы прикройтесь, — говорит Борис Павлович.
— Как — прикройтесь?
— Срубите вон ту осинку, бросьте у берега и за нее садитесь. У нас рыба сторожкая, не любит, когда рыбак на виду сидит, — боится…
Я выполняю все, как советует Борис Павлович, и вскоре подсекаю и вытаскиваю крупного хариуса.
Пришли еще трое рабочих. Благообразный старик, встречавший меня вчера на берегу, проходя, говорит:
— Клев на уду…
Я отвечаю ему добрым пожеланием. Они быстро устраиваются, кто за валуном, кто за кустом, и затихают.
Хорошо ловит Борис Павлович, но и я начинаю подтягиваться, — то на червяка, то на кузнечика выхватываю бойких, упругих, с синеватой спинкой, хариусов. Захотелось испытать «обманку». Был у меня в запасе один крючок с привязанными к нему двумя петушиными золотистыми перышками. Я быстро переснаряжаю снасть и легко забрасываю на быструю струю.
Моя искусственная бабочка не успела еще расправить свои золотистые крылышки, как ее бросило течением в заводь, потом рядом взбурлила вода, и обманка исчезла. Волнуясь, я потянул удилище на себя и почувствовал «живой груз».
— Что-то, кажется, крупное попало… — говорю я Борису Павловичу и потихоньку тяну к берегу.
— Осторожно! Может быть, таймешка влопался, так с этим зверем надо умеючи, а то сокрушит всю снасть…
Он оставляет свою удочку и почти ползком, чтобы не напугать рыбу, перебирается ко мне. Рыба то стремительно бросается вниз по течению, то, упираясь, тянет на глубину.
— Не давайте ей спуску, — советует Борис Павлович. — Леска-то надежная?
На свою шелковую плетеную леску я надеюсь и опасаюсь только одного — хорошо ли привязал крючок? Но в борьбе я забываю все и только стараюсь своевременно повернуть рыбу к берегу, когда она устремляется на быстрину.