На Камышном нам так и не удалось поймать ни одного утенка. У ребят начало падать настроение.
— Ничего, — говорю, — вот мы поедем сейчас на Зимник. Это озеро большое, там и птицы гораздо больше, уж каких-нибудь «лапатонов» да окольцуем…
Мы проплыли по реке Вьюне, по озерам Широкому и Каледееву, и ребята на две «дорожки» (блесны) наловили много щук. Удачный лов рыбы настолько вскружил им голову, что они готовы были забыть о главном, зачем приехали в этот озерный край; они забыли даже о том, что мы с утра ничего не ели. Пришлось их образумить и сварить обед на реке Уень.
В треугольнике, между реками Уень и Кашлам, высокими зелеными островами возвышаются маленькие борки: Лобовой, Могильный, а за ними, под прикрытием Чуманского бора, раскинулось большое озеро Зимник. Попасть в него можно с двух сторон: в верхнюю часть по Уеню и в нижнюю — по маленькой речке Зимнячке, из реки Кашлам.
Зимнячка окаймлена высокими тальниками, поросла травой и камышами; она протекает по болотистой низменности и является любимым местом утиного молодняка и огромных стай мелких окуней.
Как только мы въехали в Зимнячку, нам часто стали попадаться утиные выводки: кряковых, чирков, соксунов. Ребята оживились. Они готовы были сейчас же броситься ловить утят.
— Поспешностью можно все дело испортить, — сказал я. — Давайте в бору устроим лагерь и подумаем, как нам лучше выполнить задачу.
Мы проплыли до горловины Зимника, бросили в камышах лодки и пошли в бор. Много лет подряд я провожу здесь свой весенний охотничий досуг. Отсюда открывается широкий простор залитой вешней водой низменности: над полоями постоянно тянут утиные стаи, а в бору весь день не смолкает хор певчих птиц. Лучшего места для отдыха не найти.
У старого кострища мы сложили все вещи, набрали в лесу много валежника для костра и вновь вернулись к лодкам. Нужно было обследовать речку и выбрать место, где поставить сети.
Почти в самой горловине Зимнячки мы нашли небольшой омуток, перехваченный густым камышом — ситником. Ребята разделись, продергали камыш, прочистили дорожку, чтобы можно было поставить сеть. Место оказалось неглубокое, и сеть легко удалось поставить, приподняв верхнюю тетиву над водой четверти на две, так, чтобы ни одному утенку не удалось перескочить через нее. Затем мы наметили места засад и ушли на стан, предварительно спрятав лодки подальше от омута.
Когда наступил вечер, я привел свою команду на место, рассадил всех и наказал:
— Конечно, комарики будут надоедать нам, но потерпите, ребятки, не шумите, иначе у нас может получиться пустой номер… Сидите тихо и ждите моей команды…
Заходит солнце, и на воду Зимнячки ложится широкая полоса тени от Чуманского бора. Постепенно затихают птичьи голоса; серебряным кружком высоко в небе — полная луна. Проходит немного времени, густеет мрак, бор кажется черной горой, склонившейся над озером; в небе вспыхивают редкие звезды, лунный свет серебристой дорожкой колеблется на темной воде. И вот тогда, на смену звукам дня, рождаются иные, желанные для нас, звуки ночи.
— Тинь… тинь… — тоскливо зовет отбившаяся от своих молодая уточка.
— Свись… свись… — не установившимся еще голоском перекликается с ней молодой селезень.
— Кря?! — громко кричит старая утка, словно спрашивает: — В чем дело?!
Ниже омута я слышу легкие всплески воды и мягкое родительское — кря… — вроде как бы: «Сейчас бояться некого, кругом свои…»
Но перекличка не прекращается, она слышна и выше и ниже нас по речке, вся низменность будто проснулась и заговорила на своем птичьем языке.
На кусты, на травы упала роса, и комарики присмирели. Ребята замерли, и кажется, здесь, кроме уток, нет никого. Недалеко от меня на тихом омуте, освещенном луной, появляются круги: они бегут вверх по течению, туда, где стоит наша сеть. Наконец я вижу на серебряной дорожке пару утят, а за ними спешат к камышам еще несколько, шествие замыкает крупная мамаша — кряква.
Когда устанавливали сеть, я заметил на камыше-ситнике очень много маленьких улиток: они, по-видимому, привлекают особое внимание утиного молодняка, это я наблюдал не раз и поэтому был уверен, что наша затея не напрасна. Если бы я ошибся в своем предположении, то и тогда на этом омутке мы могли бы увидеть если не выводок, то несколько утят: днем они часто отсиживаются в осоке, боясь попасть в лапы хищников, а на ночь выходят гулять на воду.
Утята доплыли до камышей, и тут началась горячая работа. Против луны мне хорошо было видно, как они, привскакивая, хватали своими носами за камышины и счищали с них улиток; мамаша почти не принимала участия, она изредка пила воду и, вытянув шею, прислушивалась. Возможно, что кто-нибудь из нас пошевелился и возбудил в ней подозрение.
Утята углубляются все дальше и дальше в камыши, и, наконец, на чистой воде я вижу только старую утку.
«Пора», — говорю я себе и, вскочив, кричу:
— Взяли!..
— Взяли!.. — отзываются дружно ребята и бултыхаются в воду. Утка взмыла кверху от испуга, а семерка утят запуталась в сети.
— Вот так мы вас облапошили, — говорит Володя, усаживая утят в корзинку. — Я трех поймал…
Петя и Коля поймали по два утенка, это немножко обидно, и они еще долго обшаривают сеть.
— Пошли, — говорю, — нам предстоит немало дела. Слышите, как утка беспокоится. Надо «обработать» утят и выпустить, пока она не улетела.
У большого костра мы усаживаемся и начинаем пересматривать «добычу». Четыре утенка с зелеными носами, и более крупными головами — это селезни, а остальные самочки. Мы делим всех селезней, и я предлагаю дать каждому из них имя, какое кто захочет.
— Под этим именем и под номером, который стоит на кольце, они начнут свою новую жизнь и помогут нам разгадать кое-какие загадки…
— Я своего назову Паша, — говорит Петя, — потому что взрослые селезни сами так говорят: Паш… Паш…
— А мой свистит, ну и пусть будет Свистун, — говорит Володя.
— Нет, я своего назову Орел, — показывает Коля селезня. — Смотрите, какой он красавец! Я уверен, что он никаких хищников бояться не будет.
Поглаживая своего селезня по голове, я говорю:
— Кузя! Кузя… Чем плохое имя? Приглядитесь-ка хорошенько, он именно на Кузю похож, помните того мальчика из нашей группы, озорного такого и остроглазого? Быть тебе Кузей… Ну-ка, Петя, посади своего Пашу в корзинку и берись за дневник. Пиши четко и разборчиво, чтобы потом все можно было разобрать… — И я начинаю диктовать:
— «21 июля 1948 года на речушке Зимнячке (Почтовское охотхозяйство ДСО „Спартак“, в 60 километрах от города Новосибирска) нами поймано семь утят кряковой (один выводок). Всем селезням (четыре) и уточкам (три) даны собственные имена. Каждому селезню и каждой уточке мы надели по алюминиевому кольцу, полученному из Москвы».
Не меньше часа заняла у нас вся операция по кольцеванию утят. У нас появились свои любимцы: Паша, Свистун, Орел, Кузя, Маша, Катя и Даша.
После окольцевания мы их выпустили туда же, где поймали, и старая утка, долго кричавшая, вскоре замолчала, по-видимому, нашла своих утят…
Мы легли тут же, у затухающего костра, и быстро уснули. Нас разбудило солнце. Ребята, не дожидаясь завтрака, бросились по кочкарнику гонять утят, и им все-таки удалось загнать в сеть еще одного чиренка. Мы его занесли в дневник под именем Шустрый.
После хорошего, сытного завтрака из свежей щучины мы отправились в обратный путь. Из десятка алюминиевых колец у нас осталось два неиспользованных. Но мы были довольны результатом похода.
…В письме, полученном из Москвы, сообщалось:
«Селезень кряковый, пойманный вами на речке Зимнячке, в 60 километрах от города Новосибирска, и окольцованный вами кольцом № 209113, Москва Б, убит Томом Клодтом в Индии, возле города Аллахабада на берегу реки Ганг, 11 января 1950 года. В подтверждение этого мы получили кольцо за № 209113, Москва Б, посланное нами вашей организации еще в начале 1948 года. Теперь можете проследить, какой путь пролетают утки, которые у вас гнездятся…»
Глядя на взволнованного Петю, я говорю:
— Успокойся, Петя… Конечно, обидно, что Паша погиб, и мы понимаем твое негодование…
— Он уже, наверное, собирался лететь к нам, — с грустью говорит Петя, — к маю был бы на наших Почтовских угодьях…
— Да, кряковые прилетают к нам одними из первых… По всей вероятности, в феврале караваны птиц, проводивших зиму в Индии, покидают эти места и летят к себе на родину…
— Какой-нибудь буржуй слопал твоего Пашу, — говорит Володя и тем еще больше волнует Петю.
— Этого мы не знаем, — стараюсь я успокоить юного друга. — Наоборот, селезень мог попасть рабочему… Как бы там ни было, но дело сделано. Давайте, ребята, разбросим карту и проследим путь, по которому летели наши утки…
Вооружившись дневником, мы все склонились над картой.
— Вот, — говорю, — смотрите, уточка Даша погибла в первую свою осень возле села Крохалевки Новосибирской области, пролетев всего каких-нибудь 50 километров от места, где вывелась. Володин Свистун погиб в том же году на озере Кулундинском, возле города Славгорода, уточка Маша погибла в октябре того же года за городом Акмолинском на реке Сыры-Су. Колин Орел погиб на озере Балхаш, но уже весной 1949 года, осенью того же года на озере Иссык-Куль погибла Катя, и только весной 1950 года погиб Паша возле города Аллахабада… Остались в живых мой Кузя да чирочек Шустрый. Эти, видно, похитрее всех остальных и не скоро попадут под выстрел охотника… Моего Кузю помните, какой он был остроглазый?! Такие не только на расстоянии видят охотника, они на три метра в земле видят.
Ребята рассмеялись, и Володя сказал:
— Задачу мы решили хорошо. Теперь мы знаем, по каким местам идет перелет и где наши птицы проводят зиму… Мне ведь тоже жалко своего Свистуна, — он покосился на Петю, — но я плакать не намерен. Нет других способов проследить пути перелета…
— И мне не жалко своего Орла, — сказал Коля, — а селезень-то был получше твоего Паши. Главное, мы узнали многое…
Петя не мог еще примириться с гибелью Паши.
— А мне жалко, — сказал он. — Теперь я своего нового Пашу не отпущу. Возьму с собой корзину, поймаю селезня и уточку, привезу домой и буду за ними ухаживать.
— А это идея, — говорю я. — Через день мы должны быть на месте, и каждый из нас должен поймать по паре уточек, чтобы вести за ними наблюдения, а то какие же мы натуралисты!
Ребята повеселели не только оттого, что поставили перед собой новую задачу, но и оттого, что я согласился ехать с ними на любимые Почтовские охотугодья.
Мы условились о разных мелочах, необходимых в таком доходе, и ребята шумной ватагой покинули мой дом.
Завтра в путь!..
Ванина бригада
1
…На восходе солнца все озеро в веселом, ликующем блеске. Легкий ветерок рябит бирюзовую гладь воды, солнечные блики переливаются множеством цветов, и кажется, что это играет рыба — серебристая, зеленая, золотая, огненно-красная… В бледно-голубом небе носятся легкие чайки, длиннокрылые медлительные мартыны, пролетают стайки «холостых» селезней, с полуободранными крыльями — признак линьки. Высоко в небе, над прибрежными камышами, парит болотный лунь, высматривая добычу — сейчас у всех птиц появились дети.
Я стою на берегу сибирского древнего моря, остатки которого мы называем коротким словом — Чаны. Озеро невозможно окинуть взглядом: его длина сто километров и ширина — шестьдесят-семьдесят. Оно часто бывает неспокойно, и местные жители зовут его морем.
— Задурила погодушка, а рыбаки ушли в море… — переговариваются между собой жены рыбаков, глядя в бурную даль.
Береговая линия озера причудливо извилиста, заливы глубоко врезаются в материк, так же как полуострова далеко уходят в озеро. На одном из таких полуостровов расположилась старая деревня и государственный рыбозавод.
Сегодня озеро на редкость спокойно. На пристани у при чала стоят баржи, на берегу перевернутые лодки, а в отдалении — на рейде — отдыхает катер, которому ежедневно приходится совершать дальние рейсы к местам, где работают бригады рыбаков, и вывозить оттуда добытую рыбу.
Рядом с пристанью — цеха рыбозавода: приемочный, засольный, охлаждения и копчения. На паутине вешалов вялится рыба. У приемочного цеха — груды бочек, корзины, ящики, тележки, весы.
Еще рано, и на дворе рыбозавода, кроме сторожа, никого не видно.
Первым на берегу появляется белокурый мальчуган лет десяти в матросской бескозырке и большой, явно не своей, телогрейке. В правой руке он несет коричневую сумочку, а левой поддерживает на плече весло и два длинных удилища.
Я подхожу к нему и спрашиваю: далеко ли он хочет плыть?
— Да вот, в камыши… — показывает он вправо и приглядывается ко мне, как к чужому человеку. — После бури всякая рыба по камышам гуляет…
— А что, разве вчера буря была?
— У нас часто бури… — Он кладет свое «хозяйство» на перевернутую кверху дном дощатую лодку. У него большие голубоватые глаза, выцветший до белизны чуб и немного облупившийся толстоватый нос. На ленточке бескозырки надпись — «Балтиец». Подобных мальчишек можно встретить всюду на берегах наших морей.
— Вчера такой разыгрался штормяга, думал, домой не попаду. Хотел уже в камышах ночевать, да к вечеру маленько стихло…
Я спрашиваю его о переживаниях, а он, улыбаясь, говорит:
— А чего бояться? Это не на море, а у берега.
Он, конечно, разумеет не Каспийское и не Черное моря, а свое.
— Лодка у меня большая, и волн я никаких не боюсь, только с ветром мне не справиться. Угнало бы куда-нибудь, за день потом домой не доберешься…
Я смотрю в безбрежную сверкающую даль и, действительно, кроме неба и воды, ничего не вижу.
— Ну сегодня погодка — лучше не надо… — говорю я, зная, как наши городские рыбаки любят тихую солнечную погоду.
— Нет, — возражает маленький рыбак, — сегодня тоже погода неважная для рыбалки. Вот когда валик гуляет (небольшая волна), рыба лучше клюет. В тихую погоду насадка висит без движения, а когда валик — она играет, и рыба ее скорее замечает… — просвещает он меня. — Это уж мы знаем точно…
Я помогаю ему перевернуть и столкнуть на воду лодку-плоскодонку и говорю, что с удовольствием съездил бы с ним порыбачить, но мне нужно побыть на рыбозаводе.
— Вы из города? — спрашивает он. — А крючков, наверное, не привезли… Сколько людей приезжает, а крючков никто не привозит.
— Как же не привез! Я ведь знал, что вам надо…
Достаю из кармана спичечную коробочку и показываю ему все свое богатство — сотню самых маленьких крючков — заглотышей, как их называют ребята. Где бы я ни был, меня везде одолевают малыши просьбами: привезите заглотышей. Сейчас, открывая коробочку, я думаю, что сердце юного рыбака будет мгновенно покорено при виде таких крючков. Но что с ним?.. Он даже руки не протянул, чтобы взять, детально осмотреть мою драгоценность, а вспыхнувшая в глазах любознательность погасла.
— Кого ловить такими крючками? Чебаков только! У меня и насадок для них нет… — разочарованно говорит он. — Нам такие крючки не годятся… — и показывает крючки на своих удочках. — Вот какие нам надо, большие…
— А ты кого хочешь ловить?
— Язь сейчас хорошо идет на стрелку (стрекозу), — коротко отвечает мальчик.
Зная, какой желанной рыбой для городских рыбаков является язь и как они бывают довольны, поймав эту рыбу, я говорю:
— Пока мамаша управляется по домашности, ты язька, а то и парочку добудешь на завтрак. Разве плохо?
Мальчик улыбается:
— Что за рыбалка! За парой и ездить не стоит… Вчера вон буря была, а я двенадцать килограммов сдал на завод да четырех язей домой принес… А Генка и Сашка по десять килограммов сдали…
— Это кто такие? Твои товарищи?
— Моя бригада… — улыбается он. — Да вон они идут… Эй, вы, засони! Давно пора быть на месте, а вы спите…
— А тебя как звать?
— Ваня… — Он вдруг хватает свои удочки и, показывая мне, говорит: — Разве это снасть? Не лески, а веревки какие-то!.. Вон у дедушки Алексея — лески жилковые то-нень-кие! Он у нас первейший рыбак, по пятьдесят да по семьдесят килограммов ловит за день… — И, видя, что я поражен такими цифрами, вроде как бы обиделся: — Не верите? Кого хотите спросите, все вам скажут… На добрую снасть и ловить весело…