Я их издали увидел.
Вдруг испугался идти наперекор всему и за куст лёг. Из-за своего укрытия наблюдаю, как они рассаживаются, вынимают бутерброды из рюкзаков и едят.
Мне так есть захотелось! Хоть ложись да помирай. Вовсю себя ругаю за то, что утром поесть не успел, а теперь после этой бестолковой беготни в желудке, наверное, совсем ничего не осталось.
Я к ним направился из-за своего укрытия. Вид у меня был что надо! Заплаканный и весь в земле.
Навстречу мне Санька выбежал. Он меня первый заметил. Я на него умоляюще посмотрел и говорю:
— Дай мне кусок бутерброда, тогда я опять в лес уйду…
А ребята кричат:
— Смотрите, смотрите, он опять идёт!
Санька говорит:
— Пусть человек идёт с нами, куда он теперь обратно пойдёт, вы посмотрите, какой он голодный и усталый…
Он даёт мне бутерброд, и я его моментально весь целиком в рот запихиваю.
Вожатый говорит:
— Я никакого морального права не имею брать тебя с собой.
Санька говорит:
— Человек ведь пропадёт, голодный и заблудший…
Ребята говорят:
— Дайте ему бутерброд съесть, а потом ругайте…
Вожатый говорит:
— Дайте ему ещё бутерброд в таком случае…
Ребята вокруг меня столпились и сразу мне несколько бутербродов дали.
— Пусть он ест! — кричат. — Дайте ему поесть! Не мешайте ему есть!
Вожатый подождал, пока я наемся, и говорит:
— Почему ты всё время за нами шёл, негодный мальчишка?
— Это я его позвал, — говорит Санька.
— Твои выходки ни с чем не сравнимы, — говорит вожатый, — никто нам права не давал брать с собой посторонних.
— Какой же он посторонний, — говорит Санька, — если он наш сосед.
— Сосед — это ещё не значит, что не посторонний, — говорит вожатый.
— Соседи должны быть друзьями, — говорит Санька.
— Ты всё-таки, может быть, найдёшь обратно дорогу, мальчик? — спрашивает вожатый.
— Да как же я её найду? — говорю. — Вы что!
— Неужели не найдёшь?
Я с радостью говорю:
— Ни за что не найду, честное пионерское!
После бутербродов мне как-то легче на душе стало.
— А ты, Саня, будешь держать ответ перед начальником лагеря, — говорит вожатый.
Ребята кричат:
— Пусть, пусть идёт! Тем более он наш сосед!
Вожатый вздохнул и говорит:
— Иди сюда.
— А вы меня не ударите? — спрашиваю.
— Да ты с ума сошёл! — говорит вожатый. — Откуда у тебя такие представления о воспитателях! Не хватает мне ещё с тобой драться! Этого мне ещё не хватает! Кого вы из меня хотите сделать?
Ребята говорят:
— Ты не бойся, он никогда никого не бьёт.
Тогда я к нему подошёл.
— Будешь вести себя образцово? — спрашивает.
Санька говорит:
— Если хотите, я за него поручиться могу.
— Кому надо твоё поручительство, — говорит вожатый, — когда ты сам за себя поручиться не можешь.
Вожатый взял меня за плечи и так, стоя предо мной и глядя мне в глаза, сказал:
— Коллектив — это большая сила. Что значишь ты без коллектива? Без друзей? Вне общества? Ты ноль! Да, да. И я понимаю тебя. Хотя я не имею права брать тебя с собой, но мы всё-таки тебя возьмём, тем более тебя уже обратно не пошлёшь. Но ты, дорогой, от нас не отставай и, пожалуйста, не теряйся, я тебя очень прошу, потому что с этой минуты я несу за тебя полную ответственность, представь себе…
Он улыбался, когда всё это говорил, и таким хорошим человеком мне показался — дальше ехать некуда!
— Теперь-то уж я не потеряюсь, — сказал я.
— Это будет очень благородно с твоей стороны.
— И с вашей стороны благородно, что вы меня с собой берёте, — сказал я.
— Вперёд, — сказал вожатый, — а то мы так до речки ещё не скоро доберёмся.
Все стали надевать рюкзаки и отправились дальше.
Санька со мной рядом шёл и про вожатого рассказывал:
— Его однажды ребята подвели. Он с нами договорился, что мы будем спать на тихом часе, а он в соседний лагерь сходит по делу. Мы ему обещали, что будем спать, и он может спокойно уходить. А когда он ушёл, мы говорим: «Айда на озеро, ребята, искупнёмся и обратно, пока Виктора Александровича нет». Мы с кроватей повскакали и на озеро со всех ног. Вода ещё холодная была, но мы всё равно разделись и купнулись. Тут нас начальник лагеря и поймал. После этого Виктор Александрович нам всё время говорит, что мы из него простофилю хотим сделать, а мы, ты же сам понимаешь, никакого простофилю из него делать не собирались… Мы хотели быстро возвратиться, откуда мы знали, что нас начальник лагеря поймает… Так что ты на него не особенно- то обижайся…
— Да я и не обижаюсь… Вот только нечестно вы с ним поступили…
— А я говорю — честно, что ли? Факт, нечестно…
— Зачем же вы так поступили?
— Да мы же нечаянно поступили, вот чудак! Откуда мы знали, что нас начальник лагеря поймает…
— Но вы же знали, что нечестно поступаете?
— Вот пристал! — сказал Санька. — Откуда мы знали, ничего мы не знали!
— Как же не знали?
— Не знали, и всё!
Хороший у него был характер, весёлый такой, он так и не мог понять, что всё-таки он нечестно поступил. Он к этому так просто относился, как будто ничего и не было. Удивительный у него всё-таки характер! Я бы сказал: нет, ребята, не надо, что вы, зачем и всякое такое. А ему, наверное, даже и в голову не пришло, когда он отправился купаться на это озеро. Он ведь не один пошёл купаться, вот что странно…
— Не растягивайтесь! Подтягивайтесь! — кричал вожатый.
Мы с Санькой немного отстали и побежали догонять.
— Мы на тихом часе вообще всегда духаримся, — рассказывал Санька на бегу, — веселимся, подушками кидаемся, а Виктор Александрович из-за этого себе нервы треплет, а по-моему, не стоит, подумаешь там, подушками лупим друг друга — и всё. Ужасно ведь весело, правда?
Я согласился с Санькой, что действительно это весело.
Наш поход Санька потом описал в дневнике замечательно:
«Привал у нас был через полтора километра. Это был первый привал. Мы все хором спели нашу любимую песню „Ок, ок, ок!“ Мы с таким удовольствием её спели, что решили ещё спеть десять раз. После этого мы прошли ещё километр, сели на привал и стали есть бутерброды. В это время оказалось, что нас преследует Валька-дачник, которому я сказал, чтобы он нас преследовал. Он к нам присоединился, и дальше мы уже отправились в гораздо большем количестве. К следующему привалу мы подходили со следующими вопросами: „Скоро мы придём?“ и „Скоро ли обед?“ Но нам не пришлось мирно отдохнуть. Заметили лесной пожар и стали тушить. Но вот пожар потушен. Надо сказать, что перед тем, как тушить пожар, мы по приказу Виктора Александровича залезли на деревья, чтобы выяснить, откуда дым. Правда, Виктор Александрович сказал, чтобы кто-нибудь один лез, а мы все сразу полезли, кроме девчонок. И Валька-дачник не полез, потому что он обещал Виктору Александровичу образцово себя вести. Потом мы добрались до пожара и засыпали огонь землёй и затоптали ногами. Но вот, как я уже сказал, пожар потушен. После пожара нам не терпелось скорее обедать, хотя другие говорили, что они ещё не хотят обедать, но я был с ними не согласен. Виктор Александрович просил нас потерпеть до речки. И вот мы дошли до речки. Я сразу залез в воду и стоял в воде. Все тоже захотели залезть в воду, но Виктор Александрович их не пустил, а меня вывел из воды за руку. Но вот все взялись за дело. Кипит работа. Некоторые уже поставили палатки и отдыхают. Я тоже лёг отдыхать в поставленную палатку. В это время наша звеньевая Кашежева, не теряя времени, ходит, слушает и записывает. На вечернем костре вся тайна раскрывается: она записывала всех нарушителей. Я тоже попал в этот список, так как стоял в реке. Все нарушители исполнили свои художественные номера. Я исполнил несколько номеров, в том числе номер „подражание паровозу“. Я показал, как паровоз пыхтит, гудит, мчится и как подходит к станции. Этот номер всем понравился, и я показал, как стреляют тяжёлые орудия и крупнокалиберные пулемёты. После этого меня попросили больше не исполнять, и я согласился. Перед костром, я забыл сказать, мы ели вкусный суп из тушёнки и очень вкусное второе, только я забыл, как оно называется, хотя съел его две порции. Ночью мы спали, а утром пошли обратно, предварительно позавтракав. Мы были счастливые и довольные. В лагерь мы вошли с песней. Побольше бы таких походов и полезных дел, как тушение пожара! Ура!
Председатель совета отряда
Саня Буртиков».
Удивительные дети
Вожатый Виктор Александрович мне на прощание сказал, что я вполне могу время от времени в лагере появляться. Только вот почему время от времени — это мне было непонятно. И вообще было непонятно, что значит — время от времени? Сейчас, например, могу я там появиться или нет? А завтра могу? А если сегодня и завтра не могу, то когда могу? В конце концов, если я с ними в поход ходил, значит, и в лагерь могу пойти…
И я через забор перелез, ведь ещё неизвестно, как часовые отнесутся к этому моему рассуждению.
Нервы у меня были напряжены. Я, сколько себя помню, всегда по этой лагерной территории с напряжёнными нервами ходил.
И вот с такими напряжёнными нервами встречаю я возле кухни Саньку. Он, как меня увидел, сразу стал мне котлету совать, можно подумать, он только и делает, что эти котлеты ест. Я как раз о том думал, что не только он может плясать, петь и всё такое… И ничего сложного нету показывать, как пыхтит паровоз и стреляют крупнокалиберные пулемёты…
— Убери, — говорю, — свою котлету.
Он её сейчас же в рот убрал. Жуёт и улыбается.
Съел котлету и говорит:
— Во фрукт! Котлету не хочет.
— Знаешь что, — говорю, — я не хуже тебя умею разные штучки выкидывать, разные там пляски, песни разные там…
— Ну и что? — говорит.
— А то, — говорю, — что я не хуже тебя плясать умею!
Он, представьте себе, обрадовался.
— Серьёзно умеешь? Чего же ты мне раньше об этом не сказал?
Мне вдруг неудобно стало, вроде я ему завидую.
— Что же, по-твоему, я должен ходить и всем докладывать, так, что ли?
— Зачем же всем? Другу-то своему мог сказать? Зачем же от друзей свои способности скрывать! Вот фрукт!
Мне эти его усмешки и разное там кривлянье ух как надоело!
— Если ты ещё раз меня этим фруктом назовёшь, — говорю, — я с тобой разговаривать не буду…
— Так это же у меня привычка такая!
Он подпрыгнул, в ладоши хлопнул и как заорёт:
— Вот фрукт!
Я даже не знал, обижаться на него или нет, и решил не обижаться. Тем более он у меня тоже привычку нашёл, не буду говорить какую.
После всех этих разговоров мы с ним соревноваться пошли. Кто дольше спляшет.
Я думал, мы на сцену в клуб пойдём, а мы в баню пошли. Пыли, говорит, там нету и пол дощатый. Тихо и спокойно. Пляши себе, сколько твоей душе угодно. Подходящее он всё-таки место нашёл для соревнования. Мне бы никогда такая идея, насчёт бани, в голову не пришла. Нет, он, конечно, способный человек, что там и говорить! Зря всё-таки я полез с ним соревноваться… И чего это меня дёрнуло хвалиться, что я плясать умею! Как раз я плясать не умею. Спляшу как могу. Главное, на дыхание напирать, чтобы его переплясать. В конце концов, он не какой-нибудь там знаменитый плясун из Грузинской республики…
Пришли мы в баню, а там топится. А он не заметил, что ли, говорит:
— Ну, давай начнём!
— Жара-то, — говорю, — какая! Как же мы здесь плясать будем?
— Зато пыли нет, — говорит.
— Ведь душно, — говорю.
— Пока мы тут разговаривать будем, ещё душней будет, давай начнём.
— А дышать?
— Да давай начнём, а там видно будет.
— Ну, нет, — говорю, — я здесь плясать не буду, сдохнуть можно!
— Ага, — говорит, — дышать не можешь! Испугался!
— Нисколько, просто мне здесь жарко.
— А мне не жарко? Мы с тобой, по-моему, в одинаковых условиях находимся. Спляшем и уйдём. Давай начнём, пока ещё жарче не стало, нечего пустыми разговорами заниматься! Ты просто, я вижу, увиливаешь, вот и всё!
Я не на шутку разозлился и говорю:
— Давай, пожалуйста, начнём!
Мы встали рядышком, друг на друга покосились, не знали, как начать, а после он крикнул:
— Концерт пляски!
В бане голос раздался глухо и как-то странно.
И мы заплясали. Я два раза поскользнулся, пол был мокрый, но быстро вскакивал, как будто и не падал. Тем более что он тоже поскользнулся. Оказалось, уж не так-то трудно с ним соревноваться, нужно было только начать, а там пошло, а когда он выкрикивал «оп-ля!», я тоже выкрикивал «оп-ля!», ничего в этом такого сложного не было.
Он не останавливался, и я тоже не останавливался, зачем же мне останавливаться, если он не останавливается. Я на него только косился всё время, чтобы его из поля зрения не упускать.
Мы вовсю плясали, когда дверь отворилась и вошёл начальник лагеря.
— Что там за стук? Что происходит?
Когда он зашёл, мы не видели, только когда он спросил, мы услышали. Он громко так сказал, во весь голос. А так мы его совершенно не заметили.
Мы остановились. Санька говорит:
— Мы репетируем.
Он удивлённо спрашивает:
— Что репетируете?
— Художественную самодеятельность, — говорит Санька.
— Да вы что, в своём уме?
— В своём, — говорит Санька, — мы с ним соревнуемся. Начальник лагеря рукой взялся за голову и говорит:
— Здесь?!
— А здесь пыли нет, — говорит Санька.
— Пыли нет? — говорит начальник. — Какой пыли?
— Нету пыли, и всё! — говорит Санька.
Тогда начальник лагеря спокойно так, тихо говорит:
— Вы, ребята, мне вот что скажите: вот здесь, сейчас, вы плясали или нет?
— Плясали, — говорит Санька.
— Ведь здесь же стоять невозможно, не то что плясать…
— Отчего же невозможно, — говорит Санька, — вы же стоите.
Начальник лагеря развёл руками и говорит:
— Удивительные дети!
Он посторонился, а мы с Санькой вышли.
Он даже меня не узнал, вот что удивительно!
Всю ночь не спал
— Здорово ты всё-таки тогда в бане сплясал, — сказал Санька, — я был так удивлён, что всю ночь не спал.
А ты постарайся!
Я стоял возле автобуса, а Санька из окошка выглядывал.
— Имей в виду, — говорил он, — завтра все участники похода в городе встречаются, а потом все в кино пойдём, на какую-нибудь новую картину…
— Мне за этот поход так влетело… — говорю.
— …все участники похода пойдут на новую картину, — твердил Санька, — такая у нас традиция…
— Эх, жалко, мне нельзя!..
Автобусы двинулись к воротам, и я за Санькиным автобусом побежал.
Санька весь из окна высунулся и кричит:
— В двенадцать часов встречаемся в Таврическом саду!
Я рядом бегу и кричу:
— Как же я могу, Саня, я ведь никак не могу!..
— А ты постарайся!
— Как же мне стараться, никак мне нельзя стараться!
Санька долго махал мне рукой.
А я ему махал.
Автобусы свернули, и я перестал махать.
Об этом последнем лагерном дне Санька очень выразительно написал в дневнике:
«Больше уже никаких дней в лагере не предвиделось. Мы все ходили печальные, окидывали взглядами лагерь, и у всех щемило сердце. У Кати Карапузовой так защемило сердце, что ей стало плохо. Ей дали стакан компота, и ей стало лучше. Но вот мы отправились прощаться с озером. Мы долго стояли и прощались с озером и лагерным солнцем. Один мальчишка стоял в воде и ловил рыбу. Мы его уже, наверное, сто раз видели. Но в этот раз он нам показался каким-то другим и родным. И мы поняли, что больше его не увидим. Мы его позвали, но он не откликнулся. Ну и пусть! Он вообще никого никогда не замечает, кроме рыбы. Но вот мы вернулись в лагерь. И вот мы спели несколько песен, поели борщ и второе: курицу со свежим огурцом. А на третье было мороженое. Но вот всё съедено, и — о горе! — уже въезжают в лагерь автобусы. Они въезжают один за другим, как танки на параде. Нам захотелось домой, но уезжать нам не хотелось. И вот нам вручают подарки. Некоторые тут же едят подарки, а некоторые везут их домой. На этом я обрываю запись, потому что мне тоже пора садиться, в автобус…
Старшина по отправке
своего отряда домой
Саня Буртиков».
Тишина
Тишина была такая в лагере, как будто всё умерло. Впечатление жуткое. Никого не слышно и не видно. Кошмар какой-то. Такая тишина — тоска одна. Я и не собирался в лагерь: чего мне там делать, раз все уехали, а потом взял да пошёл — и сам не знаю зачем. Дай, думаю, похожу по лагерю, поброжу. Как-никак когда-то меня оттуда вовсю гнали, а тут можно ходить себе сколько угодно. Да толку нету. Чего ж ходить, раз никого нет.