Рабочий опасливо взял листок и оглянулся:
— Откуда это у тебя, мальчуган?
— Тсс!.. — Ангелито приставляет палец ко рту. — Тсс! Это секрет…
Он молчит. Не надо никому рассказывать о том, как он вчера вечером вернулся домой усталый после целого дня хождения с кувшином на голове, лёг в углу на мешок и сразу же заснул как убитый. Среди ночи его разбудил стук. Он вскочил и отпер дверь. Это пришла с фабрики сестра Мария.
Она села за стол и при свете огарка стала перебирать какие-то бумаги.
Ангелито долго следил за ней, потом спросил:
— Мария, почему ты не спишь? Что это у тебя? Письма?
Она обернулась:
— Нет, это не письма… Да спи ты!
— А что это?
— Ты ещё мал — всё равно не поймёшь, — ответила Мария.
Ангелито обиделся.
— Нет, пойму! — сказал он. — Видишь, я теперь даже сам деньги зарабатываю, видишь?… — И он протянул сестре горсть мелких тёплых монеток.
Мария улыбнулась и села рядом с братом на мешок.
— Хорошо, Ангелито. Вот, смотри! — Она показала ему листок бумаги.
Ангелито долго разглядывал листок.
— А что тут написано? — спросил он, потому что не умел читать: он был слишком беден для того, чтобы ходить в школу.
И Мария рассказала ему, что на свете есть кучка очень богатых и очень жестоких людей, которые хотят войны. Но все остальные люди хотят жить в мире. И вот, если все-все подпишутся под такой бумагой, тогда войны не будет.
Ангелито повертел в руках листок.
— А можно, — спросил он, — я тоже подпишусь? Можно?
Мария погладила его по чёрной курчавой голове.
__ Дурачок, — ласково сказала она, — ты ведь ещё писать не умеешь!
— Ничего! Писать не умею, а подписываться умею!
Он взял огрызок чернильного карандаша и вывел на клочке бумаги какие-то каракули. Потом он долго любовался на свою «подпись».
— Нет, нет, — сказала Мария, — тебе ещё рано.
— А тебе ещё много собирать подписи эти? — спросил он.
— Много! Чем больше, тем лучше.
— А можно, я их тоже буду собирать? Ведь мне всё равно ходить по улице. Я сумею, вот увидишь…
— Нет, — покачала Мария головой, — тебя поймает полиция или фалангисты…
— Не поймают… Я ловкий… Вот увидишь!
Ангелито долго уговаривал сестру. Наконец она согласилась, дала ему бумагу, карандаш и объяснила, как собирать подписи.
Он спрятал бумагу в карман и сразу же крепко заснул.
Мария ещё долго сидела возле спящего брата, хотя над Мадридом давно уже стояла тёмная, душная ночь.
И вот сейчас Ангелито протягивает рабочему белый листочек и тихо говорит:
— Тут всё написано… Подпишите, и тогда не будет войны, понимаете?
Рабочий украдкой читает бумагу.
— Правильно, — говорит он, — святые слова! Дай карандашик…
Ой сжимает жёлтыми пальцами карандаш. Ангелито смачивает водой бумагу, и подпись получается яркая, сочная, тёмно-лиловая.
— Грасиас! Спасибо! — говорит Ангелито. — Пейте ещё!
— Грасиас! Не надо. Твоя бумага бодрит лучше, чем твоя вода. Только, смотри, не попадись полиции!
— Нет, я ловкий!
Ангелито ставит кувшин на голову, и снова среди уличного шума раздаётся его пронзительное:
— Агуа фриа!..
Каждому, кто просит у него напиться, он смело протягивает бумагу и карандаш. Он знает, что богатые сеньоры его не остановят. Им не нужна мутная речная вода. Они могут выпить вина, съесть винограду, полакомиться фигами или гранатами. Его покупатели — народ простой: батраки, рабочие, погонщики мулов… Они все против войны!
Он завернул в переулок. Какая-то высокая седая дама протянула руку в длинной чёрной перчатке:
— Мальчик, налей. Только полнее лей, полнее!
Ангелито подал ей полнёхонькую чашку. Она брезгливо взяла её кончиками пальцев и стала пить. Ангелито вынул из кармана бумагу, испещрённую подписями, и сказал:
— Вот, сеньора, подпишите, чтобы не было войны!
— Что?… — Сеньора залпом допила чашку и схватила бумагу. — Где ты это взял, дрянной мальчишка?
Костлявыми пальцами, точно щипцами, она ухватила Ангелито за локоть. Он стал вырываться, но не тут-то было: старуха крепко вцепилась в него.
— Пресвятая дева! — закричала она. — У меня на фабрике полно этих бумажек, а теперь они ещё и на улице!
Только сейчас Ангелито узнал её — это сеньора Родриго, хозяйка фабрики, на которой работает Мария. Зачем же этой богатой сеньоре мутная речная вода? И Ангелито понял: эта сеньора не только чудовищно богата, но и чудовищно скупа.
— Пустите, сеньора! — взмолился он.
— Нет, нет, стой!.. Полиция! — Сеньора ещё крепче сжала своими «щипцами» руку Ангелито. — Сбегайте же кто-нибудь за полицией!
Кругом собрался народ — рабочие в потёртых беретах, погонщики мулов в шапочках с кисточками, батраки в огромных шляпах сомбреро, — но никто не торопится идти за полицией.
— Пустите! — просит Ангелито. — Я только на минуточку. Я только кувшин поставлю…
Костлявые пальцы чуть разжимаются. Ангелито освобождает руку, опускает кувшин на тротуар и вдруг выхватывает из рук сеньоры Родриго листок и со всех ног бежит по горячему асфальту.
— Держите его! — закричала сеньора, размахивая руками в длинных чёрных перчатках.
Но никто не стал задерживать Ангелито. Народ расступался перед ним. Он слышал шёпот голосов:
— Беги, беги, малыш!
— Полиция! Где же полиция?… — кричала сеньора.
Наконец появился полицейский. Размахивая тяжёлой дубинкой, он побежал за Ангелито. Не прохожие, как будто нечаянно, всё время становились на его пути. Он то и дело натыкался на кого-нибудь…
Тем временем Ангелито юркнул в один переулок, в другой, прошмыгнул проходным двором понёсся к реке Мансанарес.
Вот и река. Ангелито остановился перевести дух. Сколько здесь воды! Сколько народу можно напоить! Но поить не из чего — кувшин остался там, в переулке, и жадная сеньора, конечно, унесла его к себе.
Ангелито раздевается, прячет штаны с драгоценной бумагой под камень, ныряет в прохладную воду и думает:
«Эх, жалко кувшин! Такой был хороший… и большой… Ну, ничего. Зато войны не будет! Эта! всё-таки важней».
А кувшин ему Мария другой купит. И тогда он будет снова ходить по улицам Мадрида и снова будет звонко выкрикивать:
— Агуа фриа! Холодная вода!
ДОМ
1
За околицей, на отлёте, одиноко стояла изба. Кто в ней жил? Старик Аким, жена его Акулина и ребята: Колька, Толька, Федька и самый маленький — Кирюшка.
Жили ни бедно, ни богато — как в песне поётся:
Он ни беден, ни богат,
Полна горница ребят,
Все по лавочкам сидят,
Кашу маслену едят.
Правда, кашу ели не масленую, а пустую. Время тогда было голодное, шла гражданская война, красные воевали с белыми.
Вот красные заняли это село. А командир у них был известный герой Котовский.
Богатые мужики плохо встретили красных, зато бедные — очень хорошо. А ни богатые и ни бедные — ни плохо и ни хорошо. Так же и Аким.
Ребята его побежали на улицу, а он остался дома — притаился, смотрит в щёлочку.
Запылённые, усталые, шли котовцы. Впереди на сером жеребчике ехал сам Котовский — высокий, прямой, статный… Аким вздохнул:
— Серьёзный у них командир, чистый генерал!.. Гляди, Акулина, бабы им хлеба выносят. А Спиридониха им шматок сала несёт… От дурная!
— Беда! — отозвалась Акулина. — Деникинцы были — свинью порешили, петлюровцы были — коня увели, теперь красные пришли — сало отымают. А у нас, кроме дома, и взять-то нечего.
Аким с тревогой оглянулся. И хоть в хате было темно, он ясно видел всё своё, привычное: вот он, сундук, вот она, дубовая кровать, вот они, семь подушек мал мала меньше… Он очень боялся за свой дом. Правда, это был не то чтобы дом, а правильнее сказать — изба. И не то чтобы изба, а вернее всего — избушка. Он сам её в молодые годы срубил, по брёвнышку, по колышку…
В дверь постучали.
— Они! Легки на помине… — зашептала Акулина. — Не пускай их, Акимушка! Не пускай!
Но дверь отворилась, и в хату ввалились ребята: Колька, Толька, Федька и самый маленький — Кирюшка. И ещё соседские: Петька, Мотя, Луша…
Это бы всё ничего. Но среди ребят возвышались два котовца в высоких, бутылкой, шлемах, в потрёпанных шинелях, с винтовками, шашками, гранатами…
— Сюда идите, красные армейцы, сюда, не бойтесь! — шумели ребята. — Сымайте ружья, сымайте шашки! А пулемётов нема, максимков этих?
Котовцы улыбались Акиму:
— Домик, верно, славный у тебя, товарищ!
Акиму очень понравилось это слово — «товарищ», но он боялся: войдут, сядут, а то и лягут, сомнут подушки, угощения потребуют. И вместо того чтобы сказать: «Да что вы стоите? Заходите», он стал врать:
— Какой там славный! Крыша насквозь сопрела, по всем щелям ветер бьёт.
Акулина запричитала:
— Немцы были — всё жито до зерна обчистили, петлюровцы были — коня увели, поляки были…
Котовец перебил:
— Всё село привечает нас, а в этом славном доме, значит, элемент особый! — Он снял шлем, вытер лицо. — Видать, с беляками сладко-сахарно жилось?
Аким покосился на жену:
— Ох, и сладко ж! Хряка закололи, жену мою сапогами в живот пинали. — Он разозлился: — Мой элемент такой, что места для чужого дяди у меня нема, хоть он и красный, хоть какой другой. А там как хочете!
Соседские ребята засуетились:
— К нам идите, красные армейцы, к нам, туточки близко!
Котовец надел шлем:
— Пойдём, Петров!.. А тебе, хозяин, спасибо за ласку!
Они, хлопнув дверью, ушли. В избе стало тихо. Вдруг Кирюшка заплакал:
— Батька, плохой, почему не пустил?
Старик разорался:
— Цыц! Меня не учить! Голова як казан, а разуму ни ложки!
2
…Три дня отдыхали котовцы в селе, и все три дня Акимовы ребята пропадали у соседей. А Кирюшка раз прибежал вечером, весёлый, важный:
— Ребята, ребята, а я с кем говорил!
— С кем?
— С Котовским!
— Ври!
— Чтоб я лопнул! Он у Спиридонихи стоит. Я туда пошёл, и вдруг — он. С коня слазит. А я не побоялся. Стою такочки, смотрю. А он говорит: «Котовцем хочешь быть?» Я говорю: «Хочу!» Он меня тогда взял и на своего коня посадил. Во! А слез-то я сам. А он говорит: «Вырастешь — помни К-к-ко-товского!» Он, ребята, трошки заикается!
— Правда!
— Он!
Ребята с завистью смотрели на Кирюшку. А он достал из-за пазухи какую-то фляжку с заграничными буквами и похвалился:
— Глядите, что я в лесу нашёл! Поляцкая, верно.
От фляжки сильно несло спиртным. Подошёл Аким, повёл носом:
— Это что у вас?
— Нема ничего!
Кирюшка незаметно сунул находку в печь. Легли спать. Среди ночи Акулина вскочила:
— Ой, ратуйте, ратуйте!
Она растолкала спящих. Спасать добро было поздно: горящий спирт из фляжки залил всё вокруг. Сухой сосновый домик горел, как спичка. Пришлось всем, захватив одежонку, прыгать в окно. Сотни огненных языков жадно лизали стены, крышу…
Вот рухнули стропила, взметнулись искры, посыпались на Акима… Старик не шевельнулся, будто каменный.
Акулина выла:
— Ой, лихо нам! Ой, ратуйте!
Сбежался народ — кто в штанах, кто в рубахе, кто в чём. Акулину утешали. А Кирюшке хоть бы что. Ему пожар понравился. Хоть бы каждый день такие! И вдруг он увидел маленького полкового трубача и… Котовского.
Кирюшка подбежал, гордый:
— Это у нас пожар, у нас!
Но командир не узнал «котовца». Он обернулся:
— Дай тревогу!
Сигналист поднял трубу. Пронзительные звуки покрыли всё: треск пожара, шум толпы, плач Акулины…
И сразу же сбежались котовцы. И сразу же они привычно, молча строились колоннами повзводно.
Старшины негромко командовали:
— Становись! Равняйсь! Смирно!
Изба догорала. Над лесом встало другое зарево — занимался день.
Комбриг прошёлся вдоль рядов:
— Т-т-товарищи бойцы, командиры и политработники! К-к-короче говоря, если мы все, всем квартирующим здесь полком, возьмёмся за работу, то мы, я думаю, поставим к вечеру п-п-пого-ревшему селянину новый дом. А?
— Надо! — зашумели бойцы.
Аким с подпалённой бородой лежал на земле. Котовский, отмахиваясь от едкого дыма, подошёл к нему:
— Товарищ, можешь показать на бумаге, какая твоя изба была?
— Была?… — Аким поднял голову, бессмысленно посмотрел на Котовского. На бумаге не могу, я так скажу… — Он вскочил: — Здесь от такочки были сенцы… туточки — крылечко… ось так — чистая по… половина… — Он заплакал и стал бородой вытирать глаза: — Я ж сам её срубил… по брёвнышку… по колышку!..
Котовский поднялся на бугор:
— По-олк, слушать мою команду! Вечером выступаем! А сейчас — за работу! Топоры и пилы — у командира сапёрного взвода. Гвозди получите в обозе. Там же пакля… Разойдись!
3
Аким не понимал, что такое творится. Один взвод расчищал остатки сгоревшего дома. Другие ушли в лес. Там в утренней тишине застучали топоры, запели пилы. Часто, одна за одной, валились высокие сосны. Бойцы быстро обрубали ветки, обдирали кору и на полковых лошадях везли стволы к пожарищу. Здесь их подхватывали сотни рук и укладывали по всем правилам плотницкого искусства.
Комбриг, обтёсывая жирный бок смолистого бревна, спрашивал у Акима:
— Так, что ли, старик? Окно-то здесь было, что ли?
Старик, разинув рот, остолбенело смотрел на то, как с каждой минутой, точно в сказке, вырастал большой, новый дом. К обеду уже поднялись высокие — о семнадцати стволах — стены. Одни котовцы ушли к полковым кухням — пришли другие, стали класть поперечные балки, стелить крышу, заделывать венцы… В стороне визжала пила-одноручка — там мастерились двери, оконные рамы, наличники…
Винтовки пирамидками ждали в углу. Котовский поторапливал:
— Б-быстрей, товарищи! Д-дружней, товарищи!
К вечеру дом был готов. Народ повалил туда. Аким медленно поднялся по новым ступенькам. Они сладко скрипели. Он потрогал стены: может, он волшебный, этот в один день поставленный дом, и вот-вот развалится?
Но дом стоял твёрдо, как все порядочные дома. Пускай окна без стёкол, пол некрашеный, мебели никакой — всё дело наживное.
На лугу заиграла труба. Бойцы отряхивали с себя стружки, опилки, разбирали винтовки, строились. Аким и Акулина выскочили из нового дома, пробежали вдоль строя вперёд, к командиру. Котовский уже сидел на серой своей лошадке. Полк ждал его команды.
— Батюшка! Родный мой, ласковый! — заплакала Акулина.
Она обняла и стала целовать запылённый сапог командира. Котовский сердито звякнул шпорой, отодвинулся:
— Что делаешь, г-гражданка? — Он погладил её по растрёпанной седой голове и протянул руку Акиму: — Живите! Когда-нибудь получше поставим… из мрамора… с колоннами… А пока…
Он привстал в стременах, обернулся:
— По-олк, слушай мою команду! Шагом…
Застучали копыта, загремели тачанки, заиграли голосистые баяны в головном взводе. Запевалы подхватили:
Пушки, пушки грохотали,
Трещал наш пулемёт.
Буржуи отступали,
Мы двигались вперёд.
И котовцы ушли — гнать врагов, воевать за вольную Советскую Украину.
А дом — дом, конечно, остался. Он и сейчас там стоит — за околицей, на отлёте, среди лугов и полей колхоза имени Котовского. Так что, выходит, не один Кирюшка — все в деревне стали котовцами. Впрочем, какой он вам Кирюшка, — Кирилл Акимыч, председатель колхоза.