На гигантских водных сооружениях великих мирных строек коммунизма для подводной сварки открыт большой простор.
Дуга Василия Петрова зажглась в подводном мире, словно солнце, катящееся за горизонт, и впрямь погрузилось в глубины моря…
Когда грянула война, советские люди и электрическую дугу поставили на защиту своей родины. Не церковные колокола, как полвека назад, а броневые купола и танковые башни варила дуга Василия Петрова.
И не ударам колокольного языка, раскачанного глухим звонарем, должны были сопротивляться сварные швы, а ударам снарядов противотанковых пушек.
Пушки и мины предъявляли небывалые требования к прочности сварки. И тут выяснилось, что воздух, которым мы дышим, оказывается для шва отравой. Кислород и азот поглощались расплавленным металлом, и от этого металл становился более ломким и хрупким.
Изобретатели стали думать над тем, как оградить место сварки от доступа воздуха.
Но не только одна эта забота тревожила изобретателей.
Надо было резко повысить скорость сварки.
«Больше танков!» — требовал фронт. «Больше танков!» — звучал наказ народа.
На заводах всех стран мира сварка танков велась вручную, и это стало казаться таким медлительным и неуместным, как шитье гимнастерок ручной иглой.
В лабораториях и научно-исследовательских институтах развернулось сражение за прочность и скорость сварки. И сражение это выиграл один из полководцев научного фронта, профессор Е. О. Патон.
Он придумал машину, обгоняющую электроды Славянова и Бенардоса настолько же, насколько швейная машина обгоняет иглу швеи.
Электросварочная машина Патона и впрямь похожа на швейную. Словно нитка в швейной машине, непрерывно подается к машине проволочный электрод. На конце у «нитки» иголки нет. Вместо нее пылает дуга Василия Петрова.
Но самой дуги не видно. Она скрыта слоем флюса — порошка особого состава, сыплющегося из маленького бункера наверху. Замечательный способ сварки под слоем флюса придумал двадцать лет назад советский изобретатель Дульчевский.
Флюс плавится в дуге и застывает каменной коркой шлака, защищая шов от доступа воздуха. Флюс, как теплым одеялом, укутывает дугу, и от этого зной дуги возрастает и идет почти целиком на плавление металла: капли жидкого железа брызжут с проволоки дробной струей. Жар дуги велик, но не пережигает железо: одеяло из флюса не пускает ко шву кислород.
Головка машины резво двигалась вдоль стыка броневых плит; и когда вслед за ней сбивали зубилом корку шлака, то под коркой открывался блестящий, как ртутный ручей, гладкий и прочный шов.
Изобретатели Советской страны преображают технику, а новая техника преображает человека.
Поглядите на электросварщика, работающего на машине Патона.
То не согнутый в три погибели сварщик, в неослабной мускульной натуге кладущий стежок за стежком.
Это распрямленный человек — его поступь свободна и корпус прям. Строгая складка между бровей говорит о работе мысли. Он лишь изредка трогает податливые рычаги, сопоставив в уме показания стрелок приборов.
Пропасть между мускульным и умственным трудом исчезает.
Советские танкисты, сражаясь в танках, сваренных машиной Патона, движимые патриотизмом и чувством долга перед родиной, увенчали себя славой героев.
Званием героя увенчан и профессор Патон — высшим званием Героя Социалистического Труда.
Кончается война, и мечи перековывают на плуги. На решение задач мирного строительства обращается всей своей мощью и рожденная в боях автоматическая электросварка.
Новым советским электросварочным машинам дано имя могучее и мирное: электросварочный трактор.
Этот трактор движется на колесах, но не тащит за собою плуга. Он несет лишь электросварочную головку, как в машине Патона.
Но когда электросварочный трактор идет по стальным этажам высотного здания, за ним стелется сварочный шов, словно мирная борозда.
Молодость зрения
А как же дуговые лампы, «русское солнце»?
Неужели сложили они навсегда свое лучистое оружие? На этот вопрос отвечать придется издалека.
Гениальную картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван» чуть не погубил сумасшедший. Он забрел в Третьяковскую галерею и ударом ножа вспорол холст. Картина, казалось, была ранена насмерть, краски облупились, по лицу Ивана Грозного прошел рваный разрез.
Картину спасли лучшие реставраторы России. Терпеливо, нитку за ниткой, склеивали они драгоценный холст и добились чуда; рваные края разреза срослись, как живое тело. Восстанавливать живопись должен был сам Репин.
Когда Репину сообщили о несчастье, престарелый художник, говорят, обрадовался. Он с годами будто бы стал замечать недостатки картины, которых раньше не видел. Год от году она нравилась ему все меньше и меньше. Он втайне укорял себя за пренебрежение к фиолетовым оттенкам и все тверже убеждался в том, что лицо Ивана Грозного он пережелтил.
Репин рад был случаю исправить «ошибки». Он стал писать лицо Ивана заново, налегая теперь на холодные фиолетовые тона.
Почитатели художника тревожно следили за его кистью. И чем дальше подвигалась работа, тем сильнее росло беспокойство и недоумение окружающих. На глазах у всех, в радостном вдохновении художник портил свою картину. А когда он, довольный и успокоенный, отошел от станка, окружающим стало ясно: последние мазки репинской кисти оказались для картины смертельней, чем удар ножа.
Картина была погублена бесповоротно.
Почитатели умоляли художника вернуться к своим старым краскам, но Репин только смеялся и махал руками.
Тогда руководство галереи решилось смыть все репинские исправления, а другой художник по репродукциям и памяти восстановил картину в прежнем виде.
Много лет назад над странностями Репина призадумался один физиолог. Прихоть ли это? Если так, то почему от многих картин художника, написанных в старости, на чужбине, веет холодом лиловых тонов?
Ученый стал ходить по музеям и рассматривать полотна других живописцев. Он искал в уголках картин даты, стоявшие рядом с подписями, и заглядывал в справочную книжку, где помечены были годы жизни известных художников.
Он подметил любопытный закон: многие художники, дожив до старости, заражаются склонностью к лиловым тонам и с годами на их полотнах все полнее забирают власть голубые, синие, фиолетовые краски.
Ученый, повторяю, был физиологом и причину стал искать не в капризах творчества, а в особенностях человеческого зрения. Ведь с годами глаза человека слабеют, изменяются. Может быть, и цвета пожилой человек начинает видеть по-другому?
Физиолог проследил, как меняются глаза пожилых людей, и нашел, что под старость хрустально-прозрачные среды глаза понемногу желтеют. Значит, многие старики начинают глядеть на мир, как сквозь слабое желтое стекло. А ведь желтое стекло потому и желто, что легко пропускает желтые и красные лучи, а фиолетовые и синие поглощает. Смотрит художник на картину пожелтевшими глазами. Сверкают синие краски на полотне, рвутся с холста, рвутся и не могут пробиться сквозь желтые среды глаза.
Ворчит художник, что синие цвета на холсте тусклы, и не знает, что краски тут ни при чем, а это глаза его к синим цветам стали подслеповатыми.
Бывает неполная глухота: уши туго слышат басовитые тона, а тонкие звуки разбирают вполне прилично.
И вот представьте, что глохнет дирижер.
Слышит он, как звонко запевают флейты и скрипки, но все ему чудится, что ударные слабы. Бьют литавры, ухает барабан, а дирижер все злее тычет палочкой: давай, давай, давай!
Гремят ударные, глушат все и вся… Люди зажимают уши: что случилось с музыкантом?
Стоит художник не с палочкой, а с кистью в руке. Перед ним на холсте — безмолвный хор красок, беззвучная симфония цветов.
В полном блеске синие мазки — полыхают синим огнем. Но у художника желтые глаза, для него недоступно сверканье синих красок. И он тычет и тычет кистью, как глухой дирижер палочкой, бередит, разжигает их сильней и сильней. Озадачены люди беспутством красок: что стряслось с художником?
Впрочем, это беда не одних пожилых людей: все мы каждый вечер попадаем в их положение.
Вечером при свете электрических лампочек картины заметно изменяют свои цвета. Синие тона меркнут и как бы отходят вглубь, а красные, оранжевые, желтые краски выступают из холста, затмевая все остальное.
Будь у нас взыскательность репинского зрения, нам бы обязательно захотелось картину переписать, оживить поблекшие синие краски.
Но виновны на этот раз не наши глаза, а свет электрических ламп.
Синие мазки только потому и сини, что отражают синие лучи. А если свет такой, что синих лучей в нем мало, то и отражать, разумеется, нечего: синие мазки обесцветятся.
В свете электрических ламп накаливания мало синих лучей, зато много красных, оранжевых, желтых. В этом легче всего убеждаешься на рассвете, когда немощно желтыми кажутся фонари, побеждаемые блеском солнечного дня.
Вечерами в желтом свете электрических ламп глаза как бы стареют, и не одни художники попадают впросак из-за этой временной старости зрения.
Типографы готовятся выпустить за ночь срочный плакат. Они сели поближе к лампе, смешивают краски, пристально всматриваясь в цвета. Всю ночь вращаются валы печатных машин, шумит многоцветный водопад бумаги. А наутро спохватываются с болью: все плакаты поражены, как болезнью, мертвым холодом фиолетовых тонов.
На фабрике красильщики горюют над куском бракованной ткани.
Хирург, сделав разрез, заколебался в диагнозе, так изменился цвет опухоли в обманчивом свете электрических ламп.
Выходит, что электрические лампы морочат нас. И ученые задумались над тем, чтобы сделать электрический свет правдивым до конца, чтобы сделать еще один шаг к солнцу.
Свет без обмана
Дело, казалось бы, простое.
Красных, желтых, оранжевых лучей электрические лампы испускают больше, чем нужно. Значит, надо притушить поток этих лучей, чтобы они не довлели над синими.
Иностранные фирмы так и поступили. Они выпустили лампы в синеватых колбах. Синее стекло затемняло красно-желтые лучи, синие же пропускало без потерь.
Если верно подобрано стекло, то действительно свет этих ламп мало отличается от дневного.
Получилась лампа дневного света.
Очень просто, но какой дорогой ценой!
Все, что было ярким и сильным в снопе ее лучей, поглощалось синим стеклом.
Зажечь факел, а затем нарочито затемнять его, завладеть лучистым богатством, а потом обкрадывать самих себя: по этой ли дороге шагают к солнцу?
Правду говорят в народе, что иная простота похуже воровства.
Простота эта была отступлением в науке.
А советские ученые не привыкли отступать.
Если синих лучей мало, если синие лучи — это «узкое место» в лампе, то неправильно равняться по узким местам, затемняя нарочно лучи желтые.
Настоящие изобретатели так не поступают. Они всю свою выдумку обратят на то, чтобы в самой лампе отыскать резервы получения синих лучей.
И советские ученые с академиком С. И. Вавиловым во главе начали создавать новую электрическую лампу, дерзко перекраивая все ее лучистое хозяйство.
Хозяйство было сложным. Лампы излучают не только видимые, но и невидимые лучи, бесполезные для освещения. На невидимое излучение понапрасну затрачивалась электрическая энергия.
Вавилову пришла в голову смелая мысль: в незримых лучах отыскать резерв для получения света.
Кто хоть раз просвечивался рентгеном, тот видел, как незримые лучи превращаются в видимый свет. Под незримым потоком рентгеновских лучей голубым холодным светом загорается экран, покрытый светящимся составом.
Академик Вавилов был подлинным мастером холодного огня и прославился в науке тем, что открыл важнейшие законы холодного свечения, указал пути для создания многих удивительных светящихся составов.
Вавилов взял на особую заметку составы, которые светились под действием невидимых ультрафиолетовых лучей — тех лучей, которые, присутствуя в солнечном свете, покрывают нашу кожу загаром. Лучи эти незримо присутствуют и в излучении электрических ламп. Ведь известно, что можно загореть и при мощном электрическом свете.
Батарея банок со светящимися составами выстроилась на полке лаборатории академика С. И. Вавилова. Днем они казались скучно-белыми, как зубной порошок. Но как только плотно зашторивали окна и включали источник невидимых ультрафиолетовых лучей, банки вспыхивали в темноте холодными цветными огнями, как на черном бархате камни-самоцветы.
Одна из банок была, как большой рубин, озаренный изнутри, другая похожа на желтый светящийся яхонт, третья полыхала зеленым изумрудным светом, а четвертая, как сапфир, излучала синее сияние.
Это и была как раз самая нужная банка.
В ней хранился светящийся порошок, превращавший невидимые лучи в синий свет.
Порошок будто сам просился в дело. Вот бы взять да замешать на этом порошке светящуюся краску да закрасить ею поясок вокруг колбы лампы накаливания. Поясок засветится синим светом под воздействием невидимых ультрафиолетовых лучей, до сих пор пропадавших для освещения зря. Синий свет от пояска сольется с желтоватым светом лампы и добавит ему голубизну, которой недоставало.
Но ведь это все равно, что идти с чернильницей красить реку!
Слишком мало дает лампа накаливания ультрафиолетовых лучей, слишком слабым будет синее сияние. И вся физика твердит о том, что немыслимо увеличить заметно ультрафиолетовое излучение лампы накаливания.
Что же делать? Отступиться от замысла? Сдаться?
Но советские ученые не сдаются.
Разве вправе отступать в науке дети Яблочкова, внуки Петрова?
И великие русские предки подсказывают ученым путь к победе.
В дуге Василия Петрова открылся миру новый источник света — электрический разряд в газах.
В ходе опытов Яблочкова над его свечой стало ясным, какие богатые возможности таятся в электрическом разряде для гибкой перестройки лучистого хозяйства ламп.
Цветность пламени электрической свечи изменялась от добавки химических веществ в прокладку между углями.
Эти богатые возможности задумал использовать до конца академик Вавилов.
Со времен Яблочкова и Петрова русская наука шагнула далеко вперед. Для получения электрического света уже давно применяли не одну дугу, но и много других разновидностей электрического разряда в газах.
Выпускались газосветные лампы, где в стеклянной трубке между проволочными электродами сияла длинная, негаснущая искра. Лампы эти светили гораздо тусклее дуги, но электроды при этом не плавились и почти не раскалялись. Светился разреженный газ, заполнявший трубку. От замены газа резко изменялся цвет свечения. Газ неон давал яркокрасный свет, газ аргон — синий, пары натрия — неприятно желтый, пары ртути — резкий фиолетовый.
Лампы эти шли для ночных реклам, а для освещения вовсе не годились. В их цветных лучах безнадежно путались все краски, очень уж разнился их свет от дневного.
Но для воплощения смелой идеи Вавилова эти лампы открывали широкий простор. В излучении их таился большой резерв ультрафиолетовых лучей.
Бесцветные газы в запаянных стеклянных колбах, белые порошки в баночках — все это стало в руках академика Вавилова и его сотрудников волшебной палитрой, легко рождавшей электрический огонь любого цвета.
Сотрудники С. И. Вавилова наливали в трубки будущих газосветных ламп жидкость, в которой был разболтан светящийся порошок. Затем жидкость сливали, и трубка делалась похожей на немытый стакан из-под молока: тонкий прозрачный слой светящегося состава оседал на ее стенках.