Ляля смотрит на него, открыв рот. Вот какие здесь, на море, старички!..
Старик берётся за вёсла. Мерно раскачиваясь, плывёт «Ефросинья» по гладкому, тихому морю.
За нею бежит земля, поросшая камышом. Вон мелькнул мысок, где живёт кабан. И вот уж больше не видно мыска. Всюду море, море да птицы-чайки. Они летят над гладкою морской синевой, то взвиваясь в вышину, то прижимаясь грудками к неподвижной воде.
— Стоп, машина! — говорит старик, когда вокруг совсем уж больше не видно берега.
Он поднимает со дна заржавелый якорь и кидает его за борт. Лодка вздрагивает и останавливается, чуть покачиваясь. Старик закуривает.
— Скоро начнёшь? — спрашивает Степанёк.
— Своевременно, — отвечает старик.
Докурив самокрутку, он наклоняется над бортом и протягивает вперёд коричневую морщинистую руку. Ляля смотрит в ту сторону, куда потянулся старик, и видит, что в этом месте над морем торчат две балки. Они торчат, как обглоданные деревца, без сучков и веток, выросшие прямо со дна морского. Меж ними натянут канат.
— Багор подай! — командует старик.
И Степанёк, пыхтя, подаёт ему большую толстую палку с железным крючком на конце.
— Ого-го! — кричит старик и замахивается багром; он ударяет по сонной воде и, пошарив где-то за бортом, достает оттуда большую рыбу.
Бок у рыбы распорот. Она чуть шевелит взъерошенными плавниками.
— Частик, видать! — говорит Степанёк.
— Видать, что по-твоему, — отвечает старик и опять замахивается.
Ляля внимательно смотрит в воду. Она видит теперь, что на протянутом под водой канате бьются, словно выстроившись гуськом, огромные толстые рыбы. Старичок замахивается и замахивается. Он едва успевает глушить их одну за другой. Лодка кренится с боку на бок. На дне её кучей лежат рыбины с распоротыми от крючьев боками.
— Ой, гляди! — вдруг кричит Степанёк и толкает Лялю под локоть. — Гляди!.. — и он тычет куда-то вдаль коричневым пальцем.
Ляля смотрит в ту сторону.
…Под натянутыми парусами плывут в море три широкодонные лодки. Паруса вздуваются. Меж парусов мелькают чёрные пятнышки… Шапки! Такие же, как у бабушки.
— Сущевские! — говорит старик.
— Бабушка! — кричит Ляля. — Ба-а-а!
— Как же ты эдак-то вот издалече бабку-то опознала? — смеётся старик. — Видать, что глаз у тебя соколиный.
— Ба-а-бушка! — кричит Ляля.
— Пошибче крикни! — советует Степанёк.
И Ляля кричит так шибко, что на глаза у ней набегают слёзы.
Но с лодок не отзываются. Наверно, бабушка ничего не слышит, хотя её лодки уже совсем близко от «Ефросиньи». Они рассекают тихую воду, и волны, которые они разгоняют в стороны, начинают подбрасывать и качать спокойно стоящую на якоре «Ефросинью». Быть может, под «Ефросиньей» прошла та волна, которая добежала от бабушкиной лодки!
— Ба-а-а! — опять кричит Ляля. — Бабушка!
Лодки вдруг останавливаются. Они становятся на якоря у огромных и толстых свай, вколоченных в дно моря. Меж свай аккуратным квадратом протянуты четыре толстых верёвки.
— Налегай! — кричит Степанёк, прыгая на скамейке.
И люди в лодках, словно услышав его команду, приподнимают канаты.
«Рыбу будут колотить, как дед Василий», — думает Ляля и отчего-то зажмуривается.
Но когда она открывает глаза, ей становится видно, что рыбаки на бабушкиных трёх лодках и не думают колотить рыбу баграми. Перекинувшись через борта своих широкодонных лодок, они медленно приподнимают канаты. Что-то клокочет, бьётся, бурлит меж сваями. Море ходит в этом квадрате мелкою зыбью, взрывается фонтанами белой пены, словно кипит.
— Видать, косячок поймали, — с досадою говорит старик и, прижав ко лбу козырьком ладонь, внимательно смотрит в сторону бабушкиных трёх лодок.
Ляля тоже делает из ладошки козырёк и смотрит на лодки. Ей видны только согнутые спины да края чёрных морских шапок. Нет, наверно, бабушки здесь нет. Была бы она на лодке, так услыхала бы, как Ляля кричала.
— Подтягивайся к верёвке! — вдруг слышит Ляля знакомый, охрипший от ветра голос.
Медленно, словно нехотя, огибают лодки высокие сваи. Люди в лодках держатся за канаты, и вот уж борта лодок почти совсем привалились к канатам…
— Майна! — командует бабушкин голос, и все руки разом приподнимают канат.
Канат показывается над водой, и Ляле становится видно, что вслед за ним волочится из моря тяжёлая сеть. Она так и ходит, так и рвётся из рук рыбаков. Что-то плещет, кишит в сети…
— Ой-я! — кричат рыбаки на лодках. — Ой-я!..
Один молодой и высокий голос словно летит над другими, тяжёлыми.
— Гунтэри подтягивай! — командует бабушка гулким, похожим на эхо голосом.
И два рыбака берутся разом за толстую сваю.
— Хорош! — кричит бабушка. — Начинай!
Над бортом лодки взвивается первый сачок. Сачок опускается в сеть, чуть приподнятую рыбаками над морем. Он полон рыбы. Из всех трёх лодок опускаются в сеть сачки. Рыбы падают на дно лодок. И вот уже кажется, в лодках и места больше для рыбы нет, а она всё льётся да льётся в лодки из огромной сети — котла.
Рыбаки что-то громко и дружно кричат, а что, разобрать нельзя.
— У-уф! — слышится Ляле.
Ей теперь уже не кажется, что это выкрикнули разные голоса… Все руки, сколько их есть на лодках, движутся одновременно. Все голоса, слившись в длинный, протяжный и слитный голос, разом кричат: «У-уф».
Люди в лодках приподнимают в последний раз почти опустевшую сеть. На дне сети полощется рыба. Сеть подкидывают, и остаток рыбы плюхается на дно лодок. Рыбаки забрасывают обратно в море пустую сеть… Края у неё обвешаны мелкими камешками.
Сеть уходит глубоко под воду, взметнув над собой хоровод фонтанчиков.
И опять видно только, как плавают меж четырёх столбов четыре каната.
Лодки движутся к берегу. Дед Василий глядит им вслед.
— Эх, и везёт сущевским! — говорит он, вздохнув, — Улов-то какой! Видать, сплошняком судак… Первый в путину котёл выбрали…
Подумав, он печально насаживает на крючья подвешенные к канату несколько мелких рыбёшек из ведёрка и садится на вёсла. «Ефросинья» движется к берегу.
Вот уж виден мысок, поросший травою и камышом. И берег виден. Мелькает издалека длинный стан посредине берега. Вот плита… Кухарка…
— Изъясниться, чтой ли, с сущевской! — глядя на Лялю, задумчиво говорит старик.
— Чего ж не поговорить! — соглашается Степанёк.
Дед Василий задумывается. Он думает долго.
Никто не знает, что он надумал. Но поздно вечером перед самым отъездом бабушки, когда бабушка сидит рядом с Лялей на остывшем уже песке, он подходит и говорит:
— Так я к тебе, Варвара Степановна…
— Что, надоело, небось, куманёк, сидеть на крючьях на самоловных? — прищурившись, говорит бабушка.
— Да как тебе это получше выразить, выразить не могу, — отвечает старик… — Оно не то, чтобы надоело…
— Ладно, садись, — говорит бабушка. — Может, эдак будет спорней.
Старичок закуривает.
— Оно, конечно, крючок от крючка рознится, — присев рядом с бабушкой, говорит старик, — Уж кому, кому бы знать про крючок, как не старому человеку. Нынче-то у молодёжи повадка совсем другая. Не умеют крючок наставить. Разучились крючок точить.
— Да ты прямёхонько, — говорит бабушка. — Не толкуй мне о молодёжи. Пришёл о себе говорить, за себя же и говори.
— Оно, конечно, способ старинный, как говорится, изжитая метода, — вздыхает старик. — Сортность рыбы падает до класса второго. Но зачем прохватывать на собрании… Всякий знает, что нынче на самоловных рыбалит только Василий Войтенко, мы, стало быть… Так в разум взять не могу, кума, зачем тебе было меня на миру перед всем народом поганить. Стар стал, мать! Опоздала учить.
— Видать, охота тебе переброситься на невода под старость? — искоса поглядев на него, говорит бабушка.
— Отчего ж! — обрадовавшись, отвечает старик, — Могу уважить. Переброшусь на невода. Чего ж!
— Спасибо, кум, — говорит бабушка. — Большое спасибо за уважение.
Оба молчат.
И вдруг бабушка, подтолкнув старичка под локоть и вытерев губы платочком, показывает ему глазами на того самого парня, которого обозвала вчера на ловле «Танцем-баланцем».
— Хорошего внучка подрастил, куманёк, — говорит бабушка. — Худого слова не скажешь. В звеньевые думаем выдвинуть. Знаешь, в молодёжную, «Тридцатилетие комсомола». Ну, что скажешь? Рад, небось?
— Спорый рыбак, ничего себе, — отвечает старик, — Можно, конечно, и в звеньевые.
— Отча-ли-ваем, Варвара Степановна… — кричат бабушке с берега.
— Давно пора! — говорит бабушка.
Попрощавшись с кухаркой и старичком, она торопится к лодке. За ней вприпрыжку семенит Ляля.
Лодка отчаливает от берега.
На берегу, провожая Лялю и бабушку, стоят кухарка, дед Василий и Степанёк.
— Так ты того, наезжай! — говорит кухарка.
— Бывай здорова, Матрёна! — отвечает бабушка.
— На-езжай! — говорит кухарка и машет рукой.
— За-еду!.. — говорит бабушка. — Знаешь сама-а-а, все звенья по косам-то пораскиданы… Пробные ловы-ы… Послезавтра на Есенскую надобна-а-а-а…
Кухарка ещё что-то говорит, но её уже не слышно. Одно только слово ещё долетает до лодки:
— На-ез-жа-а-ай!
И больше уже не видно её.
Всё сливается в рябенькую полоску. Далеко остался берег. Нежно светится в полусумерках точка костра, на котором кухарка варила кашу, да мигают тусклыми огоньками окошки стана.
Ляля сидит рядом с бабушкой на носу широкой, мерно раскачивающейся байды.
От бабушки пахнет рыбой и солью. Кончик беленького платка, которым она повязала голову, снявши рыбачью шапку, полощется по ветру.
Полощется по ветру бабушкин парус. За бортом лодки бежит вода.
Бабушка о чём-то крепко задумалась. Ляля тоже задумывается. Она опускает в бегущую воду руку. В воде словно вспыхивают огни.
Они вспыхивают и сразу гаснут. В бледном свете самых первых зажёгшихся в небе звёзд Ляля видит тёмное бабушкино лицо с прищуренными глазами.
О чём она думает? Про крючки?.. Про гунтэри?.. Про невода?.. Или, может быть, про папу, Лялю и деда Василия?..
Кто знает? Кто может сказать, о чём задумывается человек, когда он становится старым, как бабушка.
Сам виноградник»
— Мама! — говорит Ляля и просыпается.
Окно в её комнату широко распахнуто. Со двора, кружась, залетают в окошко мухи и вьются в тёплой жёлтой пыли.
По комнате с кухонным полотенцем в руках, то подпрыгивая, то приседая, скачет тётя Сватья. Она громко стучит об пол каблуками и размахивает полотенцем. Мухи, которых она подгоняет полотенцем, перепугавшись, садятся на потолок.
— Ишь ты! — удивляется тётя Сватья.
Подбежав к окошку, она роняет на табуретку кухонное полотенце и, перегнувшись через подоконник, смотрит в сад.
— К дождю, — говорит она. — Не иначе, к дождю…
А рой мух, которых больше не отгоняют, залетает из сада в комнату и, тихо жужжа, кружится над наклонённою головою тёти Сватьи.
— А мамочка улетела, мой ладненький, — говорит Сватья, смотрит в синее небо и машет руками, как крыльями. — Как встала утром, в шестом часу, так сразу и улетела. Оказия им вышла. Нежданно-негаданно машиной до самого самолёта…
Ляля сразу садится на кровати. Она ещё не совсем поняла, что случилось.
— Оказия? — испуганно спрашивает она.
— Оказия, оказия… — успокоительно кивает головой тётя Сватья. — Инструктор из райтреста приезжал на легковой. Сам вызвался подвезти. Ещё бы, такая интеллигентная дамочка, капитанская жена!.. Как не сделать уважения! Уж она стояла, стояла, мамочка, над кроваткой над твоей, смотрела, смотрела, а будить не решилась. Пожалела, махнула ручкой, да и пошла. И бабка твоя до станции с ней поехала. Охота, конечно, как следует невестку проводить… Кто знает, скоро ли доведётся свидеться… Ишь! Гляди, так и вьются, так и летают!.. — тётя Сватья подпрыгивает и сразмаху ударяет полотенцем по стене. — Всю ночь, поверишь ли, деточка, пироги пекла… Еле-еле упаковали в два ящика: от весенней камбалы остались, — такие два славные ящика! — тётя Сватья опять замахивается полотенцем. — Мать и взять не хотела. «Куда? — говорит. — Ведь мне, — говорит, — самолётом до Сочи от Краснодара всего часа три лёту…» Не хотела, да бабка обидится. Как не взять?!
Тётя Сватья в последний раз, что есть мочи, хлопает полотенцем и закрывает окошко.
Ляля смотрит на тётю Сватью, на её усталое, раскрасневшееся лицо…
— То есть как это так уехала? — говорит она шопотом, — Очень странно. Из-за какой-то оказии даже не попрощалась!..
Ляля молча спускает ноги с кровати, шевелит ладошками и губами. Из всех щелей, из всех закоулков комнаты, из чужого комода, из угла, где стоит чужой самовар, ползёт на неё тоска.
«…Уехала? Как же так? — Ляля не может вздохнуть, — Уехала и слова не сказала…» Чтобы не заплакать, она поджимает сухие, отчего-то горькие губы.
— Ой, аккурат бабуся! — восхищается тётя Сватья. — Копия, самый портрет! Будто снимали картину.
Ляля встаёт и медленно надевает платье.
Она умывается под рукомойником, не замечая, выпивает кружку сливок, съедает пирог… Грустно смахнув со щёк крошки, а заодно и слезу, она принимается искать шапочку и пелеринку. Их нигде нет.
— Тётя Сватья, — говорит наконец Ляля, — где моя шапочка и пелеринка?..
— А бабуся в рундучок велела припрятать, — отвечает тётя Сватья, — Еле-еле дождалась, чтобы мамочка укатила. «Материи, — говорит, — на рукава ребёнку пожалели…» Бабка тебе хороший полупальтик и шапку справит. Лучше прежнего. Она у тебя не жадная.
Опустив голову, Ляля выходит в сад.
«…Уехала на оказии», — думает она, и от этого странного, незнакомого слова ей становится так грустно, грустно, что слёзы комом подступают к горлу.
— Скоро ли доведётся свидеться? — шепчет Ляля слова Сватьи, — Да!.. А сама обещала пробыть со мной целое утро… И на станцию взять обещала… Обманула. И даже в глаза мне не поглядела… Испугалась, взяла и тихонько надолго кинула!
Так думает Ляля. А где-то далеко неутомимо шумит и гудит что-то очень сильное. Всё бьётся да бьётся, как у человека сердце.
Это море…
«Я одна. Подкинули…» — Ляля оглядывается и ложится на землю за будкой Тузика. Она плачет.
…От земли и трав пахнет нежным, чем-то совсем незнакомым, чем-то, на что проливались большие дожди, что сушилось на солнце и обдувалось солёным и вечно куда-то бегущим ветром.
Из будки выходит Тузик. Идёт, гремя своей длинной цепью. Он виляет хвостом и деликатно обнюхивает лялину ногу.
Ляля, всхлипывая, обнимает Тузика.
Тузик рад. Он ложится брюхом на землю, вытягивает вперёд лохматую морду и закрывает глаза.
— Нас теперь двое, Тузик… Подкинули! — плачет Ляля.
И вдруг из-за бабушкиного сарая, словно два игрушечных дятла из деревянной коробочки, выскакивают белокурые головы.
— Гей! — шепчет Люда. — Слышь?..
— Всё слышь! — отвечает Ляля сквозь слёзы.
— Так там телега с бухгалтером едет на виноградник… — громким шопотом говорит Люда. — Дозрел! Слыхала?..
— Всё слыхала! — шопотом говорит Ляля.
— За телегой по следу пойдём, — говори! Света.
— По следу!.. — шопотом повторяет Ляля.
Люда и Света выскакивают из-за бабушкиного сарая, но перед тем, как выскочить, они зачем-то оглядываются. Потом ложатся в траву и ползут к забору. Оглянувшись в последний раз, Люда и Света медленно проползают в щёлку забора.
Вся сжавшись, Ляля проползает сквозь щёлку следом за Светой и Людой.
Взявшись за руки, Люда, Света и Ляля бегут по широкой пыльной дороге. Под их ногами клубится пыль.
— Ой-я-я! — кричит Света.
— Ой-я-я! — отвечает Люда.
— Ой-я-я! — повторяет Ляля. — Ой-я-я!
…Широкий и длинный ветер бежит рядом с ними по дороге бабушкиной станицы. Он свистит им в уши. Вот тронул дерево в чьём-то чужом саду. Вот раздул потихоньку лялино платьице.