— Копайся тут в грязи! — возмущался Глеб, отковыривая щепкой липкие комья. — Для чего всю эту ерунду придумали!
— Хотя бы для того, чтобы ты знал жизнь.
— А я её так не знаю! Коров не видел, свиней, навоз не знаю, как пахнет…
— Тебе, может, и не надо, — не стал спорить Костя, — а кому, может, понравится, кто-нибудь захочет стать животноводом.
— Уж не ты ли?
— Не знаю, ещё не решил.
— Ох-хо-хо! Сказать тебе всё, что я думаю? Так вот, слушай: если раньше, пока мы не знали, что это такое, кого-нибудь и можно было уговорить, то теперь — фига!
Костя ответил не сразу:
— Но ведь люди работают.
— «Работают, работают»!.. — Глеб смотрел на него со снисходительной усмешкой, как взрослый, всё понимающий и всё уже переживший, на неразумного ребёнка. — Бездари здесь работают, серяки. Им больше деться некуда, вот они и вкалывают.
— А разве нет таких, которым нравится?.. Помнишь, у нас доярка выступала на вечере выбора профессии. Пожилая такая, фамилию забыл.
— Никитина, — подсказал Глеб.
— Да, Никитина. Ей же нравится. Ты слышал, как она говорила?
— Думаешь, в самом деле нравится? Ей сказали, чтобы она нас агитнула, вот она и старалась. И потом, она уже сто раз выступала. Артистка!.. Нет, ты чудик, самый настоящий чудик!
Костя не ответил. И, как всегда, самые убедительные, самые веские доводы пришли к нему не во время спора, а позднее, когда спор давно уже кончился и было бы просто смешно и нелепо начинать его снова.
«Нет. Глеб неправ, — думал он, лёжа на узкой, неудобной раскладушке. — Неправ! Любую работу можно делать с удовольствием, любая профессия может нравиться. Конечно, всё зависит от склонностей человека. Глебу вот нравится математика. А мне — нет! Я бы просто умер с тоски, если бы, скажем, меня сделали учителем математики… И ещё от цели зависит. Да, главное — от поставленной цели! Скажем, человек решил стать животноводом-механизатором. Настоящим, знающим это дело как свои пять пальцев. И тогда для него не только не зазорно, а даже полезно, необходимо какое-то время поработать, скажем, дояром. Или свинарем. И будет он работать не из-под палки, не по принуждению, не из-за своей серости, а с удовольствием. Потому что он видит перед собою цель. Да-да, главное — цель. А не имея перед собой цели, застыть можно и на самой лучшей, самой интересной специальности. Конструктор может застыть. Физик может застыть. Не гореть, не мыслить, не двигаться вперёд. Или учитель. Не расти, не интересоваться, долдонить из года в год одно и то же. Такой человек даже, наверное, ненавидит свою специальность. А другому она кажется очень интересной…»
Он не выдержал, спросил:
— Глеб, ты спишь?
Тот не ответил, шевельнулся недовольно.
— Вот, предположим, я мечтаю стать инженером. Нет, я не говорю, к примеру только…
Он хотел высказать Глебу свои мысли: они ему казались важными. Но Глеб прервал насмешливо:
— Тоже мне мечта!
— Почему? — опешил Костя. — Разве инженер — это плохо?
— Мечты должны быть выше возможностей. Чуть-чуть, но всё-таки выше. Вот я мечтаю стать гениальным математиком. Эйнштейном, не меньше. Даже больше! И стану! А если чуть меньше Эйнштейна, менее известным — это крах моих мечтаний, понимаешь?
— Но ведь и не такие гениальные, как Эйнштейн, тоже нужны человечеству.
— При чём тут человечество! Мало ли что нужно человечеству! Дворники тоже нужны человечеству. Или сапожники. А разве кто-нибудь мечтает стать сапожником?
— А знаешь, я верю…
— А знаешь, я хочу спать… Всё! Спокночи!
Под Глебом заскрипела кровать. Он повернулся на другой бок, лицом к стене.
Утром, позавтракав, Костя предложил Глебу:
— Сходим на инкубатор. Посмотрим. Интересно.
— Уже смотрел.
— Когда?
— Года два назад, на экскурсии. Ничего интересного, тоска зелёная. Сплошные яйца. Рядами, в лотках, как в магазине.
— Я всё-таки пойду.
— Ну, давай жми, не возражаю…
Инкубаторная станция помещалась довольно далеко, за селом, возле озера. У ворот стояло несколько автомашин. Шофёры и женщины в белых халатах, работницы станции, грузили в кузова решётчатые ящики, из которых доносился многоголосый писк.
Костя стал помогать. Ящики были не тяжёлые, он брал их один по нескольку штук.
— Сколько им? — спросил он у птичницы, отпускавшей ящики.
— Кому? — не поняла та.
— Да цыплятам.
— А… — Она улыбнулась. — Пожилые уже. До суток десять часов осталось.
— Голодные. Есть, наверное, хотят. Пищат-то как.
— Нельзя им. Вот как сутки сравняются — тогда пожалуйста. Дома поедят, на фермах.
Гружёные машины ушли. Костю позвали в инкубаторное помещений:
— Не поможешь укладывать яйца в лотки?
Он пошёл. Отчего не пойти, тем более если просят. И потом — интересно. Он ещё никогда не видел, как выводят цыплят в инкубаторах.
Работы было много, он не замечал, как летели часы. В обед птичницы накормили и его. Он не стал отказываться: бегать домой в такую даль — только время зря терять. А надо ещё таскать лотки на облучение кварцем, а потом закладывать в инкубаторы — шкафы, похожие на огромные холодильники. Только вместо холодильных агрегатов у них электропечи, которые автоматически поддерживают постоянную температуру: тридцать семь и четыре десятых градуса.
За день к нему так привыкли, что в конце рабочего дня, когда все расходились, оставив у инкубаторных шкафов одну только дежурную, сказали:
— Приходи завтра пораньше, парень. У нас сегодня мираж.
— Ладно, — кивнул он, позабыв даже спросить, что это такая за штука — мираж?
А потом, когда вспомнил, тоже не стал спрашивать. Зачем? Завтра он и так узнает.
Глеб встретил его шумно, весело:
— Прасковья Никитична, беглец нашёлся!.. Где ты пропадал, вьюноша?
Костя стянул сапоги, ноги гудели.
— Да так. На инкубаторе.
— Я знал! Вот знал, понимаешь! — Глеб покачал головой. — Чудик! Честное слово, за практику не засчитают, даже если они тебе и справку с сургучной печатью дадут. Не входит в программу, пойми ты! Так что зря стараешься, зря!
— Ну и пусть… Ветеринар приезжал?
— Приезжал и опять уехал. Анализы какие-то потащил. По-моему, эта свистопляска до конца недели, минимум.
— А ты что делал?
— В клуб ходил… Знаешь, у них там занятная дивчина одна работает. Среднюю школу в прошлом году кончила. Поступала в медицинский — по конкурсу не прошла.
— Завклубом?
— Нет. — Глеб весело прищурил глаз. — Вот попробуй угадай!
— Библиотекарь?
— Нет. Всё равно не угадаешь. Уборщица.
— Средняя школа — и уборщица? — поразился Костя.
— Чтобы не идти в свинарки, — торопливо пояснил Глеб. — Она очень здраво мыслит. Говорит, быть свинаркой — нет ничего хуже. Ни утром, ни вечером свободного времени. Весь день разбит. Вечно в грязи, вечно от тебя воняет. На танцах ребята приглашают кого угодно, только не тебя.
— Что же она, не моется?
— Всё равно пахнет.
— Ерунда!.. Ну, пошла бы в доярки, если ей так уж противно со свиньями.
— А она вот решила в уборщицы.
— Просто тупица какая-то, — пожал плечами Костя.
— Тупица? Поговори с ней, с этой тупицей! Она тебя за пояс заткнёт. Байроновского «Чайльд Гарольда» читал? Нет, ты скажи: читал или не читал? Только не крути: да или нет?
— Ну, нет, — буркнул Костя.
— И я не читал. А она не только читала — целые куски наизусть шпарит… Так как — тупица?
Костя промолчал, тем самым снова признавая своё поражение в споре. А потом ему пришло в голову, что тупицы тоже разные бывают. Могут быть очень грамотные тупицы, очень начитанные тупицы. И всё равно тупицы. Ведь ум определяется вовсе не количеством прочитанных книг или выученных наизусть стихов. Иначе что бы было: «Я прочитал десять тысяч семьсот пятьдесят три штуки книг. Меньше чем на главного инженера завода не согласен». Или: «Вам известно, что я выучила наизусть всего «Витязя в тигровой шкуре»? Давайте меня в Академию наук. Что я, зря старалась?»
День у неё, видите ли, разбит, лучше в уборщицы… Может приносить пользу людям, настоящую, большую пользу, а предпочитает собирать с пола бумажки. Да и то, наверное, заметёт под кресла, чтобы не видно было, — и довольна. Какая из неё уборщица!
Тупица!.. Ну, если не тупица, то тунеядка. Ещё хуже!
А Глеб защищает…
У него шевельнулась неприязнь к Глебу.
— Слушай, — прервал его мысли Глеб, и Костя вздрогнул от неожиданности. — Ты завтра опять на свой инкубатор?
— Ну.
— Давай вместе махнём, а?
— Давай! — обрадовался Костя.
Утром он проснулся — кровать Глеба пуста. Впервые он поднялся так рано.
Костя включил радио. Из репродуктора полился бодренький марш. Приплясывая от холода, побежал на улицу мыться.
Возле сарая лежала целая гора наколотых дров. Глеб, раскрасневшийся, вспотевший, весёлый, долбил топором по кривому, сучковатому, плохо поддававшемуся полену.
— Это всё ты? — обомлел Костя.
Глеб ещё раз, со всего маха, всадил топор, и полено развалилось надвое.
— А кто ещё? — Он отшвырнул обе половинки, взял новый кругляк. — Пока ты смотрел цветные широкоэкранные сны.
— Дай помогу, — подошёл к нему Костя.
— Не прикасайся! Я сам. Сказал: верну долг.
— Смотри…
Костя был доволен: нет, Глеб вовсе не лодырь, не белоручка. Какую ерунду он вчера подумал…
Он полил себе из кружки, набрал охапку дров, потащил на кухню.
— Видите, какой у вас хороший товарищ! — Старушка, умиляясь, смотрела в окно. — С четырёх утра, надо же! Я говорила ему, уговаривала: хватит, устал! Куда там! Только смеётся.
— Да, он такой… — Косте было приятно, приятнее даже, чем если бы похвалили его самого.
Он снова вышел на улицу.
— Кончай, Глеб. Завтракать — и на инкубатор.
Глеб выпрямился, отёр рукавом нарядного свитера пот со лба.
— Не пойду, иди сам. Я себе слово дал: все дрова ей переколоть. Все, сколько у неё есть.
Костя заглянул в сарай.
— Ого! Тут целая уйма.
— А я переколю. — Глеб смотрел на него с весёлым вызовом. — Не веришь? Спорим!
— Нет, верю, Глеб. Верю!
Слово «мираж», такое звучное и окутанное романтической дымкой, имеет два значения. В воздухе возникают предметы. Вы их видите, они как будто перед глазами, а на самом деле это обман зрения, их здесь нет, они далеко за горизонтом.
И в переносном смысле мираж тоже означает обман, иллюзию — только уже не зрения, а чувства: обманчивый призрак, созданный воображением и не существующий на самом деле.
А в птицеводстве мираж — это просто-напросто выбраковка яиц, не пригодных для дальнейшей инкубации. Операция трудоёмкая: а ну-ка потаскай взад и вперёд тяжеленные лотки с яйцами. Да ещё каждое яйцо выбери и посмотри на свет. А их ведь не один, не два десятка — тысячи.
Мираж занял у Кости целый день, с утра до вечера. А завтра выводка цыплят, тоже возни немало. Потом опять погрузка ящиков на автомашины. Облучение яиц кварцем, закладка в инкубаторы…
Шли дни. Костя увлёкся работой. Один лишь раз он выкроил несколько часов, чтобы сходить на птицеферму — посмотреть, куда девают цыплят-однодневок, полученных из инкубатора.
Он с интересом походил по помещению, где стояли ряды клеток с цыплятами, бойкими, смелыми, драчливыми. Стоило только сунуть палец в отверстие клетки, как его тотчас же принимались щипать и клевать десятки ещё не окрепших клювиков.
А цыплята постарше содержались прямо на полу, целыми отрядами, отделёнными друг от друга проволочной сеткой. Там шла беспрерывная возня. Казалось, шевелится и пищит весь пол, устланный сплошной белой массой. Здесь, в брудере — так называлось помещение, — цыплята содержались до двухмесячного возраста. А потом их, повзрослевших и окрепших, отправляли прямо в летний птичий лагерь.
Глеб за всё это время только раз появился на инкубаторе. Не один — с какой-то тонколицей девицей в платочке и в пальто цвета свежей травки. Вероятно, та самая, уборщица со средним образованием. Она взяла в руки крошечный жёлтый комочек и стала декламировать:
Подружись со мной, пичужка,
Будем вместе в доме жить,
Сядем рядышком под вьюшкой,
Будем азбуку учить…
Знаете, чьё это, Глеб? Саша Чёрный.
— Ах, да, да… — Глеб делал вид, что вспомнил.
Костя молча отворачивался. Ему было стыдно вред птичницами. И зачем только Глеб вырядился в эту щегольскую кожаную куртку?
Он как будто увидел её впервые, а между тем Глеб часто приходил в ней в школу.
Вечером они поругались, впервые за всё время их дружбы. А час спустя их вызвал к себе председатель колхоза.
— Куда пропали, молодые люди?
— А что бегать к вам без толку? — едко сказал Глеб. — Нужны будем — пошлёте за нами.
— Сняли карантин. Ещё позавчера… Моя вина — замотался, не смог вам сообщить. Но вы тоже хороши, не могли сами зайти. Словом, начинайте работать.
— Спасибо вам, — насмешливо поклонился Глеб. — Начинать — и кончать. Нам послезавтра уезжать домой.
— Жаль…
— А по-моему, вы как раз этого и добивались.
Председатель побелел, схватился пальцами за край стола.
— А по-моему, молодой человек, вы просто лодырь и нахал к тому же. Вот ваш товарищ хотел работать, так он не стал ждать, пока ему работы преподнесут на голубеньком блюдечке с золотой каёмочкой. Идите!
— Послушайте, вы не очень…
— Идите! — повторил председатель и встал.
Они вышли из кабинета.
— Этого я так не оставлю! Меня ещё в жизни никто не оскорблял. Я ему припомню — век не забудет! — кипятился Глеб.
— Но ведь ты неправ.
— Ты что понимаешь, что понимаешь! Он обязан был обеспечить нам практику. А то перестраховки всякие. «Дети, деточки, заболеете ящуром». А ящура и нет!.. О, я, кажется, начинаю понимать! По-моему, у них на ферме такое творится — он просто не хотел, чтобы мы видели. Точно! Ты понимаешь его ход, Костя?
— Ну, это твоё ни на чём не основанное предположение.
— Если ты не умеешь шевелить мозгами, то это вовсе не означает, что и другие не могут логически мыслить…
Костя молчал. Он заставлял себя сдерживаться, намеренно думал о том, другом Глебе, весёлом, свойском парне, которого любят все вокруг. А в уши назойливо лезли злые слова:
— Стоит мне только капнуть единственному сыну моего дедушки… Но я не капну, нет! Я сам с ним справлюсь.
— Перестань!
— Сам! Сам его одолею!.. — не унимался Глеб.
Почему он так, почему? Ведь настоящий он совсем-совсем другой. А это просто видимость. «Мираж», — вспомнил Костя. Вот перестанет сейчас, замолчит — и всё…
Но Глеб не переставал, он говорил грубо, зло, и Косте приходилось всё отчаянней противиться напористой, подстёгиваемой Глебовым голосом мысли: «А вдруг вот он, настоящий? А то, другое, — мираж?»
Костя гнал эту мысль от себя, но она не оставляла его.
На другой день Глеб уехал. И хотя оба были недовольны друг другом, до ссоры дело не дошло. Костя проводил его к колхозной конторе — оттуда уходил грузовик в районный центр. Глеб закинул чемоданчик в кузов и, прощаясь, дружелюбно стукнул Костю по плечу:
— Хоть ты и желторотик, как твои писклявые ясельники, но, надо признать, на сей раз ты прав. Практика — действительно урок жизни, я понял.
Это звучало как признание своей неправоты. Костя обрадованно улыбнулся.
— И для того чтобы понять, тебе надо было сначала отчаянно спорить?
— Это ещё ценнее, желторотик. Теперь я из опыта знаю, что пренебрегать практикой никому не дозволено. Никому! Согласен?
— Я-то?
— Позвольте считать ваши бурные аплодисменты за единодушное одобрение моего нынешнего образа мыслей и действий… Благодарю за доверие.
Машина тронулась. Глеб ловко вскочил в кузов, помахал рукой…
А в воскресенье, вернувшись к себе домой, Костя прочитал в районной газете заметку: