Кирюша был единственным в госпитале мальчиком, и его баловали. Шумливая, тучная тетя Сима из кухни подсовывала ватрушки; начальница хирургического отделения Анна Тимофеевна подсаживалась к его койке и расспрашивала о Суворовском, угощала конфетами; сосед дядя Сережа, красноармеец с ампутированной ногой, мастерил Голикову шахматные фигуры из замазки и обучал играть. И общем, жить можно было! Но эти ежедневные радости отравляла неотступна мысль: ведь переломлена правая рука! Ну, а как не срастется или криво срастется? И прощай, училище, прощай, военная жизнь. Каждый раз, когда он думал об этом, — не хотелось ни ватрушек, ни ферзей дяди Сережи. Кирюша мрачнел, слонялся по коридорам госпиталя и злился до слез, что хирург, вместо того, чтобы немедленно принять меры к спасению его, Голикова, от надвигающейся страшной беды, занят своими делами в операционной и только иногда, встретив Кирюшу, однообразно шутит:
— Ну, как, молодой человек? Поправляемся? По-суворовски — быстрота и натиск!
Это было не смешно и не стоило даже улыбки…
В воскресенье старшая сестра тетя Клаша сказала Голикову:
— К тебе пришел товарищ. Вообще, ходячему больному полагается сходить вниз, в комнату для посетителей, но я выдам халат, и он поднимется сюда. Только не балуйтесь, — совсем уж ни к чему добавила сестра.
В ожидании гостя Кирюша набросил на плечи синий халат, спадающий широким кругом на пол, надел на шею бинт, поддерживающий руку в лангете, и одернул одеяло. Он уже ходил без лангета, который в обычное время прятал под кровать, не нуждался и в этой подвязке на шее, но сейчас ему хотелось предстать настоящим «ранбольным».
В палату, сопровождаемый сестрой, вошел Илюша Кошелев. В первое мгновение Голиков не узнал его в белом халате, а узнав, обрадовался, но счел неудобным проявлять чувства.
— Садись на кровать, — величественно разрешил он, удостоверившись, что тетя Клаша ушла.
— Синяя… — сочувственно качнул Илюша головой на руку Кирюши.
— Ничего, покраснеет! — небрежно бросил Голиков.
— А вдруг такой и останется? — со страхом предположил Кошелев. — Как же писать будешь?
— Левой научусь! — словно о деле, давно решенном, сказал Голиков, и эта неожиданная мысль показалась ему настолько легко осуществимой, что он удивился, как раньше не додумался.
— Ну, чего ты глаза распушил? — вдруг напустился он на Кошелева. — Сказал: левой научусь! Знаешь что? — почему-то оглядываясь по сторонам, зашептал он Илюше — Принеси мне завтра тетрадь в клеточку и карандаш..
— Капитан не отпустит, — сокрушенно вздохнул Илюша.
— Ну, я тебя, как друга, прошу, — с жаром зашептал Голиков — Отпросись или нырни, как разведчик, через заднюю стену в саду. Там, знаешь, в заборе дырка плитой завалена. Не знаешь, — Каменюка покажет. Принесешь?
Кошелев заколебался, но решил про себя честно получить разрешение у капитана и обещал доставить тетрадь и карандаш.
— Ну, что у нас там нового? — опять обретая важность, спросил Кирюша, поправляя бинт. — Небось, без меня развинтились? — Ему не терпелось узнать, кто назначен старшим в отделении, но самолюбие не позволяло задать вопрос прямо.
Илюша хотел возразить, — мол, нет, не развинтились, но, рассудив, что больному перечить нельзя, он ответил неопределенно:
— По русскому почти все успевают.
— И Самсонов? — поразился Голиков.
— Сенька одну тройку получил, а потом опять диктант плохо написал.
— Ну, ясно, — понимающе кивнул головой Кирюша. — Ничего, я приду — мы его вытянем и Суворова получим.
Он имел в виду бюст Суворова, который майор Тутукин обещал вручить передовому отделению, чтобы установить этот бюст в классе.
На следующий день сам капитан Беседа принес Голикову тетрадь и карандаш и передал их внизу дежурной, в палату его не пустили.
С этого дня начались для Кирюши мученья. Буквы, написанные левой рукой, плясали дикий танец, походили на дрожащих уродцев, стремящихся разбежаться в разные стороны. Это была настоящая пытка — подогнать их друг к другу вплотную. Но не такой человек Кирилл Голиков чтобы отступать перед трудностями. Писать он учился втайне от всех, и первое письмо его в класс начиналось словами-.
«Ребята, вы там без меня не подведите!»
* * *
Капитан Беседа, определив Голикова в госпиталь, дня два не мог решить, кого назначить старшим воспитанником отделения.
Кошелей исполнителен, но еще не обладает нужными для должности старшего волевыми качествами — его не будут слушать. Может быть, назначить Каменюку? — мелькнула мысль, но он, усмехнувшись, стал перебирать новые фамилий. Авилкин? Нет, из него сейчас помощника не выйдет. Самсонов? — Слишком мал и слишком поглощен своими ерундовыми делами… А правда, почему бы не назначить Каменюку? Это приподнимет его в собственных глазах, будет сдерживать…
Но как отнесется к назначению Каменюки отделение, да и сам он? Еще поколебавшись, Алексей Николаевич все же решил остановиться на Артеме.
Опасения оказались излишними. Каменюка сразу проникся чувством ответственности лица, облеченного непререкаемой властью, и принял ее как должное.
Отделение Беседы теперь оказывалось первым на построении роты. В классе стало чисто, а на уроке, стоило только Каменюке грозно посмотреть на нарушителя порядка — и тот затихал. Командирский раж Каменюки был столь велик, что его приходилось даже умерять.
Однажды Артем во время игры отделения в волейбол, в зимнем спортивном зале, пришел туда в шинели, застегнутой на все пуговицы, туго перетянутой ремнем.
— Авилкин, на развод! — от двери крикнул Каменюка и вышел, уверенный, что вызванный немедленно последует за ним.
Павлик же решил доиграть партию к азартно метался у сетки.
— Артем через некоторое время обнаружил, что Авилкин не идет за ним, возвратился, схватил нерадивого за шиворот и потащил его с криком:
— Надевай шинель! Ты что — военных порядков не знаешь? Развод — святое дело!
За Авилкина вступился Дадико, началась свалка, прекращенная подоспевшим во-время Беседой.
Главное, что радовало воспитателя, — это появившееся у Артема стремление быть предельно честным. Видно, он считал это неотъемлемой стороной своей служебной деятельности.
Как-то капитана вызвали на сутки в военный округ. Возвращался он оттуда с неспокойным сердцем. Не случилось ли чего? Как они там?
Едва успев привести себя в порядок с дороги, он заторопился в училище. Шла самоподготовка. Первое, что бросилось в глаза Алексею Николаевичу, когда он открыл дверь класса, был Артем, сидящий за столом воспитателя.
Каменюка громко скомандовал:
— Отделение, смиррно! — и на высокой ноте доложил:
— Товарищ капитан, в ваше отсутствие воспитанник Авилкин Павел не вышел на утреннюю зарядку — притворился больным. Воспитанник Самсонов Семен получил замечание на уроке английского языка. Никаких других нарушений дисциплины не было. Докладывает старший воспитанник отделения Каменюка Артем.
Он сделал шаг в сторону и независимо посмотрел на товарищей, энергично вздернув крутой подбородок с глубокой бороздкой посередине.
Когда воспитатель вышел из класса, к Артёму подскочил Авилкин, посверкивая зеленоватыми глазами.
— Ябеда, доносчик…
Каменюка хладнокровно оглядел его с головы, до ног:
— Если бы я побежал к капитану, тайно… А я при всех сказал.
Он подумал и добавил:
— Так комсомольцы делают…
— Фискал!.. — кричал Авилкин.
— А ты — нарушитель дисциплины. Этому тебя Суворов учит? — спокойно ответил Артем.
— А ты, а ты… ворюга! — выплеснул Авилкин.
Каменюка побледнел. Губы его жестко сомкнулись. Со сжатыми кулаками бросился он на Авилкина, приблизил свое лицо к лицу оскорбителя и, сверля его гневными глазами, Протолкнул сквозь зубы:
— Если бы я не был старшим, я б тебе показал…
Но Павлик уже и сам перетрусил:
— Ты чего?., ты чего?.. — забормотал он и вильнул к своей парте…
Возможно, отделение и не одобрило бы прямолинейности старшего, но Каменюка не щадил и себя, когда дело касалось службы. В прошлое воскресенье; возвратись из городского отпуска, он сокрушенно доложил Беседе:
— Товарищ капитан! Воспитанник четвертого отделения пятой роты Каменюка Артем из городского отпуска прибыл. На улице мне было сделано замечание неизвестным лейтенантом, что нельзя держать руку в кармане и щелкать семечки, — совсем виновато добавил он, опуская голову.
Воспитатель пожурил Артема за упущение в поведении — «Не забывай о чести училища», — но на ротном построении похвалил:
— Он поступил так, как полагается военному человеку: правдивость для суворовца — прежде всего.
Словом, к старшему трудно было придраться, и товарищи подчинялись ему почти безропотно. Только Авилкин пытался временами сопротивляться, но, как правило, безуспешно. После одного бурного столкновения с Авилкиным, Каменюка горестно сказал Алексею Николаевичу:
— Теперь я понимаю, товарищ капитан, как неприятно командиру, когда его приказ не выполняют…
— Ничего, не унывай, — подбодрил его Беседа. — Капля камень точит…
Артем, соглашаясь, кивнул головой, хотя толком не понял, какая капля и какой камень.
За последний месяц даже лицо, даже внешний вид Каменюки изменились. Он старался не давать повода для замечаний, поэтому исчез лихой залом шапки, цыганский напуск брюк на голенища, а ремень занял на талии надлежащее место.
Было бы преувеличением сказать, что Артем стал неузнаваемым, превратился в святочно-прилизанного пай-мальчика. Так случается только в надуманных рассказах и статьях кабинетных теоретиков. Это был и тот же Каменюка: ершастый, задиристый, своевольный — и уже не тот: какая-то внутренняя сила сдерживала его. И если верить знатокам человеческой природы, утверждающим, что глаза — зеркало души, то синие глаза Артема стали лучше: с них сходила муть недоверчивости к людям, и они начинали смотреть на мир по-детски открыто и чисто.
Беседе не раз хотелось спросить Каменюку о часах. Он чувствовал, что сейчас Артем будет откровенен. Но педагогическая осторожность, а главное, боязнь неудачным движением разрушить все то новое, что с великим трудом создавал он в характере Артема, останавливали воспитателя.
Только однажды Каменюка, оставшись наедине с офицером, начал было:
— Я хотел вам сказать товарищ капитан… — но не докончил, задохнулся от волнения.
Алексей Николаевич поспешил ему на выручку:
— Да, да, Артем, и я хотел сказать, у нас в отделении еще плохо проходят дежурства…
ГЛАВА XXI
Маленькая победа над собой
С военных занятий ребята пришли изрядно усталыми — они «штурмовали» полосу препятствий: с винтовкой в руках перелезали через забор, по тонкой жердочке пробегали над «пропастью», проползали на животе узкий, — только-только втискивалось тело, — туннель, прыгали в глубокую яму и быстро выбирались из нее.
При разборе «операции» Боканов похвалил Ковалева за ловкость и сметку. Сейчас, вспоминая об этом, Владимир с особым усердием чистил винтовку. Капитан сказал, что летом в лагерях они будут ходить в ночную разведку, устраивать походы в лес и горы.
«Надо сегодня же, — решил Ковалев, — взять справочник по топографии и сделать выписки из раздела „Движение по азимуту“. Интересно, есть ли в библиотеке что-нибудь о режиме бойца в походе?»
В прошлое воскресенье первая и вторая роты участвовали в дальнем переходе. Володя плохо подогнал обувь и через час так натер ногу в подъеме, что она нестерпимо горела и, казалось, опухла. На обратном пути от контрольного пункта едва шел. Присел, перемотал портянку. Боль на время утихла, но через несколько минут возобновилась с новой силой. До училища оставалось километра три. Показалась грузовая машина — она подбирала отставших.
— Подвезти? — выглянул из окна кабины подполковник Русанов.
— Нет! — с напускной бодростью ответил Ковалев и быстро зашагал, не хромая. Машина скрылась.
«Все же до училища дошел сам», — удовлетворенно подумал Ковалев, продолжая возиться с винтовкой.
Еще раз проверил действие затвора, поставил на место винтовку и пошел приводить в порядок себя.
Подполковник Русанов как-то сказал им: «Кавалерист, не почистив лошадь, не ляжет спать даже после самого тяжелого перехода, пехотинец сначала почистит оружие, а потом подумает о себе. Не нарушайте этого армейского закона!»
У двери ротной канцелярии старшина раздавал письма:
— Ковалев, вам письмо, — помахал он конвертом. Письмо прислала Галинка. Переписываться они стали недавно, галинкины письма были редки и дружески-сдержанны.
«Володя, — писала она, — в субботу мой день рождения, обязательно приходи, будут ребята из школы. Мама и я ждем тебя и Семена».
Семен был однажды у Богачевых и, как говорила потом Галя, понравился своей простотой и добродушием и ей, и Ольге Тимофеевне.
«Сегодня среда, значит, через три дня, — подсчитал Володя, — но что ей подарить?»
Он побежал разыскивать Семена. Гербов в спальне неторопливо заглаживал складки на брюках.
Приглашение Богачевых он принял со спокойной готовностью:
— Отчего не пойти — пойдем.
Они вдвоем стали ломать голову, — что же подарить?
Положение оказалось трудным: личных вещей у них почти не было. Остановились на том, что Семен подарит «Занимательную химию». Книгу эту он недавно получил на конкурсе лучших химиков училища. Володя же преподнесет общую тетрадь в красивом переплете, привезенную летом из дому. Про себя он решил, что сочинит еще и посвящение в стихах.
Дни до субботы тянулись неимоверно долго, на уроках было еще так-сяк, но два часа свободных после обеда Володя не находил чем заполнить. Читать не хотелось, гулять не хотелось… Интересно, кто будет на вечере, кроме них? До какого часа Сергей Павлович даст увольнительную? Как назло и посвящение не удавалось: лезли глупейшие рифмы — и только отглагольные. Может быть, взять что-нибудь у Фета или Майкова? Нет, это не то — надо мужественное и задушевное, но без птичек и травки.
«Дорогой товарищ, наши встречи…»
И обязательно подвертывается рифма «вечер»! Уж лучше «картечи» или «буйной сечи». Да и не подходит обращение «дорогой товарищ» — официальщина! А тут еще Семен со своими сочувственными взглядами. Молчит, конечно, но когда думает, что Володя не видит, смотрит как на безнадежно-больного. Что он, чорт возьми, предполагает?
— Ты чего, Семка, такой молчаливый?
— Я ничего… Да ты прочитай вот рассказ Генри… помрешь от смеха…
— Неохота читать, — отмахивается Ковалев.
— Ну, давай в шахматы сыграем.
— Нет настроения…
— Дело твое, — покорно вздыхает Семен, и эта покорность еще больше бесит Ковалева.
… В субботу он начал готовиться с утра. Пуговицы, начищенные специально добытой пастой, сияли ослепительно, подворотничок, перешитый трижды, выглядывал идеально ровной, белоснежной полоской. Даже стихотворение вдруг возникло все — именно таким, как хотел. Оно выплыло всеми десятью своими строками на уроке химии и было записано после формулы этила.
Когда лучше обратиться к капитану с просьбой дать отпускной билет?
— Сема, когда? — спрашивает он у друга, и тот понимающе шепчет:
— После обеда.
Худощавый близорукий химик, с длинными цепкими руками, вызывает Ковалева к доске. Он отвечает с таким воодушевлением, что преподаватель одобрительно покачивает головой, еще более щурится, словно греется на солнце и, поставив пятерку, говорит:
— Сожалею, что не принято ставить пять с плюсом.
Но вот, наконец, кончились уроки, возвратились из столовой. Рота выстроилась. Сейчас капитан Боканов скажет «разойдись» и направится в канцелярию, можно будет подождать, пока все разойдутся, и тогда обратиться к нему. В том, что Боканов отпустит его и Гербова, Ковалев не сомневался: Сергей Павлович был у Богачевых и охотно пускал к ним Володю.
Но капитан ждет, когда наступит полная тишина:
— Товарищи, — говорит он, — сегодня вечером в пионерском дворце смотр художественной самодеятельности учащихся города. Будем и мы защищать честь училища и своей роты. У нас есть кое-что уже подготовленное, мы сейчас немного подрепетируем и к 19.00 пойдем во дворец. Туда приглашены рабочие, студенты, легко раненные из госпиталей. Зайдите в клуб — и Боканов назвал три десятка фамилии, среди которых были. Ковалев и Гербов: первый — признанный фехтовальщик училища, второй — гимнаст.