— Почему? — с интересом посмотрел Сергей Павлович.
Мне случайно попала на глаза характеристика, которую вы на меня написали генералу. Собственно, не случайно, — замялся Геннадий, — ну, в общем, вы как-то оставили открытой тетрадку, сами вышли, а я пробежал глазами свою характеристику. Очень она обидной мне показалась.
— Но ведь справедлива? — спросил Боканов, в душе досадуя, что так получилось.
— Частично… — тактично согласился Пашков. — Я даже ее заучил, хотите, скажу… — И, не дожидаясь согласия, скороговоркой произнес: «Считая себя выше других, предполагает в будущем, опираясь на значительные связи, достичь большого успеха в жизни, к товарищам относится свысока…»
— Вижу, вижу, что запомнили, — рассмеялся Боканов, чувствуя все же какую-то неловкость.
— И вот обидно мне стало: разве карьерист я и зазнайка? Стал я к себе приглядываться, сам себя одергивать. Нет, в в этом отношении вы, товарищ гвардии капитан, все же неправы, — решительно заключил Геннадий и энергично одернул гимнастерку.
— Я очень рад, что ошибся, — искрение сказал Боканов, — и рад, что ты — на верном пути…
Приглушенный расстоянием послышался сигнал: «Приступить к занятиям». Капитан отпустил Геннадия в класс, и Пашков помчался по аллее.
«Пожалуй, следует некоторые характеристики читать вслух в классе, не делая из этого тайны», — подумал Боканов, привычным жестом потирая щеку.
Раз в полгода преподаватели и воспитатели давали аттестацию каждому своему ученику. Затем из десяти-двенадцати таких характеристик на одного и того же воспитанника командир роты составлял цельную — краткую и основательную, — ее обсуждали на ротном педагогическом совещании и только после этого прилагали к личному делу.
Сравнивая характеристики, написанные полгода назад, с новыми, педагогический коллектив яснее видел, чего он добился; процесс развития личности становился ощутимее, недоработки и удачи делались более ясными. Усилия воспитателей обретали целеустремленность, а само движение — зримость, тем более, что характеристики заканчивались разделом — «педагогические задачи»: у одного воспитать настойчивость, у другого — чувство долга, у третьего — командирские навыки.
Боканов встал со скамейки, пошел к учебному корпусу и поднялся в свою роту.
Почти под рукой прошмыгнули малыши, — черноволосый «тутукинец» с розовыми оттопыренными ушами, в обнимку с белесым, на кролика похожим другом. Быстрой, легкой походкой прошел Ковалев. Приветливо покивал издали головой, скрылся в классе Семен Герасимович, нагруженный картонными пирамидами, портфелем и журналом. На полминуты остановился Веденкин, весело сообщил: «Из страны Лилипутии к вам, в страну Великанию», — и, вспомнив, негромко сказал: — Да, Сергей Павлович, вчера, после обеда, подошла к нашему дому машина начальника училища, в гости заехал… Шутил, с дочкой играл. Ей-богу, приятно. По-человечески приятно!
Сияющий Виктор Николаевич дружески пожал руку Боканову. В коридоре наступила тишина. Только, если подойти к дверям — за одной услышишь французскую речь, за другой — скороговорку Гаршева, клёв мела о доску или стеклянный перезвон пробирок.
ГЛАВА XXVIII
Приезд инспектирующего
Кто из военных не знает этих часов ожидания в части начальства из центра? Уже получена телеграмма, что вот-вот должен прибыть инспектирующий с комиссией; уже поехал на вокзал кто-то из офицеров постарше; уже, кажется, все перетерто, вычищено, вымыто, подкрашено, — и все-таки какое-то беспокойство не позволяет сесть: кажется — что-то недоделано; как назло, вдруг задымила печь, которая никогда не дымила; как назло, снимая шинель, зацепил звездочку погона, утерял ее, и теперь надо переставлять ее с шинели на китель.
Дежурный то и дело выглядывает с крыльца — не едут ли? Все поглядывают на дежурного — не едут ли? Старшина в десятый раз обходит свои владения, тряпкой с керосином протирает шкафы и ручки дверей. Досыхают в коридорах ночью вымытые, до белизны натертые полы. Над дверью в зал, радуя глаза, появляется гардина, а в канцелярии — ловко сделанная вездесущим старшиной доска для ключей от комнат. И, глядя на все эти приготовления, думаешь: «Пусть здравствуют и почаще приезжают инспектирующие!»
Но вот, наконец, взволнованный дежурный кричит с крыльца: «Едут!» — так, словно увидел за бортом мину.
Из машины выходит генерал, сопровождаемый в почтительном отдалении подполковниками и майорами. И сразу всем становится легче. Если же к тому инспектирующий, обходя классы, спальни, клуб и ружейный парк, удовлетворенно кивает головой, глаза у всех веселеют, появляется особая бравость в ответах, а на лице такое выражение, словно каждый хочет сказать: «У нас всегда так, — ничего особенного. Сами знаем порядок».
… На этот раз, незадолго до первого мая, в училище приехал от главного инспектора сухопутных войск розовощекий, с седыми висками, подвижной генерал, прибавив изрядно хлопот к предпраздничным приготовлениям. Своих помощников он разослал по ротам, на склады, в санчасть, на кухню, приказал проверить, как знают офицеры училища стрелковое — оружие, уставы, а сам в первый же день приезда побывал на уроках Гаршева, Веденкина и Боканова.
Темой урока Сергея Павловича была: «Пистолет-пулемет Шпагина». Боканов начал с рассказа о подвигах красноармейцев-автоматчиков на фронте, потом вывесил на доске схему ППШ, разобрал и собрал автомат и заставил каждого воспитанника сделать это же.
Приезжий генерал вместе с ребятами подошел к столу, где лежали части разобранного автомата. Спрашивал у Снопкова, показывая на амортизатор, на прицел — а это для чего? А это? — и удовлетворенно кивал головой при ответах.
Потом тихонько, бочком придвинулся к «Боевому листку», висящему в простенке между окнами, надел очки без оправы, стал читать:
Честь и слава армии любимой!
Ей по силе равной в мире нет.
Армии стальной, непобедимой
Шлем мы наш суворовский привет!
«Ишь ты, ишь ты», — бормотал чуть слышно. И, опять — к столбцам. Рисунок: мальчишка в форме суворовца ковыляет на костылях, похожих на четверки. Подпись — «Это — Пашков» и пояснение: «У нас в стране, кто может дать пять, не довольствуется четырьмя».
После уроков генерал остался в отделении, расспрашивал ребят, как живут, о чем мечтают?
Пробыл в училище с неделю, а, уезжая, собрал всех офицеров, поделился своими впечатлениями:
— Мне на днях воспитанник старшей роты, которого я вызвал на откровенность, сказал: «Товарищ генерал, ведь вот если бы вам каждый день и утром, и в обед, и вечером давать белоснежные блины с медом? Вы неделю, может быть, и будете довольны, а потом взмолитесь: „Дайте хоть разок перловую кашу!“.»
— И мальчик прав, товарищи! У вас день предыдущий зачастую слишком похож на последующий, а все однообразные формы работы, порой хоть и белые, хоть и с медом, но блины, одни блины и блины, и на языке вашем именуются они казенно-сухо — «меро-прия-тия». Всё по расписанию, всё готовое, только глотай с точностью приема лекарства. Овечья добродетель! Не поймите меня, что я выступаю против строгого распорядка. Отнюдь нет! Но ищите неизбитых форм работы. И потом, пусть часть действий, — особенно старших воспитанников идет не от расписания, а от собственного желания, пусть воспитатели отделений первой роты реже бывают в классе, а их воспитанники занимаются в более поздние часы, даже после отбоя, чаще сидят в читальном зале. Приготовил уроки, — располагай своим временем, как хочешь. Старшие должны иметь больше прав, больше доверия — и тогда к ним можно и должно предъявить повышенные требования… Подумайте над этим, товарищи, — как-то очень просто, не по-инспекторски сказал генерал.
— И еще одно замечание о вашей работе. Не мне, солдату, учить вас, педагогов, что в развитии личности первостепенную роль должен сыграть физический труд. Не белоручек, не барчуков готовим мы. Наши офицеры — сыны трудового народа, и они должны знать цену труду и хлебу. Пусть это будет работа в столярной мастерской, в саду, на пригородном участке, пилка дров, уборка класса, уход за конем, приведение в порядок физкультурной площадки или катка, — все это повысит самоуважение воспитанников, облагородит их, привьет любовь к людям труда и даст вам в руки сильное средство педагогического воздействия. У воспитанников должна быть не только золотая голова, но и золотые руки… Вы согласны со мной?..
* * *
Первое мая. К десяти часам утра на стадионе, украшенном флагами и высокой аркой в цветах, выстроились все роты. Весеннее солнце слепит глаза, растворяется в белоснежных гимнастерках ребят, впервые сменивших сегодня черные зимние одежды. Груди офицеров от орденов и медалей кажутся выше. Праздничная приподнятость чувствуется в пожатии рук, улыбках, не сходящих с губ, в игре солнечных зайчиков на пуговицах. Слово «победа» еще не произнесено, но уже витает где-то совсем близко.
Без десяти десять полковник Ломжин принял рапорт у дежурного по училищу майора Тутукина. Голос майора подхватывает зычное эхо за стадионом, среди высоких зданий. Из первой роты отделился знамённый взвод и ушел к штабу училища. Гурыба ущипнул Самсонова за локоть.
— Генерал опоздает! — знающе прошептал он.
— Ну, сказал! — недоверчиво мотнул головой Самсонов и снял белую перчатку, в которой с непривычки руке было неловко.
— Опоздает… Машины-то его еще нет, — настаивал Максим.
— Спорим! — предложил Самсонов, готовый спорить по любому случаю.
— На что?
— Если не опоздает, ты мне марку дашь… треугольную, с жирафом, а если опоздает, я тебе…
— Открытку «Чапаев в бою», — скороговоркой докончил Гурыба.
— Разговоры в строю! — раздался голос офицера, и они замолчали. Недалеко от Самсонова стоял Голиков.
— Голиков, который час? — прошептал Самсонов. Голиков сделал вид, что не слышит.
— Голик, ну, скажи!. Будь человеком! — просительно протянул Самсонов. — Мы поспорили, опоздает генерал или нет.
Голиков приподнял манжет гимнастерки и тихо сказал:
— Без двух минут десять…
«Значит, нужно просчитать до ста двадцати, — решил Гурыба, — и открытка будет моя».
Максим досчитал до ста трех, когда в дверях штаба, откуда его никак не ждали, появился генерал. На нем голубовато-зеленый парадный мундир, перехваченный белым широким поясом, серебрящимся на солнце. На груди почти не осталось места, свободного от орденов и медалей. Рукой генерал слегка придерживает шашку с алым темляком. Быстрым шагом Ломжин идет навстречу генералу и на середине плаца отдает салют, сверкнув клинком.
Самсонов восхищенно толкнул в бок друга. Начальник училища, не отрывая руки от фуражки, подошел к оркестру.
— Здравствуйте, товарищи музыканты, поздравляю вас с праздником!..
И пока генерал проходил вдоль фронта, здороваясь и поздравляя, перекаты голосов сопровождали его — то почти басистые, когда отвечали старшие, то детски-звонкие, когда он остановился против малышей.
В это время распахнулись ворота училища, и с улицы на плац вплыло трепещущее знамя. Его нес, крепко обхватив древко, вице-сержант Лыков. По левую и правую руку знаменщика шли ассистенты с автоматами; серьезный сосредоточенный Ковалев и Гербов с медалями на груди. Маленький барабанщик бил походный марш.
— Училище, смирно! — раздалась команда. — Для встречи слева, под знамя, слушай, на кра-ул!
Оркестр заиграл «Встречный марш», и знамя, прошелестев вдоль фронта, остановилось на правом фланге. Из музыкальной комнаты на середину плаца вышли маленькие ловкие фанфаристы. Выставив правую полусогнутую ногу вперед, они, опершись фанфарами о колена, замерли. Потом, словно по команде, пластичным жестом поднесли трубы к губам:
«Слушайте все!» — высоким чистым голосом оповестили фанфары. — Начался митинг…
Володя, стоя под знаменем, шепнул Семену:
— Я это запомню навсегда.
И опять, как тогда, после комсомольского собрания, он не мог бы точно сказать, что именно «это», но происходило что-то очень значительное, решающее, самое важное в его жизни.
— К торжественному маршу… — раздалась протяжная команда, и строй напружинился — поротно… на одного линейного — дистанция!
Серебряными лучами легли клинки на плечи офицеров. Рота за ротой… — мимо линейных, красными флажками окантовавших плац. Рота за ротой… — мимо трибуны, с которой внимательно смотрит генерал. Бьют барабаны дробь…
После парада здесь же, на плацу, начали выступать приехавшие в гости артисты цирка. Затем генерал поблагодарил артистов и обратился к ребятам, предложив:
— А теперь давайте мы покажем, что умеем делать!
Мгновенно сам собой возник огромный круг, похожий на белый обруч с алой линией погон. В центре круга стали выступать певцы, поэты, гимнасты.
Вот так же, — казалось бы, стихийно, — возникают на солдатских привалах пляска и веселая песня — вырывается наружу радость коллектива.
… Самсонов выбрасывал такие коленца, с таким азартом ходил колесом и вприсядку, что еще добрый десяток танцоров вылетел в круг.
Кирюша Голиков подскочил к полковнику Зорину и, дробно выстукивая каблуками, вызывающе поводя плечами, застенчиво и настойчиво стал то надвигаться на него, то отплывать.
Зорин шевельнул густыми темными бровями, плотнее надвинул фуражку и молодцевато пошел по кругу. Без умолку играл оркестр. «Яблочко» сменялось гопаком, гопак — лезгинкой.
Ковалев и Гербов отбивали чечетку. Дадико приятным, высоким голосом пропел «Комсомольскую песню». «Крутил» неимоверные сальто Лыков.
Генерал поднял руку. На мгновенье наступила тишина.
— Споем все вместе? — спросил Полуэктов, и сотни голосов с готовностью ответили:
— Споем!
И хор, которого еще никогда не слышало училище, потому что сейчас пели все, подхватил торжественно и звонко:
Могучая, любимая,
Никем непобедимая!
Генерал пел со всеми — помолодевший и веселый.
После общего праздничного обеда воспитанников, гостей — и офицеров, Ковалев получил увольнительную записку и зашел за Галинкой. Они решили пройтись по городскому саду. Тополиный пух летел над городом, собираясь в канавах зыбкими комьями. Одна пушинка села Гале на плечо. Володе очень хотелось снять пушинку, но он не решился. На смуглом локте у Галинки он заметил свежую царапину. «Наверно, с кошкой играла», — подумал он и рассердился на себя за то, что так долго рассматривал локоть.
— Володя, а когда у вас летние каникулы начнутся?
— С 1 июля!
— Домой отпустят?
— На один месяц… А отличников учебы — на сорок дней.
Галинка вопросительно посмотрела на Володю, как бы спрашивая: «Значит, тебя на сорок дней?», но вслух вопроса не задала.
— А после возвращения из дома?
Мимо прошел красноармеец, и Ковалев отдал ему честь, Галинка удивилась.
— Вот уж я бы не могла на каждом шагу козырять!
— А мне это даже приятно, — возразил Володя, — не знаем друг друга, а поприветствовали и будто породнились…
— После приезда из дому, — возвратился он к началу разговора, — мы на месяц выезжаем в лагеря, до первого сентября.
Галина нахмурилась.
— Ну, вот еще…
— Что? — спросил Володя, и сердце у него замерло. Он догадывался, чем она недовольна.
— Что «ну, вот еще?».
— Да ничего! — тряхнула головой Галинка. — Просто так. А я к тете поеду в деревню. Там пруд, купаться буду. Корову доить, — озорно блеснула она глазами. — Не веришь?
— Ну, и купайся, — разочарованно сказал Володя и теперь нахмурился сам.
Они вошли в сад. Народу было много, где-то недалеко играл духовой оркестр. С криком бегали за мячом дети.
— С Сергеем Павловичем теперь не ссоришься? — посмотрела пытливо Галинка на Володю.
— Он такой хороший! — горячо воскликнул Ковалев. — Я был несправедлив.
Галина одобрительно кивнула головой.
— К нему приехали жена и сын, мы думали; «Ну, теперь займется своими семейными делами, нас забросит». А он такой же, какой был. Сегодня после парада подходит ко мне, говорит: «Вот немного устроюсь с квартирными делами и ты с Галинкой и Семеном приходите ко мне в гости» Пойдем?
— Конечно, пойдем… А ты что-то важничать начал, как стал вице-сержантом, — неожиданно сказала она, уголком глаза посмотрев на Ковалева.
— Ну, вот еще, — удивился Володя, — нисколько! Просто приятно, что не хуже других, а то Пашков заносился.