Оська отчаянно скривил губы:
— Так мы его к нам возьмем, да? Матвей Иванович! Сейчас же и поведем к нам. Ведь нельзя так.
— Нельзя, — согласился Викентьев. — Пока к вам. А там определим. А кто определит? Нянька сама не может. Я завтра утром уезжаю… Ну, давай его собирать.
Матвей Иванович развернул на Алике плед, потом завернул снова: Алик был в тулупчике и в шапке.
— Так и поведем. Теплее будет. Саночек у вас нет ли?
— Были, да отдала кому-то, — я ведь тут почти не живу, — ответила соседка, — мне не надо…
На улице от мороза сразу перехватило дыхание.
Успела подняться луна. Яркая и полная, она стояла над городом. Залитые голубым таинственным светом сугробы пересекали отчетливые тени. И в лунном сиянии трудно было разглядеть, где сугробы, где дома, а где ледяные глыбы. Снег звонко скрипел под ногами.
— Мороз большой, — пробормотал Оська. Губы у него не слушались: свело от стужи.
Подхватив Алика под руки, Оська и Матвей Иванович почти несли его, стараясь шагать как можно быстрее. Края длинного клетчатого пледа они закинули ему за плечи. Алик плохо передвигал ноги, спотыкался и скользил, а то и просто тащился по снегу.
Вдруг Матвей Иванович остановился:
— Не могу, — прошептал он задыхаясь. — Сил нет больше. Ведь он почти не идет.
И сейчас же, точно молчаливо с ним соглашаясь, Алик темной кочкой опустился на снег.
— Уже близко, близко, — твердил Оська. — Алик, вставай!
Алик не двигался… Он сидел на самом перекрестке, где когда-то сплетались трамвайные линии. Оська вяло подумал, что ведь на Алика могут наехать сразу несколько вагонов. Но трамваев не было. Не было и трамвайных рельс: плотный слой льда и снега похоронил их под собой.
Казалось, в мире остались только луна, мороз и Алик, которого надо обязательно дотащить.
— Ну, пошли, пошли! — умоляюще бормотал Оська.
— Ты какой-то железный, Ося!
Крякнув, Матвей Иванович взял Алика под локоть и поднял его. Оська вцепился в локоть мальчика с другой стороны. Но вдруг он споткнулся и упал. Упал и Алик. Оська подумал: «Как хорошо лежать!» Но вот, точно сквозь воду, до него донесся крик:
— Ося-а-а!
В крике был такой испуг, что Оська вскочил на ноги.
Матвей Иванович облегченно вздохнул:
— А я думал: и ты уже не можешь.
Они поставили Алика на ноги. Тот качался из стороны в сторону.
— Ты спишь, что ли? — сердито закричал на него Оська. — Не спишь ведь, так стой, наконец!
В эту минуту их обогнала девушка в шинели и красноармейской ушанке. Пройдя несколько шагов, она остановилась, посмотрела на них и вернулась:
— Больного ведете, товарищи? Далеко?
Прежде чем ей успели ответить, она отстранила Матвея Ивановича и Оську и легко подняла Алика на руки.
— Близко, совсем близко, — по-стариковски заторопился Матвей Иванович. — Вот спасибо вам.
Оля и няня раскрыли глаза от удивления, когда вдруг незнакомая девушка в военной шинели внесла на руках в комнату Алика. Она положила мальчика на диван, записала на клочке бумаги его фамилию и адрес Хрусталевых, сунула этот клочок в карман и ушла.
Матвей Иванович и няня уговаривали ее погреться, напиться кипятку, но она сказала, что очень торопится.
Алика раздели, уложили в постель и напоили горячим.
На другое утро Матвей Иванович уехал. А через несколько дней вдруг пришли за Аликом.
Было это утром. Повозившись на своем диване, Оська вылез из-под груды одеял и пальто, надел поверх фуфайки, в которой он спал, еще два свитера, натянул вторую пару лыжных штанов, потом меховую куртку Виктора Федоровича, туго подпоясался и ушел в очередь за хлебом.
Оля прижала к себе шевельнувшегося во сне младшего брата — Димку — и прошептала:
— Спи, мой маленький, спи.
Почему-то ей особенно жалко становилось братишку, когда он лежал в кровати. Она обнимала Димку, стараясь его согреть.
Оля старалась снова заснуть, но не могла, потому что очень хотелось есть. Хлеб, выданный на сегодня, был съеден еще вчера. Оська пошел брать хлеб на завтра. На ужин вчера всем досталось по крошечному кусочку. Кроме того, к кипятку каждый получил по ложечке муки, которую няня стрясла с трех мешочков. На обед она должна сварить оставшееся пшено, но это будет еще очень не скоро.
Чтобы не думать про еду, Оля стала «воображать».
Воображала она почти каждый вечер перед тем как заснуть, и всегда одно и то же. Через минуту она уже забыла о хлебе и о лютом холоде в комнате.
Оля представила себе, что мама на фронте, а вовсе не умерла. Да, да, тоже на фронте, как папа и как тетя Вера, мать Оськи. Писать письма мама не может. Есть же такие места на войне, откуда нельзя посылать письма и туда писать тоже нельзя. А сейчас письма совсем перестали приходить. Как настали страшные холода, не было писем ни от папы, ни от тети Веры. Мама лечит раненых и всё время думает об Оле.
От этих радостных мыслей Оле будто стало теплее, и она задремала, а потому не слышала, как постучали. Словно по волшебству, в комнате оказались две девушки. Румяные от мороза, обе в пуховых платках и в полушубках, они сначала показались Оле одинаковыми. Но уже через минуту она увидела, что одна девушка курносая и высокая, а другая коротенькая и черноглазая, с густыми бровями.
— Нас прислала младший лейтенант Ермакова, — сняв рукавичку и дуя на пальцы, сказала высокая. — У вас лежит больной мальчик Алеша Сахаров?
— Мы из комитета комсомола, — сказала черноглазая девушка. — Мы его в больницу отвезем, а поправится — определим в детский дом.
Оля вылезла из-под одеяла и стояла у стола в пальтишке, придерживая у подбородка края старого Димкиного одеяльца, в которое она закуталась, как в шаль. Она подумала, что, конечно, младшему лейтенанту приказал старший лейтенант Сахаров — отец Алика. «Найдите моего сына и вылечите его в больнице».
Голоса разбудили няню. Спросонок она испуганно моргала.
— Алик не может сам итти, — сказала Оля. — У вас есть саночки? А то мы дадим, только вы назад привезите.
— Мы на руках его понесем. — Высокая девушка наклонилась над Аликом.
Морозный румянец на щеках девушек сошел, и стало видно, что обе они бледные и худые. Но, надевая на Алика тулупчик и валенки, они двигались быстро и деловито, и смотреть на них, живых и проворных всем было странно и удивительно приятно.
Черноглазая девушка вынула из кармана сухарь и вложила его в слабые пальцы Алика. Но мальчик выпустил сухарь, и он упал на одеяло. Одна из девушек подняла сухарь, отломила от него кусочек и дала Димке.
Когда высокая девушка нагибалась за сухарем, из кармана ее полушубка выпала на пол газета.
— Это старая? — спросила Оля.
— Вчерашняя, — ответила девушка.
Оля с удивлением смотрела на газету. Ей казалось, что сейчас нет газет. Так же, как нет электричества и воды в кранах.
— Я оставлю вам, — сказала девушка и положила газету на стол. — А где ваши папа и мама?
— Папа на фронте, а мама… — Оля замолчала. Ей очень захотелось сказать, что мама тоже на фронте. Но, посмотрев на няню и опустив глаза, закончила: — Мамы нет.
Девушки понимающе переглянулись.
Алик покорно позволил взять себя на руки.
Негромко, но четко он произнес:
— До свиданья.
Оля смотрела вслед уходившим девушкам, как завороженная. У двери черноглазая повернулась:
— Если лейтенант Ермакова к вам зайдет, вы скажите, что мы ее просьбу в тот же день не могли выполнить, потому что много случаев таких…
И вдруг Оля сообразила, что лейтенант Ермакова — это та девушка, которая принесла Алика.
— Пойдем, Ася, мы долго так здесь…
— Какие хорошие! Та девушка их прислала, — говорила Оля няне, когда комсомолки ушли. — Алик теперь поправится, правда?
Няня затопила печурку и стала варить кулеш, а Оля мешала ложкой в кастрюле.
Вернулся закоченелый Оська, вынул из-за пазухи хлеб.
Оля с гордостью протянула ему газету. Он взглянул рассеянно и непонимающе, но, мельком прочитав число, раскрыл рот от удивления.
— Вот это да! Где ты взяла?
— Алика, видишь, нету?
— Что у вас случилось? — нахмурился Оська.
Оля всё рассказала ему.
Оська стал читать вслух газету. Это была «Ленинградская правда». И там было напечатано, что нашими войсками окружена и разгромлена 16-я германская армия в районе Старой Руссы!
Газету не только прочитали, ее долго рассматривали, осторожно проводя пальцами по черным буквам. Дали потрогать газетный лист и Димке.
— Газеты, конечно, выходят! — взволнованно сказал Оська. — Я на улицах наклеенные иногда вижу. И радио говорит. Это только у нас оно молчит…
И вдруг все ахнули и зажмурились. Изжелта белый свет залил всю комнату. Это внезапно загорелись электрические лампочки на потолке. В первые секунды все только говорили:
— Ой! Ай! — Потом стали осматриваться и разглядывать друг друга.
— Оська, у тебя на брови свежая ссадина, — сказала Оля.
— Уже два дня она. Заживает.
— Ну, значит, просто стало видно. Нянечка, до чего же ты седая! Разве такая была? Миленькая!
«Сборная семейка»
Мерзлые кружева инея на березах переливались синими, оранжевыми, розовыми огоньками. На ледяных уборах деревьев горело солнце. Голубые тени ложились на снега.
Нарядная сосулька дрогнула!.. Прозрачная капля упала с ее заостренного кончика.
Весна! Это ее робкая улыбка нежно и неотвратимо сияла с голубого неба.
Через сквер, по узкой тропинке, протоптанной в глубоком снегу, брел, тяжело опираясь на палку и медленно переставляя опухшие ноги, высокий сгорбленный старик. Широкая шуба висела складками на его исхудавшем теле, седая щетина покрывала небритый подбородок.
Щурясь от яркого солнца, старик глядел на искрящийся снег, на сосульки, на голубое небо, и выражение удивленной радости светилось на его лице.
Маленькие следы отходили в сторону от дорожки. Они вели к березе, у которой лицом к стволу стояла девочка лет десяти, в коричневой шубке. Старик остановился: любопытно, что она там делает?
Рукавицы свои девочка засунула в карман. В голых руках она держала небольшую бутылочку, прижимая ее к белому в черных пятнах стволу. Кап! Медленно, словно неохотно соскользнула в бутылочку светлая капля.
«Сок собирает», — догадался старик.
Голова девочки, не спускавшей глаз с бутылки, была опущена, сбившаяся набок меховая шапочка закрывала лицо.
Тень упала на руки девочки. Заметив, что кто-то стоит и смотрит на нее, девочка повернула голову.
В глазах старика отразилось удивление.
— Оля?! — проговорил он с радостью.
За последние три недели Оля еще больше похудела, но ее огромные глаза смотрели прямо, с выражением глубокого упорства.
«Свечечка», — подумал Викентьев, чувствуя стеснение в груди от жалости и нежности к девочке.
— Матвей Иванович, это вы? — вглядевшись, вскрикнула Оля, и таким слабеньким ему показался олин голос. — Как долго вы не приезжали!
— Меня ранило на Ладожском озере, когда я ехал к вам. Хотел непременно навестить вас и передать кое-что из еды, а пришлось в госпитале лежать. Как выписали — я сразу к вам.
— А у нас няня не вернулась! — Оля заплакала.
— Как не вернулась? Откуда?
— Няня хотела Оське помочь, а то он всюду один ходил, и сама пошла на рынок… Оськи дома не было, когда она ушла, он за щепками ходил. А ня-ня пош… ла… и… не… вернулась… — и Оля снова заплакала.
— И давно это случилось?
— Да уж… дня четыре.
Викентьев обнял Олю и повел по дорожке.
— А Оська и Дима как? От папы есть письма?
— Нет. А Оська и Димка поехали за водой. С двумя ведрами, потому что сегодня тепло.
Пока они шли до дому, раза четыре останавливались и давали дорогу саночкам, на которых стояли ведра, кастрюли, котелки с водой.
— Надо положить кусочек льда в воду, тогда она не будет плескаться, — деловито сказала Оля. — А мальчик не положил и вон все санки облил.
— И всё-то ты знаешь, — улыбнулся Матвей Иванович.
Поднявшись на площадку лестницы, они увидели Оську. Неимоверно худой темноглазый мальчишка в большой меховой куртке с подвернутыми рукавами стоял на площадке, переводя дух. Он только что втащил на третий этаж два полных ведра. При виде Матвея Ивановича Оська заорал от восторга. Закутанный до бровей Димка стоял тут же, растопырив руки: они у него не сгибались в толстых рукавах шубки. Викентьев подхватил на руки малыша и сам внес его в квартиру.
Из госпиталя на Петроградскую сторону Матвей Иванович добирался сначала на попутном грузовике, потом пешком. И всю дорогу чувствовал себя слабым и больным.
Но с того момента, как он увидел Олю, силы его удесятерились. Ответственность за детей делала его снова бодрым и сильным.
Вечером все пили чай с сахаром, который скопил Матвей Иванович в больнице. Мальчики забрались на кровать и заснули. А Оля рассказала Матвею Ивановичу, как они жили без него это время.
Мигал желтый язычок коптилки, и густые тени заполняли углы комнаты.
— Я просила няню не ходить, — говорила Оля, — а она не послушалась. Потом Оська три раза бегал ее искать, весь рынок обошел, спрашивал у прохожих, но никто не видал. Оська говорит: «Няня, наверно, на улице упала, и ее непременно в стационар свезли». А в какой? Стационаров много, разве найдешь? А вы не думайте, Матвей Иванович, что мы всё время одни были, совсем нет. К нам часто тетя Нюра приходила — дворничиха наша. И еще тетя Паша из жакта. Но больше тетя Нюра. Придет и спросит: «Ну, как вы тут? Держитесь! Кто-нибудь с войны к вам придет. Оська у вас молодец, с таким не пропадете». А вчера под вечер тетя Нюра принесла нам дуранды большой кусок и говорит: «Определю я вас все-таки в детский дом». А я сказала: «Не хочу. Мы если уйдем отсюда, то совсем потеряемся и наш папа нас не найдет и оськина мама тоже». «Не потеряетесь, — тетя Нюра говорит, — отыщем вас».
— Теперь-то я уж вас не оставлю, — сказал Викентьев. — Будем вместе жить.
— И будет у нас сборная семейка, — вдруг раздалось с дивана.
Голос у Оськи был совсем не сонный. Оказывается, он не спал, а молча всё слушал.
* * *
Гряды зеленели всюду: на Марсовом поле, на Исаакиевской площади, в скверах, у каждого крыльца, везде, где удавалось найти свободный от асфальта клочок земли.
До войны в доме, где жили Хрусталевы, жалели, что не весь двор был вымощен: а теперь все радовались. На общем собрании жильцов землю поделили. «Сборная семейка» тоже вскопала три грядки и посадила на них салат, редиску и укроп.
— Огуречные-то семена поленились поискать, — с сожалением говорила Оля.
Открыли настежь окна. Тетя Нюра, с помощью Оли, вымыла и прибрала квартиру. Всё время передавали музыку, и слушать было как-то особенно приятно…
В один из весенних дней случилось нечто удивительное. Оська вбежал в комнату с криками восторга, хлопал себя по бокам, вопил. Потом вдруг положил голову на руки и заплакал.
На столе перед ним лежала груда писем. Оля пересчитала конверты: их было тридцать шесть. Тридцать пять писем Оське от мамы и одно от Виктора Федоровича.
Это письмо Матвей Иванович и Оля прочли не раз. Папа писал, что он здоров, и спрашивал обо всех: как Димка, Оля, Оська, няня, Матвей Иванович?
— Только давнишнее письмо! — огорчалась Оля.
— Воюет ваш папа. В боях не до писем, — скрывая свое беспокойство, говорил Матвей Иванович.
Перебирая конверты, Оська говорил взволнованно:
— Ленинградцы, дети мои, ленинградцы — гордость моя! Читайте письма мамы. Читайте все и, если что особенное, скажите мне. А я сначала их по числам разложу. Где же они бродили, мои долгожданные, где?
Вечером Оська, Оля и Матвей Иванович сидели и писали ответ оськиной маме. Димка рисовал ей картинку.
На другой день Матвея Ивановича вызвали в райсовет и сказали, что с детьми надо из Ленинграда уехать.