— Такое впечатление, будто тут никогда ничего не происходит, — сказала Оса.
— Видели мы, как здесь ничего не происходит! — расхохотался Миша.
— Нет, я имею в виду… Ну, я имею в виду, что ничего не происходит в обычной жизни, когда живешь изо дня в день, — постаралась объяснить девочка.
— В жизни каждого места есть свои тайные течения, свои темные пятна, — задумчиво проговорил Петькин отец. — Мы здесь чужие. Если мы здесь немножко пообвыкнемся, то, возможно, разглядим, сколько здесь происходит трагедий, скрытых от постороннего глаза. Я думаю, командор мог бы порассказать… Кто знает, что происходит за стенами частных домов, отгороженных от мира заборами и резными ставнями?.. Но светлого все равно всегда больше! — бодро добавил он.
Ребята призадумались. Слова Петькиного отца о вершащемся тайно и тихо, незаметно от чужого глаза, напомнили им о Басмаче, который прячется где-то неподалеку, уходя от погони. Интересно, где он затаился? И вправду ли он может еще раз вернуться на ферму? Когда они снова о нем услышат? И что именно? Что его поймали? Или что он совершил очередное преступление — и опять ушел? У них возникло странное тревожное чувство, которое бывает после сильных переживаний — «отходняк», как определил бы его Миша. И можно ли было верить этой смутной тревоге, которая нашептывала им быть начеку, в ожидании удара из-за любого угла?
Глава 11
Подозрительная тень
У Сережи и Саши дела обстояли неплохо. Они проснулись и теперь, лежа в постелях, лениво переговаривались, обсуждая события минувшей ночи и утра. Есть им не хотелось, а вот пить хотелось почти все время. Петькин отец отправил Петьку и Мишу вниз принести товарищам по чашке горячего бульона и купить в буфетике при ресторане два пакета апельсинового сока. Тем временем Оса сгоняла к дежурной и долила с кипятком.
Когда страдальцев напоили горячим бульоном и оставили им вдоволь сока и горячего питья, ходячая часть компании отправилась навестить командора. Бимбо перевели в номер к Сереже и Саше, чтобы ему не было скучно.
Они пошли по направлению к центру городка, где, видно, располагались все самые важные учреждения. Они миновали вход на аллею, ведущую к парку аттракционов, оставив его левее, а еще через два перекрестка вышли к больнице: небольшому двухэтажному зданию, расположенному за маленьким палисадничком.
На первом этаже больницы было прохладно и тихо. В холле, дополнительно освещенном лампами дневного света, была стойка с несколькими окошечками: «Регистрация», «Справки», «Запись к специалистам». Рядом с окошком «регистрации» был прикреплен картонный плакатик с красной стрелкой и надписью: «вход в поликлинику». Ребята заглянули в коридор, в который указывала стрелка. Там были двери в кабинеты, возле некоторых дверей — никого, а возле других сидели люди, дожидающиеся своей очереди
— Направо — операционная, рентгеновский кабинет и другие специальные кабинеты, — пояснил Петькин отец, указывая рукой в другую сторону. — Сейчас, под вечер, здесь тихо, а днем народу довольно много и жизнь кипит. — Он подошел к окошечку регистрации. — Здравствуйте, можно нам пройти в палату номер три?
— А, это вы! — отозвалась пожилая дежурная, скорее похожая на нянечку, чем на медсестру. — Проходите, конечно!
Вслед за Петькиным отцом ребята поднялись на второй этаж. На площадке между этажами несколько ходячих больных курили и обсуждали местные новости. Проходя по коридору, ребята могли убедиться, что больных довольно много: в трех- и пятиместных палатах, двери в которые были открыты и можно было заглянуть, имелись кое-где пустые койки, но почти все места были заняты. Две двери, над которыми имелись надписи: «Палата интенсивной терапии», были закрыты, и перед ними сидела дежурная за маленьким столиком.
— Сложных операций здесь, конечно, не делают, — заметил Петькин отец, — но врачи приличные, и, вообще, обстановка лучше, чем можно было ожидать.
Когда они подошли к палате командора, то в Другом, дальнем конце коридора, отворилась большая дверь, и больничная повариха в белом халате и в белой шапочке ввезла в коридор тележечку, на которой стояли два больших жестяных бака. На нижней полке тележечки позвякивали стаканчики.
Командор обитал в палате на двух человек: просторной комнате с большим окном, с крашеными стенами и потолком, которые все были в подтеках и трещинках.
— Привет всей честной компании! — радостно приветствовал он гостей.
— Тебе ужин везут, — сообщил Котельников.
— Судя по обеду, это будет не ужин, а недоразумение! — хмыкнул командор. — Все бы здесь ничего, но такими порциями и муху не накормишь! Дали жиденький капустный суп и кашу со свекольной икрой.
— Как повсюду — у больницы нет денег, — развел руками Котельников.
— Это да! Врачи мне уже рассказали, что им собирались отключить за неуплату свет и воду — и отключили бы, если бы больница не входила в число служб первой необходимости! Они довольны хотя бы тем, что зарплату получают более-менее исправно… Но не будем о грустном. Как у вас дела? Что происходит, пока я здесь томлюсь?
— Ничего не происходит, — с улыбкой ответил Петькин отец. — Стоим на приколе, ждем, когда капитан вернется на судно.
— Кстати, насчет судна, — забеспокоился Николай Христофорович. — Ты ружья с яхты убрал, пока вы в гостинице?
— Да, — кивнул Котельников. — И ружья, и все ценное. Яхта заперта и задраена, а ружья и прочее у твоего отставного мичмана у смотрителя пристани. Если их милиция не забрала за это время — твой майор хотел забрать ружья к себе, чтобы лично тебе потом вернуть, под расписку…
— Пусть поступает как знает! — махнул рукой Николай Христофорович. — У мичмана не пропадет!
— В этих местах вообще оружия много, — рискнул заметить Петя.
— Да, потому что тут было и есть много охотников. Сейчас охотничьи промыслы сходят на нет — а охотничьи билеты остаются… — Командор присел на кровати, оберегая туго забинтованный бок. — Да и рыбка уже не та, что прежде.
— Но браконьеров все равно хватает, — вступил в разговор Миша.
— Ну да, мы называем их браконьерами, за неимением лучшего слова… — проговорил Николай Христофорович задумчивым тоном — Но это не совсем правильно. Браконьеры — это другие, те, кто торговлю рыбой и икрой в кулаке держит. А для мужиков — это традиционный промысел, которым тут поколениями занимались. Поэтому тут и отношения особые. Это, знаете… — Командор начал воодушевляться и явно собрался рассказать что-то интересное, но тут дверь палаты отворилась и заглянула сестра-хозяйка.
— Ужин! — провозгласила она.
— Ужин — это замечательно! — Командор изобразил небывалый восторг. — Что у нас сегодня?
— Как всегда, пшенная каша и чай, — сообщила медсестра. Она большим черпаком положила пшенной каши в глубокую тарелку, добавила два куска хлеба, потом из другого бака зачерпнула другим черпаком бледно-золотистого чаю и налила в стакан. Все это она передала ребятам, которые поставили ужин на тумбочку возле кровати командора.
— Премного благодарствую! — весело сказал командор. — Давно уже мечтал о пшенной каше.
— Ой, бросьте, насмешник! — сказала сестра-хозяйка, крепкая сухопарая женщина средних лет. Вокруг ее левого глаза виднелся желтый ободок, очень похожий на остаточный след почти прошедшего синяка.
— Я вовсе не насмехаюсь! — горячо возразил командор. — Вот только к этой каше чайку бы, а чего покрепче, а?
Сестра-хозяйка хихикнула и, махнув рукой, удалилась.
— Лучше, чем ничего, — заметил командор, когда за ней закрылась дверь, и взял тарелку. — Кто-нибудь, откройте холодильничек и достаньте какую-нибудь баночку. Мне столько гостинцев нанесли, что не знаю, как я управлюсь!
— Надо же, тут в палатах и холодильники есть! — сказал Петя, открывая дверцу крохотного «Морозко».
— Вовсе нет! — ответил командор. — Это мне Степан Ерофеич приволок. Одолжил на время у каких-то своих друзей. Холодильник тут один на всех, огромный, на кухне в конце коридора. Жалуются, что еле фурычит, потому что ему без малого сто лет. Тут многие больные подкармливаются домашним, что родственники приносят… Ага, давай вот эту! — попросил командор, увидев, что Петя нерешительно извлек из холодильника ближайшую баночку. — Что тут у нас? Тушеная баранина? Отлично. А вы ничего не хотите? Возьмите хотя бы по яблоку.
— Ой, нет! — чуть не в один голос ответили ребята. — Мы совсем недавно так поддали…
— Что ж, вольному воля. — Командор энергично взялся за ужин.
— А о чем вы хотели нам рассказать? спросила Оса. — Ну, как раз перед тем, как ужин привезли?
— Я? — Командор сдвинул брови, припоминая. — Ах, да! Я хотел рассказать вам одну историю, которая не здешних мест касается, но кое-что проясняет… Это в Латвии было. Дай Бог памяти лет десять, если не пятнадцать назад. Ну, в общем, когда все мы жили единым Советским Союзом и даже помыслить никто не мог, что этакая громада возьмет и рухнет в одночасье. И была в Латвии своя особая копченая рыбка — нежная, сочная, так хороша, что словами не передашь. По-латышски называлась «луциэше». Собственно, это была разновидность бильдюжки, но особая балтийская разновидность. И вот приехал я туда в очередной раз, после того, как не был несколько лет, и, гляжу, плоховато с этой луциэше и на рынках, и в кооперативных рыбацких магазинчиках… Вот я и спросил у одного моего приятеля, офицера рижского уголовного розыска, куда эта копченая рыбка перевелась. Он мне объяснил… — Командор отправил в рот очередную ложку пшенной каши и оглядел своих слушателей. — За что купил, за то продаю, я потом слышал другие версии, но меня там не было, так что… — Он пожал плечами. — В общем, версия моего приятеля была такова. Решили где-то наверху, что луциэше — это невыгодно, слишком мелкая рыбка, и надо увеличивать поголовье трески. Треска — она рыба большая, мол, солидная. Вот и запустили в прибрежные воды дополнительные выводки трески — чтобы она подросла и кишмя там кишела. Одного не учли: что треске, как всякому живому существу, кушать хочется. Вот эта новая треска и сожрала всю луциэше. Подросла на ней, не спорю. Но поскольку кушать ей было больше нечего, то подросшая треска взяла и ушла к шведским берегам, на радость тамошним рыбакам! А возле нашинских берегов вообще пусто стало. И тогда, чтобы восстановить поголовье рыбы, которое сами же и извели, природное равновесие нарушив, решили наверху запретить частный Рыбацкий промысел. Вот так! Половина Латвии легла спать честными рыбаками, а продулась браконьерами! Со всеми вытекающий последствиями — штрафами, конфискацией сетей и лодок, тюремными сроками за незаконную ловлю. Теперь только самые отчаянные рисковали в море выходить, и в незаконные коптильни всегда очереди стояли. Понимаете? Разрушился уклад, существовавший испокон веков, потом, спустя уже сколько лет, поголовье рыбы восстановило и луциэше размножилась в отсутствие лиц ней трески, и треска возвращаться стала. Но за эти годы многое другое оказалось сломанным. В частности, то, что непосредственно касалось моего приятеля, офицера уголовного розыска. Раньше отцы сызмальства брали сыновей в море, приучали к своему труду. А тут выросло целое поколение, отлученное от моря, которым нечего было делать, нечем руки занять. И от этого резко подскочил уровень преступности — особенно молодежной преступности. В рыбацких городках, где раньше можно было кошелек на крыльце забыть и утром найти нетронутым, теперь стало небезопасно гулять поздним вечером. И эти криминальные и прочие проблемы стали нарастать, как снежный ком… Улавливаете? А пошло все от одного непродуманного решения — увеличить количество трески.
— На Волге приблизительно то же самое, — после паузы продолжил командор. — И разорена она хищнически, и загажена, и погублено многое… Тут и сброс промышленных сточных вод, и неразумные плотины, и… — Командор махнул рукой. — Доходит до того, что в ряде мест не рекомендуют осетров добывать, потому что у них мясо отравлено химическими и радиоактивными отходами. И таких осетров легко узнать — у них мясо слоится… Я вот лежу и вспоминаю поэта Языкова — был такой замечательный русский поэт, выросший на Волге. Знаете, как он о Волге написал? «По царству и река!» Это он к Рейну, к великой немецкой реке, обращался с приветом от Волги… — И командор продекламировал:
По царству и река!..
Тебе привет заздравный
Ее, властительницы вод,
Обширных русских вод,
простершей ход свой славный,
Всегда торжественный свой ход,
Между холмов, и гор,
и долов многоплодных,
До темных Каспия зыбей!
Приветы и ее притонов благородных,
Ее подручниц и князей…
Где все это? — спросил командор. — Благородство, торжественность, величие и чистота? Где то, о чем дальше Языков пишет:
И храмы древние с лучистыми главами
Глядятся в ясны глубины,
И тихий благовест несется над водами,
Заветный голос старины!
Храмы тоже извели! Везде пустота, разорение, грязь и бедность…
— Но все равно, Волга — это замечательно! — сказала Оса. — И когда вот так плывешь, то… — Она запнулась, не находя нужных слов, чтобы передать свою очарованность великой рекой.
— Кстати, Рейн, к которому Языков обращал привет от Волги, люди тоже загадили хуже некуда! — обронил Петькин отец.
— Загадили, да вовремя спохватились! — ответил командор. — Ты почитай, какие суровые меры эти немцы ввели, как карают предприятия за любое загрязнение Рейна! Вон не так давно я прочел в одной из газет, что в Рейн форель вернулась, рыбаки с удочками сидят, ловят… А ведь форель может жить лишь в очень чистой воде!.. Но ничего, Бог даст, мы и у нас все поправим. Есть какое-то шевеление, чувствуется оно. Но этим предстоит вашему поколению заниматься. — Командор поглядел на ребят. — Это вам очищать и приводить в порядок то, что мы вам оставляем изгаженным и разоренным. Так что смотрите, не сметь сплоховать!.. Уф! — Устав от долгой вдохновенной речи, которая потребовала у него большого напряжения сил, командор откинулся на по душки. — В общем, я верю, что все будет хорошо. И «храмы древние с лучистыми главами» вы еще увидите, и лет через двадцать — двадцать пять поплывете по такой Волге, что мне заранее завидно! Ведь я до этого не доживу…
— Доживешь и переживешь! — возразил Петькин отец. — Кому-кому, а только не тебе впадать в уныние! В такой передряге побывал, что теперь тебе сто лет жить, раз ты в ней уцелел…
— Да… — Командор довольно улыбнулся. — Видишь, я был прав! Но конечно, если бы не ребята… Как нам повезло, что они у нас совсем не паиньки! — Командор подмигнул Петькиному отцу. — Настоящие разбойники, которые себе на уме!
— Выдрать бы всех хорошенько, и тебя — в первую очередь, — с шутливой ворчливостью заметил Петькин отец. — Хоть теперь-то ты понимаешь, чем могло кончится твое Донкихотство?
— Донкихотство ничем плохим кончиться не может! — торжественно провозгласил командор. — На Дон Кихотах мир держится. Поэтому Господь никогда не обходит их своей милостью! Там, где нормальный человек шею свернет, Дон Кихоты всегда под высшей защитой! И знаете, — сказал он, общаясь ко всем, — я на удивление хорошо себя чувствую! И даже не чувствую, что был на волосок от смерти. Против донкихотства у курносой кишка тонка!
Он отставил пустую тарелку на тумбочку и выпил остывший жидкий чай.
— Хоть сахару кладут не скупясь, и то спасибо, — совсем другим голосом, спокойным и будничным, заметил он. — Как там дела у Никиты и Алены? В каком состоянии вы их оставили?
— Вроде начали приходить в себя. Ну, я тебе уже говорил… Да, что я забыл сказать — мужики втихую стерегут ферму, на случай, если Басмач вздумает вернуться, чтобы отомстить.
— На ферму он не сунется! — с уверенностью заявил Николай Христофорович. — А если и вздумает кому отомстить, то будет искать, как до меня добраться — ведь это из-за меня они лбы расшибли! Надо будет быть поосторожней, когда дальше на яхте отправимся. Если, конечно, его к этому времени не поймают… Ведь он и с берега обстрелять может, и на ночлеге подстеречь, и даже попробовать на яхту проникнуть. Я даже не знаю, стоит ли нам продолжать путешествие, если Басмач все еще будет в бегах.