Ни сестра, ни приемный отец не дожили до осуществления его мечты: оба они умерли от чахотки за год до получения им диплома.
Эта же проклятая болезнь сжигала сейчас и его легкие. Но Александр Андреевич не клонил перед ней голову. Хорошо понимая свою обреченность, он смотрел правде в глаза мужественно и спокойно, отметая от себя мысль о болезни, стараясь как можно больше сделать в тот короткий срок, какой ему осталось жить.
И это ему удавалось.
Его ученики на выпускных экзаменах поражали экзаменаторов основательностью своих знаний, и отцы все охотнее отдавали своих ребят в школу. Сам же он, одинокий и больной, находил полное удовлетворение в работе и от души радовался успеху каждого ученика, как сейчас радовался Савкиному.
Порадовавшись и помечтав у окна, Александр Андреевич обернулся к третьеклассникам:
— А ну, старшаки, кто решил задачу? Поднялось три руки.
— У кого совсем не выходит? Поднялось восемь.
— Эге, слабовато! Степа, к доске! Урок продолжался.
Савка, как в жару, бубнил под нос свои «склады», находя в них всё новые и новые прелести. А по дороге домой выкрикивал их изо всех сил.
Когда через несколько дней им была прочитана первая связная страница букваря, с настоящими словами и я.4 же фразами, Савка опять летел домой сломя голову и, влетев хату, не раздеваясь, тотчас же зачитал эту страницу бабке.
Потом отцу, Пашке, сестрам.
А под вечер, потихоньку, — телушке.
С тех пор читал он все, что попадалось под руку.
Но найти печатное слово в Савкиной деревне было нелегко. Если из детворы лишь десятая часть училась, то о старших и говорить нечего: «Чем древней — тем темней».
Грамотными, как правило, были только зажиточные люди, а те до книг не охотники.
В школьной же библиотеке, умещавшейся на одной полке учительского шкафчика, было тридцать — тридцать нить книг «душеполезного», главным образом религиозного, содержания, да и те получены учителем с великим трудом. «Умеешь приход-расход подсчитать, вот те н хватит!» — рассуждали богатеи. — Полушку мимо кармана не положишь — вот те и хвала! А книги — они ни к чему, — внушали они своим сынкам, а те — своим. Так и жили псе без книг.
Савка и не просил у отца книг: знал, что покупать не на что. Но однажды, когда тот собрался к Кирейке за солью, взмолился:
— Папаня! Испроси у Кирейки книжечку какую ни на есть. Человек он богатый, неужто у него нет? А я уж ему отработаю за нее летом!
Отец почесал в затылке, покряхтел, хотел поспорить, но посмотрел в умоляющие глаза сына — и молчком ушел.
Придя к Кирейке, он, собрав духу, отважился и попросил.
— Что тут было — упаси Господи! — рассказывал он потом дома. — Кирейка-то сначала глаза выпучил, а потом закатил. Да как вскочит! Да как затопает: «Ах ты, говорит, гольтепа разнесчастная! Скажи на милость: книжечку захотел! Да на кой ляд она тебе нужна, книжечка-то? Книжка тому надлежит, у кого есть что считать. А у тебя, голодранца, есть ли грош ломаный за душой?» И пошел! И пошел! Насилу ноги унес из-за тебя, дурака!
Савка стоял, то краснея, то бледнея и желая только одного: провалиться сквозь землю.
С тех пор число ненавидимых Савкой людей увеличилось на единицу. Книжечка Кирейки вкололась ему в самую душу и застряла там на всю жизнь, рядом с онучами.
Как-то, уж на второй год учебы, Савка рассказал учителю оба случая: с онучами и с книжкой; при этом присутствовали и другие ребята — друзья Савки.
Учитель точно давно ждал этого.
Начал просто, будто урок объяснял, рассказывать, как получается, что одни люди забирают над другими власть и силу, и как бывает, что те сбрасывают эту власть, одолевают силу.
Позже, много лет спустя, проходя трудную школу революционной борьбы, Савелий Сапронов не раз вспоминал эту беседу, как первый революционный урок.
После занятий
Часто беседовал учитель со своими учениками. Зимой забегали они к нему в школу в праздничные дни, а иной раз и в будни — вечером, «на огонек».
Тускло светит под потолком малосильная керосиновая лампа. Старик сторож убирает классы, немилосердно пыля и отравляя воздух махоркой.
Учитель услышит робкие шаги и шепоток ребят, улыбнувшись, отложит книгу, что читал, и выйдет к ребятам. И тогда начинается беседа слаще всякого угощения: про леса, про зверей, про чужие страны, про широкий белый свет.
И почти всегда найдется в ней место и главному: где правду на свете найти?
Уйдут ребята, как свежей воды напившись.
А учитель опять за перегородку уйдет: тетради поправлять, материал к урокам подбирать. Ведь завтра опять усядутся на партах десятки живых, любознательных детей.
Если нет тетрадок и здоровье позволяет, он, пообедав вместе со сторожем, идет по деревне проведать на дому кое-кого из ребят.
Ему нужно знать: почему стал отставать способный второклассник Ваня Колесников? Почему приходит с заплаканными глазами Алексаша Серегин?
А за шишку на лбу Степана Паршина, набитую отцом, надо сделать отцу внушение. Да мало ли еще что нужно сделать.
Ненавидят учителя богатеи: чуют они и знают, что он — беднякам помощник. Мстят ему всем, чем могут: кого надо — задарят, кого можно — напоят, глядишь, и отменили школьный ремонт или в дровах отказали.
Дрогнет учитель в худой, нетопленой школе, а не сдается — все с беднотой водится: для той у него всегда и ласковое слово, и совет, и помощь.
Ну и беднота, чем могла, благодарила учителя: не раз конопатились бесплатно щелявые школьные стены, подвозился возок-другой торфа.
Зимние короткие дни летели один за другим как угорелые, похожие один на другой и в то же время разные.
Утром, проснувшись до свету, Савка мчался во двор убирать выпавший за сутки снег: дворик крохотный, если снегом забьется, то с ползимы и не пройдешь по нем.
Еле перекусив, мчался в школу. Там узнавал и делал столько новых и важных дел, что позабывал обо всем остальном. Но, возвратясь и едва переступив порог, он уже снова мчался — к телушке, на зады, к соседям, в погреб, выполняя свою долю труда в нескончаемой домашней работе.
Кататься на санках-ледянках ему теперь совсем было некогда, только на святках и катался. А на буднях он про них и не вспоминал — нисколечко!
Так и пролетела зима в мгновение, как птица мимо окна.
Зато к четвертой четверти он уж и грамотеем был хоть куда, и дома все в порядке.
А с весны пошло известное: кому весна — цветочки да ветерочки, а Савке — хозяйская кабала.
Но в этот год и кабала казалась ему легче. Зудят и ноют натруженные пятки, дрогнет тело под осень в холодном сарае, а в душе поет радость: «Скоро домой! В школу!»
Второй год учения
Этим годом снег выпал рано, на Савкино счастье, и он в тот же день прибежал домой, не дожидаясь расчета отца с хозяином.
Обчистившись и обмывшись, Савка на другой же день заявился в школу одним из первых.
Там уже виднелось в каждом углу по нескольку ребят; в «первоклассном» — больше всех. Савка с гордостью сел во второй — на самое худое место: позади.
За перегородкой, отгораживавшей куток учителя, слышался его глухой кашель, но сам он почему-то не выходил, как обычно, поговорить и пошутить с ребятами до урока.
Наконец все собрались и раздался жиденький звук разбитого колокольчика. Ребята заняли места, вынули доски и тетради. Дверь учительской каморки наконец открылась, и показался он сам. Савка весь устремился ему навстречу. Глаза впились в знакомое, дорогое лицо — и не узнали его… Лицо учителя было худое, восковое, неживое, незнакомое. Только глаза горели тем же живым, щедрым огнем, что и раньше, даже еще ярче. И румянец ярче стал.
Учитель, видимо, сильно хворал.
Он сразу заметил Савку и улыбнулся:
— Отыскался, пропащий? Ну, садись поближе!
От простых шутливых слов оторопь Савки прошла — и все вошло в свою колею.
Второй учебный год для Савки начался.
* * *
Учитель часто сидел в классе в пальто и зябко ежился, несмотря на пышащую жаром печь, возле которой стоял его стол.
Савка учился очень хорошо, на лету схватывая объяснения, забегая вперед. Учитель добился наконец некоторого подобия библиотеки, и Савка жадно глотал все, что в ней имелось.
Дома Савка и Петька, кончивший школу в прошлом году, учили грамоте хромого Пашку. У того с детства какая-то боль в ноге засела, и нога через то не росла. Ему трудно было ходить в школу по непролазной осенней грязи, а особенно весной, по колено в талом снегу. Да и одёжи подходящей не было.
— Отыскался, пропащий? Ну, садись поближе!
И, по совету учителя, его учебой занялись братья. К весне и Пашка научился читать.
И стало в сапроновской семье три грамотея с половиной, как шутил отец. Половиной он считал себя.
Пролетела незаметно и эта зима.
Весной выпорхнули на белый свет еще двадцать учителевых птенцов.
Учитель поздравил, их с успехами, пожелал счастливого пути в жизнь, дал наказы в последний раз и слег. Полежал, полежал недели две — и умер… Вся деревенская беднота провожала учителя на попоет. Плакали ребятишки, выли бабы. Мужики утирались рукавами втихомолку.
Хозяева побогаче истово крестились вслед гробу, не сходя с крылечек, пряча в бороды довольную усмешку: «Одним смутьяном меньше!»
Весна была в полном разгаре, но провожавшим день казался тусклым и печальным, особенно ребятам: они хоронили своего взрослого друга…
Потом наступила страда. Ни жалеть, ни горевать некогда: работать надо…
К осени только про школу вспомнили.
Новая учительница
А в школу новую учительницу прислали из соседнего села, Марью Петровну. Четыре года она там учительствовала, да понадобилось освободить место для старшей поповой дочери — горбатой, полуслепой вековуши: вот и выгнали Марью Петровну.
И теперь она больше всего боится потерять место, а потому старается угождать всем: и попечителю, и попу, и старосте, и уряднику. Беспрекословно выполняет она все их наказы и приказы: насаждает преданность вере и покорность царю, господам и кулакам, искореняет вольнодумство и «брожение умов». Проще всего запретить всякие вопросы. Это ей и самой выгодно: детская любознательность заглядывает далеко, а у Марьи Петровны кругозор узенький, мещанский. Дальше своих личных интересов она ничего не видит. Да и в тех-то она не сумела разобраться как следует: искала в учительстве легкой жизни, чистого, легкого труда, а на деле оказалось — трудней трудного. А теперь выбора нет: не в судомойки же идти! И она учит детей, чтобы получать двадцать пять рублей ежемесячно, всей душой ненавидя и свой труд, и учеников, как досадное, но неизбежное приложение к своему жалованью. Она моложе умершего учителя, но Душа ее — мелкая, себялюбивая — уже высушена злобой на жизнь, обманувшую ее ожидания. Пустота и холод в ней. Другая учительница, другая. И школа теперь другой стала…
Хмуро сидят по партам бывшие «вольнодумцы», напряженно ожидая, кого из них и за что Марья Петровна будет сегодня «есть».
Оживленно ведут себя кулацкие и купеческие сынки, чьи матери уже успели снести «учительше» подарок. Марья Петровна барабанит по книжке задание на завтра. Зубрилы без остановки повторяют вчерашнее задание, одни из непокорных стоят на коленях в углу, по головам других прохаживается квадрат, служивший прежнему учителю линейкой и указкой.
И так изо дня в день.
Труден был последний Савкин год. Но он твердо, помнил наказ своего первого учителя: «Учись, Савка! Без учебы ни нужды, ни хозяина не одолеешь!»
И учился так прилежно, так блестяще сдал выпускные экзамены, что никакие происки Марьи Петровны, ненавидевшей мальчугана за его упорный, прямо на нее нацеленный взгляд, не могли изменить постановления экзаменаторов: Савка получил выпускное удостоверение с отличными успехами, похвальный лист и библию.
— Ведьма-то аж зубами заскрипела, как мне бумажку давали! — рассказывал он дома, торжествуя свою победу.
Савка и бог
В этом же году произошло в Савкиной жизни и еще одно знаменательное событие: вторая и последняя его ссора с богом.
Размолвка Савки с богом четыре года назад не была еще разрывом их взаимоотношений. То был лишь протест слабого человека против обиды сильного, но недоброго бога: «Ишь, у бога всего много, все он сделать может, а ничего у него не допросишься!» — возмущался Савка, признавая, однако, и собственное бессилие, и всемогущество таинственного бога.
С младенческих лет слышал Савка 6 божьем могуществе. О нем твердили ему повседневные наставления бабки и таинственно непонятные слова молитв. На него намекал необычный вид «божьего дома», не похожего ни на один из прочих, с синей, как вечернее небо, крышей, усеянной золотыми звездами, с дивным убранством внутри, рассчитанным на то, чтобы поражать воображение.
Человеку, ничего не видавшему в жизни, кроме темных хат с земляными полами, с лоханками возле дверей, поросятами под полатями и тряпьем повсюду, — свет и высота церкви, золото отделки, настенная живопись кажутся сказочной роскошью, верхом красоты и искусства. А к ним ведь всегда стремится душа человека, даже маленького.
Савка, будучи еще малышом, никогда не упускал случая заглянуть в окна церкви, когда отец брал его с собой в село на базар (в Савкиной деревне церкви не было).
Золотая решетка алтаря, от пола до потолка увитая золотым виноградом, светилась и сверкала от солнца. По обеим сторонам резной золотой двери виднелись две красавицы с крыльями: после знакомства с Петькиными сказками Савка считал белую красавицу — Царевной Лебедем. Другая, в голубом, могла бы быть Прекрасной Еленой, но Савка нигде не нашел Серого Волка. Зато с удивлением увидел на стенах других животных: ягнят, птиц, головастого льва и даже быка. Присутствие быка в церкви сначала удивляло Савку, но, разглядев за спиной быка крылья, он успокоился: «Так это же не простой бык, а святой!»
Отовсюду со стен смотрели на Савку святые: больше всё старички. Добрые и сердитые, нарядные и в лохмотьях, одетые в необыкновенные одежды, они приводили Савку в смятение своим молчаливым спокойствием. Когда же попадались в поле зрения темные страшные лики старых икон, Савка спешил перевести глаза на «молодух» — их на стенах тоже было немало: с теми он чувствовал себя проще и легче. Потом взгляд его падал на пол. И здесь была красота!
Разноцветные стекла окон набросали на пол целую кучу цветов неописанной красоты, и от каждого к окну тянулся свой лучик: золотой, голубой, красный… Савке казалось, что по этим лучикам можно взойти на небо: святым, конечно, а Савке — где уж!
Маленькому Савке очень хотелось бы попасть в святые, и раз в году он имел эту возможность: по словам бабки, когда человек глотает причастие, то делается в тот миг безгрешным и святым.
Савка глотал каждый год, но вся беда была в том, что он никак не мог удержать в себе полученную святость больше одного мига: в следующий он начинал уже снова грешить. И с каждым годом — все больше и больше. А в последнее говение, одиннадцатилетним мальцом, он даже подрался в церкви. Правда, чуть-чуть, незаметно для прочих, а все же двинул дьяконова сына в бок. Тот вино в ковше подавал на запивку причастия: Савке еле понюхать дал, а купецкому сыну дал все вылакать. Савка заодно и сына толкнул, тот аж поперхнулся. Вот те и святой! Эх!
Пробираясь после грехопадения к выходу и испытывая в глубине души сладость отмщения, Савка все же сокрушался о содеянном и подумывал об искуплении грехов.
Решено! Он пойдет святить пасху. Это было нелегким делом при бабушкиных строгих порядках. Хочешь удостоиться этой чести — изволь поговеть: без всякой еды с четверговой ночи до пасхальной. Два дня: шутка ли! И Савка заговел. Напрасно Петька жрал у него под носом душистую печеную картошку — Савка был тверд. Напрасно ныл и щемил живот, прося пищи, — Савка был неумолим и непреклонен и, несколько очистившись от грехов, важный и торжественный, в лучшей одежде, набранной по частям у братьев и отца, в субботу к вечеру вышел из дома, неся завернутую в скатерку пасху.