Жизнь военного городка течет своим, чередом…
Ладейников вздохнул, заерзал в кресле, посмотрел на часы. Он постарался отогнать грустные мысли и стал думать только о предстоящих учениях.
Глава XX
Наконец-то весна! Настоящая. Во всяком случае, у нас. Солнце жарит, как летом. Скоро зазеленеют деревья.
Почему у меня весной всегда такое настроение — даже не объяснить. Тревожное и счастливое сразу. Словно предстоит что-то очень важное, необычное. И как я пройду через это…
И Таню я люблю все больше и больше. Говорят, весна — пора влюбленных. Так утверждают поэты, философы, романисты. Даже Дойников. Он сказал, что вычитал это в отрывном календаре.
Весной все меняется. Хворост и то ходит просветленный и, если верить данным наблюдения, не «причащается».
Я теперь заядлый парашютист — до инструктора рукой подать. Еще бы, такой учитель — Кравченко!
По-моему, ничего нет прекрасней, чем прыжок с парашютом! Сколько он доставляет наслаждения! Предстартовое волнение в самолете — что ж, такое испытывает и рекордсмен мира и великий артист, тысячу раз выходивший на сцену. Легкий холодок на сердце в момент прыжка. Ни с чем не сравнимое чувство, когда паришь, раскинув руки и ноги, когда в воздухе, как в воде, управляешь своим телом. И, наконец, спуск под белым куполом — это уж просто упоение! Необъятный простирается вокруг горизонт. Внизу поля, леса, дороги, машины, люди, все растущие, все приближающиеся. А какое гордое чувство охватывает. Не знаю, как у других, но я кажусь себе властелином природы, богом, которому все подвластно.
Эка загнул, скажут, «бог», «властелин»… Солдат ты. Ручьев, солдат! Такой же, как и те, другие, что опускаются с тобой рядом. И нечего выпендриваться. «Бог»! Ну что ж, отвечу, а они что, не боги? Кто сказал, что бог один? Когда мы прыгаем, богов становится сотни.
Или ночной прыжок. Когда летишь словно с закрытыми глазами и лишь изредка где-то вдали глубоко дрожат и мигают огоньки… Уж тут землю не увидишь, не приготовишься. Ее надо чувствовать, землю. В ногах должны быть невидимые радары, как у ночных насекомых. Это даже не объяснить — спускаешься, спускаешься и вдруг понимаешь: вот сейчас приземлишься, вот сейчас, сию секунду. Напрягаешься, весь натянут как пружина… Есть! Приземлился. Радар не подвел.
И еще я люблю прыгать на всякие препятствия. На лес, например. Эдакий воздушный слалом: миновать как можно больше верхушек и ветвей, проскользнуть как можно ниже и как можно быстрей отделаться от подвесной системы, не упав при этом с высоты и не разбив носа.
Здорово!
А приземление в цель? Тут уж, кроме круга, ничего не видишь, стропами управляешь, будто играешь на гитаре, целое искусство. Таня говорит, что ото у меня особенно здорово получается. Наверное, потому, что я играю и вожу машину — «симбиоз полезных навыков». А? Симбиоз!
Словом, для меня отныне ясно, что мое будущее не в теннисе, не в тяжелой атлетике или борьбе, не в этом чертовом культуризме и даже не в самбо, хотя я сделал в нем немалые успехи и Щукарь у меня теперь летает будь здоров.
Мой спорт, мое призвание — парашютизм. Значит, так: в этом году становлюсь инструктором, набираю возможно большее количество разнообразных прыжков. Далее: в училище совершенствуюсь как спортсмен, получаю мастера спорта. Через три года должен участвовать в первенстве страны. Это железно! После окончания училища я чемпион! Или рекордсмен. Пока страны. Пока. Мира — это уже следующий пятилетний план. Какие прыжки выберу, еще не решил — высотные, из стратосферы, затяжные, на точность приземления, групповые, индивидуальные… Еще не решил.
А нет семейных? Жаль. Мы бы с Таней показали класс!
Какая она все-таки молодчага. Когда я вижу, как она прыгает, я прямо не знаю, куда деваться от гордости. Ведь это МОЯ Таня прыгает! МОЯ! Какой она мастер! Девчонка! А на прыжках? Мастер высшего класса. Здесь она совершенно другая. Хладнокровная, уверенная, расчетливая, смелая. Кончились прыжки, и она, веселая, заводная, бегает, как маленькая, хохочет. В медсанбате опять другая — серьезная, старательная, только что язык от усердия не высовывает. Строгая. В халатике своем белом.
А дома? По части печений она уже не мастер, а заслуженный мастер. Мне это ужасно нравится, что она всегда разная. И беспокоит тоже, откровенно говоря.
Таня сообщила мне, что разговор с Копыловым состоялся. При большом стечении народа. Присутствовали Рена и Васнецов (не люблю я Васнецова-сухаря).
С волнением ждал первой встречи с командиром роты после их разговора. Скажет не скажет… Как все получится?
Получилось очень просто. Вызвал меня Копылов в канцелярию и говорит:
— Вот что. Ручьев. Рассказала мне Татьяна вашу семейную тайну. Поздравляю. И рад за тебя. Она замечательный человек и большой, может быть, даже лучший мой друг. И к тебе претензий нет — солдат ты хороший и, насколько узнал, парень тоже. Одна просьба: не подведи. Постарайся, чтобы отныне у меня никогда не было причин ссориться с тобой. Понимаешь? Это всегда нежелательно. А теперь недопустимо. И меня, и себя, и главное, Таню поставишь в трудное положение. Пойми это. Ну, а уж если возникнет разговор, так давай по-мужски его и будем разрешать. А Таня чтоб в стороне оставалась. Договорились, Толя?
Ушел от него успокоенный. Мировой он все-таки мужик, никогда не подведу его. С этого дня подналягу на все, чтоб только отличные оценки, чтоб никто ему никогда мной глаза не колол. (Хотя, между прочим, и сейчас я в хвосте роты, прямо скажем, не плетусь.) А Васнецова избегаю. Как увижу его, стараюсь обойти глубоким фланговым маневром. Встречаться с ними у Тани тоже не буду.
В воздухе «носятся» учения. О них говорят все. Генерала вызывали в Москву. Долго не было. Потом вернулся, опять уехал. Будто даже в ГДР летал.
Сосновский, ученый ворон, разъяснил: раз командир дивизии входит в штаб учений, значит, участвовать в них будет не вся дивизия. Иначе он бы ничего не знал, как любой солдат. А раз знает, значит, участвовать будет только какой-нибудь полк, а генерал наш будет при нем посредником или даже в составе штаба. Так, по крайней мере, утверждает Клаузевиц-Сосновский, а он все знает.
Возникает другой вопрос. Будет наша рота участвовать или нет?
Мы, конечно, все хотим этого страшно. Дойников даже на ночь положил под койку такой мостик из спичек: говорит, что это помогает, — включат в учения. Ему разъясняют, что мостик перед экзаменами надо класть, чтоб не провалиться. А он свое: учения тоже экзамены, раз положил мостик, значит, рассчитываешь их сдать, значит, должен в них участвовать. И судьбе деться уже некуда, хочешь не хочешь, обязана нашу роту включить в учения. А? Каков хитрец? Нет, Дойникову палец в рот не клади.
Костров, тот действует по-другому. Он завел связи с ребятами из штаба — пытается у них разнюхать. Пока безуспешно.
Хворост предложил было, робко, «поднести» штабникам. Мы ему показали «поднести»!
А вчера случай произошел, умора!
В медсанбате лежат трое из нашей роты. У одного с желудком что-то — объелся, у другого с рукой, у третьего с ухом. Прослышали они про учения (уж не знаю, кто им рассказал), решили, что прямо завтра в поход. А они как же? Врачи не выписывают, обмундирование заперто. Медсанбат все же.
Так что придумали? Из простыни вырезали большие квадраты, намалевали номера, пришили к майкам. И так в трусах и майках через весь город шпарят: кросс якобы, а они впереди, оторвались! Народ смотрит, только что не аплодирует: чемпионы! Каково? Прибежали в подразделение — шум, гам, командир медсанбата кричит, командир роты кричит, все кричат. До генерала дошло. А он говорит: «Молодцы, настоящие десантники!» И тут же пообещал, когда выздоровеют, на гауптвахту отправить.
Старший лейтенант Копылов и замполит Якубовский, конечно, слухами не питаются, но чувствую, бдительность удвоили. Несколько раз поднимали роту по тревоге, оружие чуть не каждый день проверяют, какие-то совещания проводят то с офицерами, то с сержантами.
С увольнениями стало потуже.
Но все-таки к Тане вырываюсь.
Сидим, пьем традиционный чай, потом она идет меня провожать.
На улице светло. Зимой и не пахнет. Она умчалась, не оставив следа. Весна…
— Знаешь, Толя, — берет меня за руку, — ты не рассердишься, если я скажу то, что все влюбленные, наверно, говорят друг другу на третий день? Мне кажется, что до того, как встретила тебя, все было по-другому. Сейчас как-то по-новому все для меня видится. Знаешь, как солнечные очки — снимешь их, и совсем другие краски. Ты не подумай, — поправляется, — это не значит, что до тебя я видела мир через темные очки…
— А так получается, — дразню.
— Да, сравнение неудачное. Но ты ведь понял? Это главное. Я как-то теперь все острей воспринимаю, все время думаю: а как он к этому отнесется? А ему понравится? А он порадуется? Я словно сверяю себя с тобой, все время, как часы перед атакой. Тьфу, черт, что меня тянет на сравнения и каждый раз неудачные? При чем тут атака?
— Атака, — говорю, — как раз при том. Мы ведь с тобой на такую программу жизни замахнулись, что ее без лобовой атаки не осилить. Нам в такие атаки придется ходить, если хотим овладеть всем, что наметили, будь здоров! И рекордами спортивными, и знаниями: ты в институте, я — в училище. И друг за друга бороться придется постоянно. Так мне кажется, по крайней мере. У тебя ведь такой характер, что, если я на месте топтаться буду, ты меня быстро разлюбишь, выкинешь, как старый… как старый…
— Парашют. — подсказывает Таня.
— Хорошо еще, если парашют, а то носок, — вздыхаю.
— Ладно, не плачь, — утешает, — не выкину. Ни ты, ни я на месте стоять не будем. Тут я спокойна. Не те характеры.
Мы идем по старым улицам нашего города, вдыхаем весну, вдыхаем счастье.
Когда-то я задавал себе вопрос: что такое счастье? Теперь я знаю ответ: это когда так, как сейчас. Когда идет со мною рядом Таня, когда пахнет весной, когда впереди бесконечная и дьявольски интересная жизнь…
Дорогой отец!
Получил твое и мамино письма одновременно. Спасибо. Я понял, что ты понял. Но как быть с мамой? Как растолковать ей? Сумеешь ли ты? Попробуй все-таки объяснить.
Объясни, что я «ее ребенок» и останусь «ее ребенком» до пятидесяти, до семидесяти, до ста лет! Но «ее». А для себя, для, жизни я им уже быть перестал. Объясни, что я сам намерен строить свою жизнь, без помощи Анны Павловны, Бориса Аркадьевича, без ее помощи, да вообще без чьей-либо, кроме своей.
Объясни, что у людей меняются планы, меняются мечты. Я не хочу кончать Институт международных отношений, я хочу кончать воздушнодесантное училище; я не хочу ехать в Париж, я хочу ехать туда, где интересно служить, и не послом, а офицером. И жениться я хочу не на девушке, чье главное достоинство — положение ее отца, а на совсем иной, с иными, хотя, может быть, и непонятными для мамы достоинствами. Объясни ей, что я понимаю: она хочет моего счастья: но хорошо, если она будет его видеть таким, каким его вижу я, а не она. Ведь это МОЕ счастье.
У меня все прекрасно. Много занимаюсь спортом — парашютным, — по-моему, нет ничего увлекательней. Служба интересная, я к ней привык. У меня здесь много друзей, и есть очень близкие.
Возможно, скоро меня ожидают всякие интересные события.
Имей в виду, отец, краснеть тебе, в случае чего, за меня не придется. Конечно, сейчас войны нет и, надеюсь, не будет, но служба есть служба, всякое бывает, и можно нести ее плохо, а можно хорошо.
Так вот, я несу и буду нести хорошо. И теперь, когда все условно, и, в случае чего, в бою.
Я понимаю, то, что я пишу, звучит немного напыщенно. И я вижу, как ты сидишь в халате, со своей трубкой и, улыбаясь, читаешь мое послание.
Но у тебя там одна обстановка, одни настроения, у меня здесь — другие.
Так что не посмеивайся над своим чересчур серьезным сыном. А вообще-то я, как и был, веселый, только стихи писать перестал. Не получаются больше. Зато видел бы ты, как я черчу карты и схемы. Как художник!
Вот и все, кончается время, отведенное на сочинение писем, — это ведь не главное занятие в армии.
Поцелуй маму.
Обнимаю.
Твой Толик.
Глава XXI
Ладейников возвращался в дивизию.
Ненадолго. Теперь он уже знал это. Предстоящее учение — последнее, которое они проведут вместе, он и его дивизия. Ну что ж, внутренне он уже давно был к этому готов. Просто надо взять себя в руки. Переключиться. «Переключиться!» Легко сказать. С одним близким человеком трудно расстаться. А с тысячами? Ведь все они, даже те, чьих фамилий он но ведает, даже те, кого он и в лицо не успел еще узнать, — все близкие ему люди…
Что ж делать. Армия не предприятие, здесь не работают по двадцать — тридцать лет в одном цехе, на одном заводе. Не пройдет и двух месяцев — он будет по утрам входить в другой кабинет в другом городе. Служба будет продолжаться, только масштабы будут шире (ему уже сказали о новом ждущем его назначении).
Итак, все известно. Совместные учения «Фройденшафт» будут проходить на территории Германской Демократической Республики, в районе Вальдманруе. От его дивизии в них участвует один полк, усиленный артиллерийским дивизионом и ротой саперов.
В таком виде будет высажен десант. Он войдет в состав «северных».
Накануне Ладейникова вызвал к себе генерал Павлов из штаба ВДВ, только что вернувшийся из ГДР с места предстоящих учений.
Холеный, всегда идеально выбритый, элегантный Павлов, разложив перед собой карту, рассказывал. Учением руководит генерал Национальной народной армии ГДР Гофмайер. Он, Павлов, его помощник по применению десантов.
Схема розыгрыша боевых действий такова: «северные», прорвав оборону противника, стремительно наступают в направлении реки Хемниц, важной водной преграды на пути дальнейшего наступления.
«Южные» намерены, закрепившись на левом берегу реки, создать здесь оборону и задержать наступление «северных».
С этой целью они спешно перебрасывают из глубины резервы.
В сложившейся обстановке «северным» целесообразно применить десант. Это кажется очевидным. Но десант может быть применен двояко.
— Во-первых, — и генерал склонился над картой, — вот здесь. Кто целью было бы захватить плацдарм на левом берегу, а также переправу — капитальный железобетонный мост. Задача — удержать плацдарм до подхода главных сил и удержать переправу для последующего форсирования реки. В этом случае десант не допускает к реке подошедшие резервы «южных». При условии, что они успеют подойти, — добавил он, помолчав. — Во-вторых, десант может быть сброшен в глубине полосы обороны противника с целью задержать резервы «южных» далеко от водного рубежа, в момент начала их движения, а может быть, даже и сорвать их формирование. Поэтому, — заключил Павлов, — следует предусмотреть возможность высадки десанта в двух местах.
— Надо подумать, — заметил Ладейников.
— Нам с вами надо предусмотреть любое изменение обстановки, — заметил Павлов. — Руководитель учений ясно подчеркнул — решать этот вопрос в деталях будет командир десанта, но мы должны поставить общую задачу. Генерал Гофмайер очень настойчиво повторял: решение принимают сами обучаемые, не подсказывайте, не намекайте, не навязывайте им свое мнение. Чем самостоятельнее будут действовать командиры, тем лучше, и желательно, чтобы иногда они действовали в роли старших.
— Ясно… — задумчиво протянул Ладейников. В мыслях он уже был там, в районе учений.
— Вот так, Василий Федорович. Вы назначаетесь посредником при десанте. Понимаю… — он поднял руку, словно останавливая возражение Ладейникова, но тот молчал, — дело нелегкое: твоя дивизия, твой полк, твои командиры, а ты ходи и помалкивай. Они в лужу садятся — молчи, к волку в пасть лезут — молчи, теряются — молчи. Но у вас таких офицеров — знаю — в дивизии нет. Так что не беспокоюсь. И все же напоминаю: уж не говоря о подсказках, от явных демонстраций чувств и тонких намеков прошу воздержаться.