Добрый вечер, Эл!
Мы простились четыре дня назад, а кажется, что прошла вечность.
Я не перестаю думать о тебе. Однообразно стучат колеса… Я отложил свой автомат и мечтаю. Я не замечаю суровых неудобств военных будней. Мне не жестка каска под головой и не тяжела граната у пояса. Мои солдаты спят — меня уже назначили командиром отделения. А ко мне сон не приходит. Только что наш командир, майор, советовался со мной насчет спортивных дел. Вообще я сразу занял здесь особое место. Честно говоря, не знаю почему. Но как-то так получилось, что ребята признали меня старшим, а начальство то и дело вступает со мною в контакт.
Я ничего не могу тебе сказать, ты сама понимаешь, но часть, с которую нас направляют, видимо, особая. Поэтому, если я надолго умолкну — не удивляйся. Ну, а если навсегда — не печалься, Эл. Ты красивая, тебя будут многие любить. Но мне бы хотелось, чтоб ты, пусть в самом далеком уголке сердца, сохранила навсегда воспоминание обо мне…
Я начал писать тебе очередные стихи, Посылаю первую строфу.
Вот последняя пара рубах; вот перчатки, вот книги в дорогу.
Вот уложен и заперт мой старый, простой чемодан.
Где-то буду теперь? Никому не известно — ни богу,
Ни меня провожавшим, немного взгрустнувшим друзьям.
Ну как? Тебе ведь нравились мои стихи или пока я нравился сам? Ты знаешь, если разлюбишь, пожалуйста, сожги их к черту. Мне невыносима мысль, что ты когда-нибудь будешь читать их и посмеиваться. Впрочем, читай. Они не так уж плохи. Недаром Анна Павловна говорит про меня: «Наш Евтушончик».
Эл, я хочу, чтобы ты писала мне почаще. Я знаю, ты не великий любитель эпистолярного жанра. Но, пожалуйста, пиши, пока помнишь…
Кончаю письмо. Как кореши? Как дамы? Всем привет. На вечерках не забудьте ставить рюмку для меня и провозглашать: «За тех, кто вдалеке!»
Позвони моим старче и спроси как будто между прочим, не переводят ли меня поближе к дому.
Целую тебя.
Твой пан Анатоль.
Глава III
Ни один, даже самый впечатлительный новобранец из тех, что приближались в грохочущем поезде к конечному пункту своего путешествия, не волновался сегодня так, как генерал-майор Ладейников, командир дивизии. Уже сколько лет прошло, а он так и не научился преодолевать в этот день волнение.
Казалось бы, какие к тому причины?
Ну раскроются ворота, войдет в них колонна запыленных, пахнущих по?том парней с мешками и чемоданчиками, озираясь по сторонам, кто растерянно, кто с любопытством, кто неуверенно, а кто и по-хозяйски.
Пройдут традиционный церемониал и рассеются по своим взводам и ротам. И превратятся в людскую массу, которая именуется дивизией. Станут как бы одним человеком, жизнью и судьбой, радостями и печалями которого единолично распоряжается он, Ладейников.
Но в том-то и дело, что прошедший всю войну, и горькие, и славные ее дни, не один десяток лет командовавший подразделениями и частями, Ладейников никогда не признавал дивизию за одного человека.
Нет, дивизия — он это хорошо знал — это тысячи людей, среди которых не было двух одинаковых, И каждый из этих запыленных, волнующихся парней проносил через ворота вместе со своим мешком или чемоданчиком целый мир — мир воспоминаний и представлений, привычек и желаний, достоинств и пороков; мир друзей, близких, любимых; мир сожалений и мечтаний.
Здесь, за железными фигурными воротами, всем им предстояло столкнуться с новыми гранями жизни, многое приобрести, со многим расстаться, быть может, так измениться, что те, кого они оставили где-то далеко, и не узнают их совсем через два года.
Пройдет какое-то время, каждый пойдет своим путем — путей тех тысячи, — и кто знает, не будет ли иной через много лет в генеральских погонах расхаживать по кабинету и так же, как сегодня он, Ладейников, волноваться, ожидая новое пополнение своей дивизии.
Угадать, кто кем хочет стать и кем станет, помочь в выборе пути, помимо всего другого, тоже обязанность армии, а значит, и Ладейникова, и подчиненных ему офицеров..
Ох, какая почетная, но трудная обязанность. Вот потому и волнение.
Раздался короткий энергичный стук в дверь, и почти сразу же вошел полковник Николаев, начальник политотдела.
Коренастый, большеголовый, он быстрым шагом приблизился к Ладейникову и доложил:
— Все готово, товарищ генерал. Через двадцать минут будут на месте.
Потом сильным движением пожал протянутую руку.
— Ну что, пойдемте, Василий Федотович?
— Пойдемте. Николай Николаевич. — Ладейников поправил китель, бросил взгляд на ботинки, проверяя их блеск, и направился, к двери.
Можно было подумать, что он идет на доклад к министру, а не на привычное мероприятие — принимать пополнение.
По мере того как командир дивизии продвигался к плацу, свита его обрастала новыми лицами. Начальник штаба, заместитель по воздушнодесантной подготовке, заместитель по тылу… Молча, сосредоточенно они шагали за высокой фигурой генерала, останавливались, когда он неожиданно останавливался, ускоряли шаг, когда ускорял он, наконец задержались в дверях казармы, в которую по пути заглянул командир дивизии.
Он внимательно выслушал лихой доклад дежурного по роте, выскочившего, подобно чертику из коробки, откуда-то из-за коек, придирчиво оглядел запор на решетке оружейной комнаты, зашел в бытовую и приказал в его присутствии проверить розетки для электрических бритв. Потом, остановившись посреди огромного помещения, строгим взглядом окинул ряды выровненных коек.
Дежурный по роте, вытянувшись, смотрел на генерала озорным, даже каким-то вызывающим взглядом, словно хотел сказать: «Попробуй-ка, найди непорядок. Черта с два!» Ладейников любил таких солдат — тех, что при появлении начальства не робеют в боязни придирок и разносов, а, наоборот, испытывают некий радостный подъем, убежденные, что старания их и безупречная служба будут оценены по заслугам. Таких солдат, что в разговоре с генералом кроме «есть» и «так точно» имеют другие слова и в карман за ними не полезут.
Ладейников не любил солдат хвастливых и развязных, а любил находчивых, удалых, веселых и остроумных, которыми радостно командовать, с которыми приятно служить и на которых в минуту настоящей опасности можно положиться.
При виде таких он почему-то всегда представлял себе бородинские окопы, севастопольские редуты — словом, русского солдата, умного, лихого, веселого и неуемного, бесценного в дружбе, бесстрашного в бою, такого, каким его знает история.
Сам боец и рубака до мозга костей, он узнавал в этих отчаянных ребятах в голубых беретах и тельняшках себя молодого, себя их лет…
Только на голове у него, девятнадцатилетнего, не было тогда голубого берета, а была помятая каска, и не в просторных классах, в светлых столовых и клубных залах доводилось ему бывать в те времена, а в ледяных окопах, где пахло сырой землей, пороховой гарью и мокрым деревом.
От ворот донеслись звуки оркестра, и Ладейников торопливо зашагал к выходу. Он остановился в стороне, в тени лип, окаймлявших плац. В соответствии с данным ранее приказанием с докладами к нему не подбегали и команд не подавали.
Оркестр гремел, в солнечном свете сверкали металл труб и медь тарелок, мелькали колотушки большого барабана. Вдоль плаца, под липами, собрались свободные от службы офицеры и солдаты, дежурные по кухне в белых курточках, пришла, торопливо вытирая фартуком руки, Вера Васильевна, популярная и любимая в дивизии повариха офицерской столовой, вечно занятая делами.
В воздухе стоял запах разогретого асфальта, жаркой пыли, от лип тянуло медвяным ароматом.
Шаркая ногами, выстраивались на плацу вновь прибывшие. В своих запыленных ботинках, помятых штатских брюках, разномастных пиджаках они казались неуместными и странными в этом сверкающем мире чистоты, порядка и дисциплины, среди блестящих, грохочущих труб и барабанов, нарядных офицеров, подтянутых солдат…
Молча оглядываясь, они топтались посреди плаца, вытирали платками вспотевшие шеи. Ждали.
Прозвучали короткие слова команды. Шурша подошвами об асфальт, новобранцы выровняли строй, застыли в молчании.
Командир полка — стройный, с осиной талией, с длинными элегантными бачками на румяных щеках — вышел вперед.
Коротко, четко он сообщил новобранцам, куда они прибыли, в какое соединение, какова дальнейшая программа. Назвал по фамилиям и званиям командиров.
Опять команды, чтение списков, опять недолгое шарканье. Теперь вновь прибывшие построились в соответствии с теми подразделениями, куда были определены.
Старший лейтенант Копылов застыл перед пополнением своей роты. Ровным голосом он зачитывал списки отделений, называл фамилии командиров. Представил своего замполита старшего лейтенанта Якубовского, красавца и атлета, стоявшего рядом и внимательно вглядывавшегося в лица тех, чьи фамилии назывались, будто хотел вот прямо сейчас, тут же, узнать про них все. Закончив представление, Копылов посмотрел на часы и сказал:
— Через десять минут в баню и переодеваться!
Одна за другой, уже распределенные по своим будущим ротам и взводам, группы новичков покидали плац во главе со старшинами.
Покинул плац и командир дивизии.
Уходил он в приподнятом настроении, довольный первым внешним осмотром. Его опытный взгляд заметил все. За мешковатой порой штатской одеждой разглядел спортивную осанку, угадал силу в не знавших, куда себя деть, руках. С радостью подумал о том, что с каждым годом призывники выше ростом, шире в плечах. Ладейников уже видел их умелыми десантниками, ладными, ловкими, быстрыми, уверенными в себе.
Правда, к тому предстоял еще долгий путь, но генералу не терпелось уже сейчас поделиться своими мыслями.
— Ну, что скажешь, Николай? — Он обнял за, плечи начальника политотдела. — Какие орлы! Какие ребята!
Полковник молчал. Он был осторожнее. Ему мало было роста и силы вновь прибывших. Начальник политотдела в первую очередь отвечал за сердца и души солдат, а в таких делах по ширине плеч и размеру ботинок судить трудно. Впрочем, он тоже был доволен.
— Обедать ко мне, — сказал генерал. — Ты на холостом положении, а первая обязанность командира — забота о подчиненном.
Жена Николаева уже месяц находилась в другом городе у постели больного, одинокого отца, и Ладейников частенько приглашал заместителя к себе на обед.
Обеды эти нередко превращались в деловые совещания, а иной раз комдив пускался в рассказы о своей богатой приключениями военной жизни. Николаев любил эти рассказы, сосредоточенно слушал, где-то в глубине души затаив добрую зависть, — самому ему на фронте побывать не довелось. Так уж сложилась жизнь: учился в академии, потом работал на формировании частей, служил в училище. Зато у Ладейникова военной биографии хватало на двоих.
А новобранцы шли в баню.
Расположенное в одном из уголков военного городка, это приземистое кирпичное здание, над которым возвышалась огромная труба, пользовалось большой популярностью. То ли фанатическая любовь к бане комдива передавалась его подчиненным, то ли это вообще стало традицией, но баню десантники любили и стремились попариться поелику возможно.
Баня была огромной, тщательно отделанной и поразительно чистой.
Вот сняты штатские доспехи — заграничная куртка, брюки из тергаля, замшевые туфли. Пренебрежительно пройдя мимо шаек и скамей. Ручьев встал под осколок цивилизации — душ.
Он привык на пляже и в бассейне ловить на себе завистливые или восхищенные взгляды. Мало кто из его сверстников мог сравниться с ним телосложением.
Однако здесь, в этой прозаической, общей бане, он с ревнивым чувством убеждался в том, что его новые товарищи мало чем уступают ему. Сам спортсмен, он без труда угадывал силу упругих, тренированных мышц, отмечал уверенность, ловкость движений. Да, все это были крепкие ребята, спортсмены, сильные, гибкие, а некоторые просто богатыри. И когда настала очередь подбирать обмундирование, старшина то и дело крякал:
— Вот черти! Вымахали! Не напасешься. Ну где я на них наберу, товарищ гвардии лейтенант? Хоть филиал «Богатыря» открывай.
Суета, возня, крики долго не смолкали, пока наконец новобранцы хотя бы по внешнему виду не превратились в солдат. Еще не одну неделю они будут без конца одергивать рукава, поправлять ремень, сдвигать пилотку, добиваясь, чтобы все было пригнанным, сидело ловко и ладно, как сшитое на заказ.
Копылов, расположившись на скамеечке под липами, ожидал своих подопечных.
К нему подсел его, как говорили в дивизии, «друг-соперник» и «высокочтимый коллега» старший лейтенант Васнецов. Он тоже командовал ротой и тоже вот-вот должен был стать капитаном. Они одновременно пришли в училище, одновременно его кончили, и были оба направлены в эту гвардейскую дивизию.
И всегда во всем соревновались: на самбистском ковре и в кроссе, в тире и на волейбольной площадке, в учебе и в сдаче экзаменов. А позже — в подготовке своих солдат.
При этом постоянно спорили, не имея, казалось, ни одного вопроса, по которому придерживались бы сходных взглядов.
Васнецов — высокий, стройный, щеголевато подтянутый — с явным неодобрением наблюдал, как Копылов пускает к небесам колечки сизого дыма.
— И курит, и курит, и курит… Просто удивительно, сколько за день ты выкуриваешь. Две пачки, три?
— Одну, — невозмутимо сообщил Копылов и, сделав паузу, добавил: — Неполную.
— Авторитет теряешь, — Васнецов говорил серьезно. — Учишь солдата, что пить вредно, курить вредно, спортсменам тем более, а сам пример подаешь.
— Подаю, — охотно согласился Копылов. — Но, — и он поднял указательный палец, — тут же учу: не во всем командир пример.
— А как же Устав? Статья пятьдесят четыре? «Командир должен подавать пример безупречного поведения», — ядовито заметил Васнецов.
— Нарушаю, — согласился Копылов, — а ты? Где в Уставе сказало, что командир должен быть сухарем, что, как завидит солдата в радиусе десяти километров, должен поджать губы, нахмурить брови и перестать говорить по-человечески, а только цедить слова?
— Это — я?
— Это — ты.
— Не по тому пути пошел, — грустно качая головой, констатировал Васнецов, — в писатели бы лучше подался. В научную фантастику. Цены б тебе не было. Смотри-ка, на протяжении одной сигареты написал целый литературный портрет гвардии старшего лейтенанта Васнецова Эн Ге!
— А что, не прав? Ну скажи, Николай, ты вот за все годы, что служишь, хоть одному своему солдату сказал «ты»?
— Ну и что? Есть Устав, и в Уставе…
— Да брось ты. При чем тут Устав? Это ты такой, а не Устав. Если мне на два дня раньше, чем тебе, капитана дадут, ты небось и со мной эти два дня на «вы» будешь…
Васнецов не ответил.
Со склада начали выходить и строиться солдаты. Пора было идти к ним.
— Итак, товарищи, — громко и торжественно произнес Копылов, обращаясь к притихшему строю, — теперь вы солдаты Гвардейской Краснознаменной воздушнодесантной дивизии. После присяги получите гвардейские знаки. Надеюсь, вы понимаете, к чему вас это обязывает. Сейчас вы будете в карантине, пройдете курс молодого бойца, примете присягу. После мандатной комиссии вас распределят по подразделениям, и в случае боевой тревоги вы, даже находясь в карантине, займете места ваших уволенных в запас товарищей согласно боевому расчету. Завтра с утра я покажу вам расположение части. А пока старшина отведет вас в палатки.
— Рота, смир-рно! Напр-р-раво! Шага-ам марш! — гулко разнесся голос старшины. Пока еще не совсем в унисон, шеренги затопали, удаляясь в сторону лагеря.
Копылов, не двигаясь, долго смотрел им вслед.