Леонид признался во всем. Что он сносился с польским и шведским королями. Что писал про Ивана Васильевича шифровкой на латыни. Что рисовал карты для иноземцев.
А Элизий все отрицал.
Этот знаменитый составитель ядов для царя, убивший не один десяток бояр, и боярынь, и боярских детей, сделавший себе огромное состояние и переправивший его через Англию в Вестфалию, этот математик и маг надеялся на своих высокопоставленных друзей.
Кто-то обещал ему помощь, и он боялся повредить себе лишними признаниями.
Да и вина его, как он понимал, была не слишком велика перед его заслугами. Больший гнев царя вызвала мелкая ложь: Элизий убеждал Ивана в том, что королева Англии молода и годна для бракосочетания. То ли затмение на него нашло, то ли не учел главной черты царя – боязни обмана.
Иван Васильевич не раз говорил:
– Лгать царю – все равно что лгать Богу.
А про себя он считал, что это еще страшнее. Потому что Бог мог все проверить, а царь беззащитен пред обманом, как ребенок…
Бомелиуса сняли с дыбы и выволокли во двор пыточной.
Прискакал конник с приказом, если не признается, зажарить живьем. Бомелиусу сказали об этом.
Он плакал и признавался во всем. После его признаний царевич Иван понял, что такого человека оставлять живым нельзя.
Приступили к выполнению приказа. Привязали Бомелиуса на шест, выпустили из него кровь, чтобы лучше горел, и подожгли.
Потом его бросили в сани и провезли через Кремль. Не скрытно, не замотанного в рогожу, а так, чтобы было видно.
Многие люди в Кремле – и жильцы, и подьячие, и гости, и дети боярские, и многие из иностранного люда – смотрели на него и слышали, как он произносил имя Бога.
Кровавый след от саней терялся у Спасских ворот.
По Москве Бомелия везли прикрытым рогожей.
Его бросили в каменный мешок в Коломенском, где он прожил еще два дня…
От этого сна Годунов проснулся в поту.
– Господи, спаси Русию!
Но скоро он успокоился и подумал: «В какое же спокойное время мы сейчас живем».
В этот день он решил своего главного врага Федора Никитича Романова не убивать, а насильно постричь в монахи.
* * *
В большом деревянно-каменном пригородном доме, в дальней палате, выходящей окном на реку, шла секретная беседа.
Уже более двух часов Александр Никитич Романов беседовал с молодым дьяконом Чудова монастыря Григорием Отрепьевым.
Дальше вести разговор им было просто опасно: слишком велика была разница в весовых категориях. Любой слуга, просто сообщивший о факте такого разговора кому надо, мог навлечь на Романовых беду. Тем более что дьякон славился по Москве пустым бахвальством и пьянством.
Но разговор был слишком важен, чтобы окончиться ничем.
– Александр Никитич, вы ж понимаете, в таком сложном деле не обойтись без документов, – говорил Григорий. – Русия – страна бумажная. Что бы я ни говорил, как бы я ни прыгал, на кого бы ни ссылался, без бумаги мне никто не поверит. Бумага нужна, и не простая, с печатью.
– Ты мне не доверяешь?
– Доверяю. Я верю, что я из царской семьи. Но любой казак, любой литовец, кого я позову с собой, спросит доказательств. А кто не спросит, те мне даром не нужны.
– Как себя будешь держать. Держи себя по-царски, к тебе и относиться будут по-царски, – сказал Романов.
– Я слышал, в греческом театре царя играл не царь, а его окружение, – возразил Отрепьев. – А окружение еще убедить надобно.
Григорий встал, заканчивая разговор:
– В общем, без хороших бумаг, без всяких пеленок с царскими клеймами, без погремушек из золота, портретов-миниатюр я на такое дело не ходок. Помимо ваших славных слов, мне нужны доказательства.
У Романова заходили желваки на щеках.
– Хорошо, подумаем, – сипло сказал он. – Посоветуемся.
Отрепьев насторожился: с кем это Романов собирается советоваться?
Александр Никитич понял:
– Я один подумаю. Ни с кем я советоваться не собираюсь. А сейчас возьми вот десяток золотых польской чеканки.
Григорий принял деньги и пробурчал вполголоса в расчете на полууслышание:
– Молодцу из царской семьи можно бы и побольше дать.
* * *
В этот же день состоялась вторая беседа. В этот раз между Александром Никитичем Романовым и Василием Ивановичем Шуйским в загородном дворце Шуйского в Дорогомилово. Тоже в задней комнате, выходящей окном на реку.
В этот раз в положении младшего был Александр Никитич.
– Ничего не выходит, – говорил Романов. – Этот дурак требует подтверждения. Говорит, Русия – страна бумажная.
– Этот дурак не такой уж дурак, значит. Его на арапа не возьмешь.
– Что будем делать?
– Искать. Есть у меня один человечек в заведении Семена Никитича Годунова.
– И что?
– А то, что туда вчера бумаги Афанасия Нагого пришли. Целый ящик.
– Нам-то из этого что?
– То… Не зря за этими бумагами Годунов с Клешниным охотились. Там письма могут оказаться очень нам нужные.
– Чьи письма?
– Марфы Нагой.
– К кому?
– К сыну своему.
– А что, у нее ecть сын? – удивился Романов. – Ничего не понимаю. Ты, Василий Иванович, умом не тронулся?
– Не понимаешь и не понимай, – посоветовал Шуйский, – голова целее будет. Может быть, я скоро тебе один документик передам. Он хорошо нашему делу поможет.
– Знаешь что, хватит меня морочить! – разозлился Александр. – От твоих секретов голова кругом идет. Поищи других дураков!
– Не сердись, Александр Никитич. Есть подозрение, что царевич Дмитрий не был убит. Убили другого ребенка. Понял?
Старший Романов перекрестился.
– А раз так, – продолжил Шуйский, – мать должна написать за эти годы ему хоть два-три письма. Эти письма и ищут Годуновы. Чтобы младенца найти.
– А нам эти письма зачем?
– А затем. Передадим одно письмо твоему монаху-жулику. Вот у него и будет документ. Бумага куда уж лучше! Александр Никитич задумался:
– Я убеждал его, что он царский сын. Незаконный сын Грозного. И убедил. Теперь его в Дмитрия переубеждать?
– Нет, не надо. Пусть он сначала под имя Дмитрия войско соберет. Письма ему помогут. А потом уже, когда в Москву войдет, пусть он откроется, что он не Димитрий, а другой сын Грозного.
Романов задумался:
– А не слишком ли мы сложные кружева плетем? Царь Иван хвастался, что за свою жизнь растлил тысячу девок и убил тысячу младенцев. Он же не дурак, он же их убил!
– Мне он этого не говорил.
– А мне говорил. И посланнику английскому Горсею тоже говорил.
– И прекрасно. Тысячу убил, а тысячу первого пропустил. Он жив остался и править хочет назло Борису. Главное для нас сейчас – эти письма не упустить.
– Василий Иванович, но если есть письма, значит, есть и настоящий царевич, – сказал Романов. – Может быть, он поможет нам убрать Бориску?
– А вот этого нам не нужно! Если письма настоящие и есть настоящий царевич, то его скоро не станет. Семен Годунов свою работу хорошо делает.
Друзья распрощались. Но Василий Иванович еще долго сидел и размышлял. Наконец он подвел итог своим мыслям:
– Что нам меньше всего требуется, так это настоящий царевич!
* * *
До Пустыни Святого Николая добрались на четырнадцатый день. Вид у богомольцев был уже достаточно потрепанный, и никто к ним не придирался и не останавливал. И никому бы уже в голову не пришло отбирать у них деньги.
Царевич удивительно легко переносил бродяжничество. Привыкший к холе, к хорошей еде и лучшей одежде, какую только можно было достать, он легко перепривык к ночевкам в лесу, к спанью на еловых ветках, к питанию простым хлебом с солью и водой.
В дороге его образование продолжалось. Симеон рассказывал ему о Европе, о ее дорогах, гостиницах, порядках.
Царевичу очень понравился Череповец. Они прошли его ранним утром, кладя поклоны направо и налево и поминутно крестясь на каждый купол или звон.
Город был на удивление чистый и промытый. Деревянные мостовые не играли под ногой, а твердо выдерживали тяжесть. Не было домов-развалюх, и заборы были ровные.
Видно, в городе был крепкий воевода. Или местные становые и дьяки раз и навсегда были заряжены на покой и чистоту.
На монахов никто не обращал внимания, мало ли братии таскается летом по дорогам. Кто идет молиться какому-то определенному местному святому, кто собирает деньги на монастырь, кого за неправедное поведение послали в дальний, более суровый удел.
После Череповца им сразу повезло. Их догнал какой-то странный экипаж. Мужик с четверкой лошадей с бешеной скоростью ехал неизвестно на чем без дрог и даже телеги.
Оказалось, он перегонял карету настоятельницы Никольского монастыря в Череповец для крупного ремонта каретникам. И обратно ехал на одной передней каретной оси, неизвестно как удерживаясь на ней, цепляясь только за воздух и вожжи.
Для смеха он разрешил сесть двум монахам, думая, что они тотчас же свалятся в дорожную пыль. Но ошибся. Монахи и не думали сваливаться, сидели на оси как приклеенные. И еще ухитрялись говорить о чем-то на своем религиозном, церковном, совершенно запутанном для нормальных людей языке.
Симеону предстояла трудная задача: надо было добиться разрешения на встречу с Марфой и надо было объяснить царице, что перед ней ее сын.
Прошло уже девять лет со дня его «гибели», но ясно было, что обмануть Марфу не удастся. Значит, следовало убедить ее стать соучастницей.
Значит, надо было сказать ей, что настоящий ее сын умер где-то в Литве. Делать этого не хотелось. Это было кощунственным по всем верованиям и религиям. Но надо было ей это говорить.
Приглашать в соучастие ее можно было только без царевича. Ведь царевич был уверен в истинности своей матери.
Получалась странная картина. Сын приехал к матери. А его к матери допускать нельзя.
Здесь Симеону повезло. У входа в монастырь привратник сразу сказал, что вдвоем в монастырь впускать никого не велено. Только поодиночке.
– Дай мне твой крест, – попросил доктор Дмитрия.
– Зачем? – спросил юноша, снимая свой золотой крест через голову. И сразу же сам понял: – Как документ?
– Да.
На простой, суровой веревочке у царевича было два креста. Один дешевый и кривоватый висел спереди, его иногда можно было видеть. Другой, роскошный, сверкающий росными каплями драгоценных камней, висел невидимый за спиной.
Симеон вошел в монастырь. Юноша остался снаружи. Он спокойно опустился на зеленую траву, сорвал сладкую травинку и стал осматриваться.
С новыми красными зубчатыми стенами, с серебристыми огромными куполами, окруженный разнооттеночными полями и залитым солнцем лесом, монастырь был пронзительно красив.
И монастырь, и стены, и лес, и поля были не просто монастырь, стены и поля, это были его – государя Русии, царя Дмитрия монастырь, поля, стены и лес. Он волен над ними, и над каждым монахом, и над каждым крестьянином этих и всех других мест, по которым он проходил и где еще никогда не был. И любой дворянин, боярин и князь – все это материал, из которого он будет строить великое государство русское, все это прах возле его ног. Об этом он говорил себе постоянно…
* * *
Настоятельница знала, что допускать к Марфе никого не велено. Но если никого не допускать, то ничего про царицу и не узнаешь, ничего в Москву не сообщишь. Поэтому свидание Марфе разрешили.
Келья царицы Марии, теперь инокини Марфы, была, безусловно, лучшей в монастыре. Высокие кресла, лавки, застеленные коврами, обеденный стол у окна и рабочий столик с зеркалом в углу ничего общего не имели с обычным суровым житьем монахов и монахинь.
Царицу было не узнать. На вид ей было глубоко за сорок. Это была еще не старуха, но далеко не молодая женщина. И раньше она не славилась добротой, а сейчас уже за версту было видно, что она злая женщина.
Она радостно обняла Симеона, заулыбалась ему, сразу помолодела и даже резко похорошела вдруг.
Кажется, она боялась, что их разговор подслушивают, потому что ничего не говорила прямым текстом.
– Ну как, все живы-здоровы?
– Нет, – отвечал Симеон. – Умерли.
– Кто? – вскрикнула Марфа. – Он тоже?
– Он тоже, – подтвердил доктор.
– Сам?
– Сам. Два года назад.
Симеон очень опасался, что у Марфы, помимо него, есть свои источники сведений. Может быть, истинный царевич сам передавал ей вести. Может быть, между ними курсировали слуги. Но он опасался зря. Царица ничего не знала. Тем не менее она зло и жестко произнесла:
– Врешь. Я знаю, он жив.
Симеон вместо ответа показал ей драгоценный крест. Марфа рванулась, чтобы выхватить его, но доктор легко успел убрать руку.
– Не спешите, царица.
– Я не верю. Я знаю, что он жив. У меня было видение. Он болен, он жив. Он ходит в шапке.
«Ведьма», – подумал про себя Симеон.
Но спокойно сказал:
– Марфа Федоровна, я пришел не ссориться. Меня прислал ваш старший брат и вся братия. Ты права, он жив. Скоро он явится, твой сын, как сын Божий. Но в другом обличье. И тебя возьмет на руки свои. А ты должна признать его. Посмотри внимательно, и ты увидишь его. Он вокруг нас.
Симеон показал рукой в окно.
Марфа взяла лицо в руки и глубоко заплакала. Симеон вышел из кельи.
– Прощай, мать Марфа. Смотри вокруг и узреешь, и обретешь. И плохо будет врагам твоим и врагам братьев твоих, за все им воздается, и все в жизни твоей будет хорошо.
Он опять показал рукой в окно.
Когда он вышел из монастыря, царевич бросился к нему:
– Ну, что, теперь я пойду?
– Нельзя. С ней истерика. Могут что-нибудь заподозрить. Надо уходить. Держи.
Он протянул Дмитрию крест.
– Пойдем обойдем вокруг монастыря и помолимся. Мать свою увидишь через окно.
Истерика у Марфы кончилась быстро. Она не стала смотреть в окно. Она вышла на монастырскую стену. Она стояла, ясно видная в самой большой бойнице, и смотрела на двух монахов, идущих по полю вкруг монастыря.
Старший монах смотрел на кресты и все время крестился. Младший не отрывал глаз от царицы.
И хоть было довольно далеко, он совершенно ясно, как в подзорную трубу, видел ее лицо, морщины на нем, запомнил абрис лица, форму бровей. И даже, кажется, узнал, какой у нее голос.
Для своего времени этот юноша был чрезвычайно хорошо подготовлен к жизни. И зрение, и память, и знания, и сила были у него на уровне лучших европейских стандартов. Что-то ждет его впереди…
* * *
Семен Никитич Годунов разбирал арестованные бумаги Афанасия Нагого. Это было захватывающе интересное занятие. Семен Никитич буквально наслаждался им. Каждая бумага приносила что-то очень важное и интересное.
Там имелись черновики писем к английской королеве Елизавете Гастингс о женитьбе Ивана Грозного. Там были черновики доносов из Крыма о боярах, имевших связь с Магомет-Гиреем. У Афанасия Нагого при Орде была хорошая разведывательная сеть.
Там было письмо Ивана Грозного, в котором он увещевал Нагого о князе Михайле Воротынском.
А что же ты не пишешь мне, раб, о том, что наш Михайла-полководец имеет сношения с калгой?
Это был скрытый приказ оклеветать князя. Очевидно, многие его военные победы настораживали подозрительного и злобного Ивана.
Что ни письмо, то плаха. Что ни письмо, то пытки.
И вот… самое главное… письма Марфы Нагой.