Сначала негритенок не узнал Филиппа, который засыпал его градом вопросов:
— Откуда ты взялся? Как ты очутился здесь? Когда ты приехал? С тобой ли Селина?
Лилибель с трудом отвечал, продолжая хныкать и тереть глаза:
— Это вы, мастер Филипп? Я не узнал вас! Вы в этой шубе совсем барин! Я искал вас здесь везде. Э, да какие у вас сапоги! — И Лилибель с восхищением смотрел на своего старого друга, дрожа столько же от радости и волнения, сколько и от холода.
— Как ты попал сюда? — нетерпеливо повторил Филипп. — Расскажи, как ты очутился здесь?
— Я приехал на одном из больших пароходов. Ма грозила высечь меня за то… за то… что я потратил ее деньги. Я только пошел в цирк и купил себе имбирного пряника, а она рассердилась и сказала, что будет пороть меня, пока я не свалюсь… Тогда я убежал и спрятался на большом пыхтящем пароходе, и… я был болен, я чуть не умер!.. — И Лилибель снова захныкал, вспомнив ужасы своего вынужденного морского путешествия.
— О, Лилибель, как нехорошо ты поступил, что убежал! — сказал Филипп. — Что теперь будет делать бедная Селина?
— Моя ма? Я уверен, она рада, что я умер, она думает, что я умер: ведь я оставил куртку и шляпу на берегу, чтобы она подумала, что я утонул.
— Ах, Лилибель, как это гадко! Мне очень жаль, что ты такой злой! — вскричал Филипп. — Но когда же это было? Давно? Расскажи же хорошенько!
— О, это было очень давно! Я здесь уже больше года и все время разыскиваю вас.
— Как же ты жил все это время?
— Я жил вон там, — указал Лилибель на западную часть города, — у одной чернокожей барыни, хозяйки трактира, а она ужасно злая! Она отколотила меня, когда я поднял с полу монету и не отдал ей… Я ее нашел, монета была моя. А она побила меня да еще хотела послать за полицией, так вот я и удрал от нее и все хожу — разыскиваю вас.
— Боже мой, как тяжело жилось тебе, Лилибель! — воскликнул Филипп. — Но все же деньги были не твои, хоть ты и нашел их!
— Нет, они мои, мастер Филипп, я их нашел, а не украл!
Филипп чувствовал, что бесполезно даже пытаться внушить Лилибелю понятие о разнице между своим и чужим. Он с жалостью смотрел на его нищенские лохмотья, рваные башмаки и сказал:
— Ну, ладно, пойдем со мной. Я попрошу маму дать тебе другое платье. Не плачь же, я позабочусь о тебе! Пойдем со мной.
И Филипп, наняв проезжавшего мимо извозчика, усадил Лилибеля и, вскочив сам, сказал извозчику адрес.
Через час, радостный и оживленный, Филипп вбежал в комнату миссис Эйнсворт, даже не постучавшись.
— О, мама! — вскричал он. — Лилибель здесь!
— Кто это Лилибель? — спросила, опешив, миссис Эйнсворт. Она забыла имя смешного негритенка, принесшего когда-то вещи Филиппа.
— Как, мама, ты не помнишь Лилибеля Селины? — спросил огорченно Филипп.
— Ах, да, я вспоминаю теперь! Маленький темнокожий мальчик в Новом Орлеане?
— Да, да, он самый! Он здесь, и ему не во что одеться, он убежал из дому и приехал сюда на пароходе. Он бродил по улицам и все разыскивал меня… Мальчишки напали на него, видя, что он один и беззащитен. Они продолжали его бить, когда он уже был побежден! Не гадко ли это, мама, бить побежденного? Но когда они увидели меня, они разбежались, как трусы! Если б они не удрали, я бы им показал!
— О, Филипп, неужели ты вступил бы в драку с уличными мальчуганами? — спросила миссис Эйнсворт не без брезгливости.
— Да, мама, вступил бы, если бы увидел, что какого-нибудь мальчика, особенно Лилибеля, обижают! Но, мама, можно дать Лилибелю какой-нибудь из моих костюмов? У меня ведь много! И можно ли попросить мистера дворецкого накормить его? Можно ему остаться здесь?
— Остаться здесь, Филипп? Нет, это невозможно! Нам некуда поместить его, и если бы даже было место, мы должны спросить позволения у мадам Эйнсворт.
— Он же может жить в конюшне с Томасом. Если я попрошу Томаса, он согласится.
Миссис Эйнсворт была в большом затруднении.
— Право, мой милый, я не знаю, что сказать тебе, пока не переговорю с папой. Дай мальчику твой черный костюм, который ты носил прошлой зимой, и можешь попросить Бассета накормить его; что же касается того, можно ли ему остаться здесь, я не могу тебе сейчас ответить. Пока, я думаю, он может побыть в конюшне.
Филипп радостно побежал разыскивать свой костюм, и очень скоро Лилибель превратился в чистенького, прилично одетого мальчика.
Вечером в конюшне стояло шумное веселье. Филипп побежал туда сразу же после обеда, и Бассет видел, как он потащил с собой корзинку, прикрытую салфеткой. Лилибель был на верху блаженства, а Филипп испытывал полнейшее счастье.
Мадам Эйнсворт не отказала и не разрешила Лилибелю остаться в их доме. Она считала это совсем не заслуживающим ее внимания. Некоторое время все шло гладко, и Филипп был в восторге, что ему удалось так хорошо устроить своего приятеля. Было только одно неприятное обстоятельство: Филипп, несмотря на запрещение мистера и миссис Эйнсворт, проводил значительную часть времени в конюшне. В маленьком оборвыше как будто была притягательная сила, против которой Филипп не мог устоять. Он то и дело бегал в конюшню, где оживленно болтал о своем родном доме, о Дее и Селине.
Миссис Эйнсворт в упоении счастьем материнства не замечала, что мальчик изнывает от недостатка ласки и что его равнодушие к книгам и даже к рисованью, его усталость и безразличие — следствие какого-то недомогания. Она видела, что он исхудал и побледнел, но приписывала это чересчур быстрому росту и думала, что так всегда бывает с детьми в переходные годы. Отчасти она была права. Действительно, для Филиппа это был переход от жизни, полной любви и ласки, к жизни без тепла и участия, от теплого солнечного юга — к холодному суровому северу, от простой безыскусственной обстановки — к тепличной, аристократической атмосфере. Филипп был полевым цветком, пересаженным в оранжерею, и на нем такая перемена сказалась весьма печально, он не прижился на чуждой, хотя и богатой, почве.
Однажды Филипп спросил Лилибеля, не хочется ли ему вернуться домой. Негритенок ухмыльнулся и ответил:
— Да, мастер Филипп, очень хочется! — Но тут же весьма решительно добавил — Но я ни за что не поеду больше на этом ужасном пароходе. Я лучше пойду пешком.
— Но ведь это очень далеко, — ответил Филипп. — Я думаю, ты и за неделю не дойдешь! — Филипп имел весьма смутное представление о расстояниях.
— Я мог бы отлично прятаться в товарных вагонах на железной дороге, но один я боюсь. Мастер Филипп, а может быть и вы удерете со мной?
— Мне незачем удирать. Я очень хочу поехать туда, но не хочу туда удирать. Да и нет надобности в этом, папа и мама скоро поедут туда со мной, они возьмут и тебя. То-то, я думаю, Селина обрадуется тебе!
Лилибель ухмыльнулся и утвердительно кивнул головой, хотя не совсем был уверен, что ма встретит его с радостью.
Вскоре после этого разговора, когда Филипп ждал исполнения своих так долго лелеянных надежд, мистера Эйнсворта внезапно вызвали по неотложному делу в западную часть края. Дело было связано с железной дорогой, принадлежавшей семье Эйнсвортов, и надо было защищать интересы не только мадам Эйнсворт, но и маленькой наследницы. Снова исполнение мечты Филиппа о возвращении в родные места отодвинулось на неопределенный срок.
Тем временем Лилибель сдружился с уличным чистильщиком сапог, мальчиком старше его и весьма сомнительного поведения. Он ввел, с разрешения Томаса, нового товарища в общество обитателей конюшни и проводил с ним почти все время — иногда они исчезали вместе на несколько дней. Возвращаясь после таких отлучек, Лилибель выглядел плачевно: в изодранном платье, грязный, голодный. Это было жестоким испытанием как для гардероба Филиппа, так и для его терпения; но этого было мало. Часто в таких случаях исчезали и мелкие вещи, принадлежавшие слугам, — ложка или вилка у Бассета, мелкие деньги — у кухарки или дешевые украшения судомоек.
Мало-помалу Лилибель стал появляться и в доме, в комнате Бассета и Филиппа, а когда однажды мадам Эйнсворт застала его за изучением украшений на ее туалете, она заявила, что не желает больше терпеть его в доме. Визит Лилибеля в ее комнату навел на мысль, что исчезновение дорогого кольца в недавнем прошлом было делом его рук. Мальчик — вор и должен убираться, пока она не послала за полицией.
Филипп был в отчаянии: мысль, что Лилибеля могут забрать в тюрьму, приводила его в ужас. Он никак не мог поверить, что Лилибель виноват, и, отведя его в укромное место, пытался дать ему совет. Оделив его новым платьем и деньгами, Филипп настойчиво советовал своему приятелю поступить на службу и честно зарабатывать на жизнь.
Лилибель обещал последовать советам Филиппа, но через неделю появился снова и слонялся возле конюшни в истерзанном виде. Когда Филипп, тайком вызванный, пришел к нему, маленький негодяй всхлипывал и дрожал от холода: куда-то исчезла его теплая куртка, исчезли и башмаки. На дворе стоял мороз, и вид босых ног Лилибеля заставил сжаться от жалости сердце Филиппа. Он был в отчаянии, не зная, что предпринять. Исход был один — просить Томаса снова приютить Лилибеля в конюшне, пока Филипп придумает, что делать.
— Я чуть не подох с голоду, — жаловался Лилибель, как только снова водворился под гостеприимным кровом конюшни.
— Ах, Лилибель, куда же ты девал деньги, что я тебе дал? — безнадежно спрашивал Филипп. — Почему ты не купил себе еды?
— Я покупал, мастер Филипп! Я ел персики и сардинки.
— Лучше бы ты купил хлеба!
— Да я больше люблю персики и сардины!
Что мог ответить Филипп на такие доводы? Снова начались тайные совещания с Бассетом, и снова добрый старик помогал своему маленькому приятелю, втайне и с осторожностью снабжая Лилибеля съестным.
В доме ничего не знали о неугомонном приятеле Филиппа, и мадам Эйнсворт была уверена, что избавилась от него, как вдруг однажды, возвращаясь с катанья, она увидела толпу у подъезда своего дома. Первой мыслью было, что в доме пожар, но нет, она заметила, что внимание всех привлечено чем-то снаружи. Когда Томас подкатил к подъезду и мадам Эйнсворт пробралась через толпу, она с ужасом увидела на верхней ступеньке подобие афиши, сделанной из крышки картонной коробки; на ней было написано ваксой:
«Белые мыши — пять центов за представление». Возле афиши стоял Лилибель, одетый в одну из лучших курток Филиппа, а ниже сидел чистильщик сапог, держа в руках клетку с «детьми» отца Жозефа и громко расхваливая таланты мышей, которые в страхе метались по клетке.
Мадам Эйнсворт чуть не упала в обморок при виде такого зрелища.
— Томас, разгони толпу, — приказала она, поднимаясь на ступеньки. — И убери все это! — указала она на клетку.
К счастью, Филипп в это время занимался с учителем и ничего не знал о представлении. Это была своеобразная коммерция, затеянная Лилибелем и чистильщиком сапог.
Когда мадам Эйнсворт узнала, что Лилибель опять водворился в конюшне и что Филиппу это известно, ее негодованию не было границ. Как и год тому назад, пришлось Филиппу стать на защиту ни в чем неповинных «детей», но на этот раз менее удачно. Лилибель должен был удалиться, а что до участи бедных «детей», то на этот счет Филипп некоторое время пребывал в неизвестности.
Через несколько дней после представления на парадном подъезде мадам Эйнсворт сидела в гостиной со своей старой приятельницей, серьезно о чем-то беседуя, и временами ее обычно сдержанный голос звучал очень резко.
— Если бы они посоветовались со мной, этого никогда не случилось бы, — негодующе говорила она. — Они слишком поторопились, а теперь сами раскаиваются.
— Конечно, им хотелось, чтобы их собственный сын был старшим, — спокойно заметила приятельница.
— Разумеется, им хотелось этого, но не в этом главная суть. Они тяготятся мальчиком, из него не получилось то, что они ожидали. Когда он подрос, в нем проявились очень неприятные черты. Да и что другое следовало ожидать от ребенка, воспитанного старой негритянкой? Недавно он притащил в дом негритенка, воришку, к которому привязан всей душой. Мы имели столько хлопот, пока избавились от него, но и теперь Филипп, без сомнения, видится с ним на стороне. Лаура и Эдуард немало помучились из-за этого беспокойного мальчика. Я делала вид, что верю их любви к нему, но в действительности они никогда не любили его, и теперь, когда у них родился собственный ребенок, они это прекрасно понимают. Я бы не страдала, если бы мальчишке пришло в голову удрать со своим приятелем в такое место, откуда мы никогда не услыхали бы о нем!
— И для их ребенка каково иметь такого старшего брата! Ведь вы знаете, как маленькие подражают старшим!
Когда мадам Эйнсворт с гостьей оставили гостиную, за гардиной, скрывавшей нишу окна, послышался шорох, и оттуда тихо вышел Филипп. Он был смертельно бледен, а в глазах его застыло выражение ужаса и недоумения. Он сидел здесь, рассматривая прохожих на улице, когда вошли обе приятельницы, и невольно стал свидетелем их разговора.
В этот же день, несколько позже, возвращаясь после какого-то благотворительного визита, мадам Эйнсворт увидела на углу улицы Филиппа и Лилибеля, о чем-то серьезно беседовавших.
«Я так и знала, — подумала старая леди. — Он встречается с этим маленьким канальей на стороне. Ну, о чем могут они совещаться? Мне, право, страшно становится жить с ним под одной крышей».
Когда Филипп вошел в гостиную перед обедом, все заметили, что он необычайно возбужден и что даже костюм его в беспорядке.
— Этот мальчик шокирует нас, — вполголоса заметила мадам Эйнсворт, обращаясь к невестке. — Он ужасно неопрятен последнее время.
— Мне очень жаль, — ответила миссис Эйнсворт, вспыхнув. — Это моя вина — я как-то запустила его в последнее время; по внешнему виду он действительно изменился…
Филипп почувствовал пренебрежительный взгляд мадам Эйнсворт и слышал ее нелестные замечания в свой адрес. Нервы его были натянуты, слух стал необычайно острым, а сердце невыносимо болело. Он уткнулся в книгу, которую стал читать, чтобы скрыть невольные слезы. Когда подали обед, мальчик побрел позади всех и молча занял свое место за столом.
Бассета огорчило, что мальчик ничего не ест, и когда кончился обед, он спрятал блюдо с миндальными пирожными и конфетами в буфет, бормоча:
— Малыш ничего не ел нынче. Он болен и расстроен. Я побалую его сладеньким!
Когда Бассет складывал серебро в буфет, в комнату тихо вошел Филипп и, подойдя к доброму старику, молча уставился на него. Ему хотелось что-то сказать, но слишком сильно билось сердце. Когда же Бассет достал конфеты и протянул ему, Филипп не мог больше владеть собой: его губы дрогнули, и крупные слезы покатились по щекам.
— Что это, мистер Филипп, в чем дело? Что случилось? — воскликнул Бассет, изумленный таким проявлением горя у своего обычно веселого друга.
— Ничего… ничего, мистер дворецкий; но… но вы так добры ко мне, и это вызывает у меня слезы теперь, когда все неласковы со мной…
— Да, я вижу это, мой бедный крошка! Вы не можете привыкнуть к такой резкой перемене. Я вижу, вы лишились даже аппетита, а это уж последнее дело. Но будет изводить себя! И все это из-за их маленького сына, они столько возятся с ним, что не в состоянии думать больше ни о чем на свете.
— О, нет, я не думаю, что это так, мистер дворецкий. Ну, — он тяжело вздохнул и снова залился слезами, — я пойду теперь в свою комнату. Спокойной ночи, мистер дворецкий, спокойной ночи! — Он помедлил немного, взявшись за дверь, и вдруг вновь повернулся к Бассету и проговорил чуть не с мольбой — Мне хочется… мне хочется пожать вам руку, мистер дворецкий!..
— О, благослови вас Боже, с удовольствием, мой дорогой мальчик. — И Бассет так стиснул его руку, что мальчик сквозь слезы улыбнулся.