Он был высокого роста и хорош собой, несмотря на болезненный вид; лицо его было одухотворено, движения мягки и изящны, и в то время, как он бесшумно и ловко работал, Деа склонилась над столом и с гордостью нежно смотрела на него.
Сгустились сумерки, Деа тихо поднялась и, закрыв ставни, пошла в комнату отца; она приготовила ему постель, натянула сетку от москитов и поставила графин свежей воды на маленький столик у кровати.
«Бедный папа?! — думала она, шагая по комнате с видом взрослой женщины. — Может быть, он будет спать хоть этой ночью, а не шагать по комнате и стонать, как вчера. Надо раздобыть ему эту книгу; он будет так счастлив!»
Приготовив все необходимое, она подошла к отцу проститься перед сном и, целуя его, заботливо прошептала:
— Не засиживайся поздно, милый папа?, постарайся нынче поспать. Хорошо?
— Ты доброе дитя, Деа, — ответил отец, рассеянно целуя ее, — Ложись спать и не тревожься за меня. Сейчас мне надо работать, а позже — позже я, пожалуй, лягу отдохнуть.
Несколько часов спустя, когда Деа спала крепким детским сном, отец осторожно вошел в ее комнатку, посмотрел на спокойное личико дочери, на Гомо, вытянувшегося вдоль кровати, и, взяв шляпу с траурным крепом, запер дом и тихо вышел на сонную, залитую лунным светом улицу.
Утром Филипп, румяный и свежий после крепкого сна, побежал на урок к отцу Жозефу. Он застал старика за чтением, на столе была пустая чашка.
— Мамочка думала, что я опоздаю: меня нынче нельзя было добудиться, — сказал Филипп после обмена приветствиями.
— Нет, дитя мое, ты пришел вовремя, только что пробило шесть, — ответил отец Жозеф, озабоченно закрывая книгу. — Хорошо, что ты так аккуратен. Архиепископ присылал за мной и просил быть сегодня к девяти часам. Я не спал всю ночь, размышляя, что бы это могло значить. Я встал уже давно и думал, что этот ленивый мальчишка так и не принесет мой кофе.
Пока отец Жозеф говорил с некоторым раздражением в своем обыкновенно спокойном голосе, Филипп окидывал глазами простую комнатку, как бы отыскивая что-то. Наконец, убедившись, что предмета его поисков в комнате нет, он с нетерпением спросил:
— А где они, отец Жозеф? Где же «дети»?
— Мои «дети»?! О, они были так беспокойны, так непослушны, что я вынужден был посадить их в тюрьму. Белянка запылила все мои книги, а Снежинка вылила на себя кофе. Вместо того, чтобы взять свой кусочек сахару, поверишь ли, она от нетерпения прыгнула в мою чашку и совсем испортила свою шелковую белую шубку. И все это случилось потому, что я был сегодня очень рассеян, они полагали, что я ничего не замечу.
— Но где же они, отец Жозеф? Можно мне взглянуть на них до урока? — просил Филипп.
— Они заперты в шкафу, в темноте. Когда они чересчур возбуждены, темнота — единственное средство успокоить их. Может быть, я сам разбаловал их; я и не думаю оправдываться в своей слабости. — Отец Жозеф наклонился к Филиппу и таинственно прошептал — Смотри, чтобы никто не знал об этом, дитя мое: я научил их плясать.
— О, отец Жозеф, как это забавно! Покажите мне, как они пляшут.
— Сейчас нельзя, не могу. — И отец Жозеф с опаской огляделся. — Они не могут плясать без музыки, а мне нельзя играть на флейте средь бела дня, при открытых окнах.
— Вы играете на флейте, отец Жозеф? — спросил с загоревшимися глазами Филипп. — Как это должно быть хорошо, когда «дети» танцуют, а вы играете.
— Да, это очень забавно. Я чувствую себя помолодевшим, когда я играю для них на флейте. Это было давно, я был еще учеником семинарии, когда учился играть, и страстно любил музыку; приняв священный сан, я должен был ее оставить.
— Почему вы должны были бросить музыку, отец Жозеф? — сочувственно спросил Филипп.
— Потому, мое дорогое дитя, что когда мы посвящаем себя Господу Богу, мы должны отказаться от многого, что любим. Я любил свою флейту, но она стояла между мной и моими обязанностями, и я оставил ее; многие годы я даже не видел ее. Теперь я стар и достал ее снова, признаюсь в этом со стыдом. — И выражение раскаяния промелькнуло на бледном небольшом лице отца Жозефа. — Стыдно признаться, но я люблю флейту так же сильно, как и раньше, и, как это ни смешно, я в душе радуюсь, что помню старые мелодии. Я играю «детям», чтобы научить их танцам. Ты добрый, милый мальчик и не выдашь моих секретов. Ты знаешь, я не спал сегодня всю ночь. Меня беспокоит приглашение архиепископа. А вдруг он узнал о моей слабости, о моем легкомыслии и посылает за мной, чтобы подвергнуть меня наказанию?
— О, отец Жозеф, вы такой добрый! — горячо воскликнул Филипп. — Архиепископ не станет наказывать вас за такой пустяк.
— Я тоже так думаю, но все же беспокоюсь. Его преосвященство мог узнать об этом и подумать, что я небрежно исполняю свои обязанности. Но, мой милый мальчик, я всегда устраиваю так, чтобы «дети» не мешали моей работе, и играю только поздней ночью или ранним утром, когда все еще спят.
— Если никто не слыхал вашей музыки, — рассудительно заметил Филипп, — то никто не мог и донести его преосвященству, так что ваши страхи напрасны, отец Жозеф.
— Увидим! Скоро все узнаю. Ну, кажется, мои бедные «дети» уже довольно наказаны. Я выпущу виновных, чтобы ты мог увидеть их перед уроком. Они сегодня обворожительны.
С этими словами отец Жозеф отправился к себе в спальню и сейчас же вернулся с маленькой проволочной клеткой, в которой прыгало несколько крохотных белых мышей. Старик поставил клетку на стол, и животные начали кружиться и бегать по своему домику, насторожив ушки; красные глазки их глядели зорко и лукаво.
— Смотрите, смотрите! — воскликнул Филипп. — Они играют в «Углы».
— Плутишки! Наказание мало на них подействовало, — произнес отец Жозеф, приподнимаясь и глядя с восхищением.
Вдруг самая маленькая мышка схватила крохотную метелочку, сделанную из подрезанной кисточки для акварели, и начала неистово мести пол в клетке, с шумом и суетой, расталкивая своих подруг в стороны. Окончив хозяйственные обязанности к полному своему удовольствию, она подняла метлу на плечо и, став на задние лапки, осторожно поставила ее в угол клетки.
— Ну, не забавна ли нынче Белянка? — проговорил Филипп, наклонившись в восторге над клеткой. — А посмотрите на бедную Снежинку, с ее перепачканной кофе шкуркой. Какой у нее жалкий вид! Теперь, отец Жозеф, устройте «ученье», я уже давно этого не видел.
Отец Жозеф не мог устоять перед искушением показать лишний раз талантливость своих «детей». Он уселся в кресло и, одной щекой прикасаясь к румяной щечке Филиппа, а другой прижавшись к клетке, чистым голосом произносил команду, которую мыши немедленно исполняли. Они маршировали, построившись в шеренгу, смыкали ряды, по команде поворачивались и направо, и налево, стоя на задних лапках. Все это они проделывали весьма серьезно.
Филипп был вне себя от восторга.
За этой забавой отец Жозеф и Филипп совсем забыли о времени. Окончив «ученье», отец Жозеф начал тихо насвистывать старинный вальс, с опаской посматривая на окна и двери, и тотчас же зверьки принялись приседать и кружиться в такт музыке. Пока отец Жозеф играл, а мышки плясали, книги Филиппа лежали без дела, а отец Жозеф забыл о приглашении архиепископа.
Вдруг отец Жозеф встрепенулся и бросил испуганный взгляд на часы — он почти целый час забавлялся с «детьми». Схватив желто-красный платок, отец Жозеф решительно набросил его на клетку и обратился к Филиппу:
— Пойдем, пойдем, дитя мое! Мы потеряли столько времени, а это очень дурно. Плутишки были так забавны, что, глядя на них, я забыл обо всем. По совести, если архиепископ сделает мне выговор за эту слабость, он будет прав.
Филипп неохотно взялся за книги; внимательно слушая учителя, он мысленно представлял маленьких «детей» отца Жозефа, весело плясавших и кружившихся перед глазами.
Пробило восемь часов, пора было уходить. Мальчик поспешно собрал книги и ушел, забыв, что хотел спросить у отца Жозефа нечто весьма важное.
Мистер Эйнсворт сидел за мольбертом в верхнем этаже высокого здания по Королевской улице. Хотя это была его временная квартира, комната выглядела очень уютной. По стенам, живописно задрапированным дорогою тканью, было развешено много прелестных эскизов. Повсюду — на столах, подоконниках и даже на полу — стояли раскрашенные вазы, горшки с пальмами, папоротниками и другими изящными растениями — они придавали комнате вид живописной беседки. На мольбертах стояли неоконченные картины; старинный китайский фарфор и бронза красовались на полках; книги и журналы были разбросаны повсюду.
На низкой софе, покрытой турецким ковром, лежала молодая женщина; ее нежное худощавое лицо было смугло, а щеки горели лихорадочным румянцем. Одну руку она подложила под голову, в другой — держала книгу, куда даже не заглядывала. На ней было свободное белое шерстяное платье с черной каймой, а ноги покрывал мягкий черный плед. Она могла бы называться красавицей, если бы не болезненный, угнетенный вид. Время от времени женщина кашляла и беспокойно поворачивалась. Софа стояла у открытого окна, в которое вливался мягкий весенний воздух, тихо шевеливший нежные стебли пальм, стоявших у окна.
Мистер Эйнсворт, накладывая последние мазки на полотно, целиком ушел в работу. Однако вот он оглянулся и обеспокоенно заметил:
— Не слишком ли дует из окна, Лаура?
— Нет, — отвечала жена слабым, усталым голосом. — Я не могу без воздуха. И так мне трудно дышать.
— Разве тебе нынче хуже, дорогая? — мягко спросил мистер Эйнсворт, осторожно и ловко проводя последние штрихи.
— Не знаю, право. Я чувствую себя одинаково плохо все время. Кажется, слабость увеличивается.
— Дорогая моя, ты изведешь себя вконец. Постарайся преодолеть свое горе. Попробуй. Вот я же стараюсь забыть — стараюсь работать.
— Я не могу забыть, Эдуард; я не хочу забыть. Сегодня полгода, как мы потеряли его, нашего мальчика, наше единственное дитя. Что мы сделали, за что так наказаны? — И она разразилась рыданиями.
— Милая Лаура, зачем говорить так?!. Может быть, не в наказание послано нам наше горе; может быть, это милость к нашему дитяти! Постарайся думать так, и это облегчит твое состояние. Успокойся хоть ради меня! Смотри, какое лучезарное весеннее утро. Послушай, как поют птички внизу, во дворе; а как пахнут померанцы, жасмины и розы! Взгляни на крыши, потонувшие в солнечном сиянии, на эту царственную магнолию в соседнем саду, позлащенную яркими солнечными лучами!
— Для него нет ни поющих птиц, ни душистых цветов, ни солнечных лучей в темной могилке! — вскричала она, обливаясь слезами.
— Не думай о могиле! Думай о жизни, а не о смерти; подумай о других детях, которые живут для одних только страданий; подумай о тяжелой жизни той девочки, у которой я купил вчера восковую статуэтку. — И мистер Эйнсворт взглянул на «Квазимодо», стоявшего на полке и выделявшегося на фоне яркого бархата. — Маленькая девочка очень заинтересовала меня, а мальчик, пожалуй, еще больше. Не сочти меня сумасшедшим, но мне показалось, что он ужасно похож на нашего ребенка. Почти тот же возраст, и, что еще удивительнее, его тоже зовут Филипп.
— То же имя! Какое странное совпадение, — с заметным интересом сказала миссис Эйнсворт, приподнимаясь с кушетки. — Но я не могу себе представить, чтобы уличный мальчуган мог походить на нашего мальчика.
— Милочка, он совсем не похож на уличного мальчишку; он кажется таким выдержанным, таким… Да вот ты его увидишь. Я думаю, они придут сегодня. Бедной малютке ужасно хотелось продать фигурку Эсмеральды, а мальчик так и загорелся, когда я стал рассказывать ему о моих картинах. Ты увидишь, какие у него ясные голубые глаза.
— У него голубые глаза?
— Да, такие же глубокие, темно-голубые глаза, какие были у нашего мальчика, и такие же густые, темные кудри… Правда, он одет очень бедно, но опрятно, и вид у него удивительно милый! По всему видно, что близкие окружают его любовью и заботами.
Не успел мистер Эйнсворт договорить, как раздался легкий стук в дверь. Он предложил войти, и из-за большой, тяжелой двери показались две маленькие фигурки, очень смущенные, но с выражением большой решимости на лицах.
— Видите, я привел Дею, — заявил Филипп, гордый своим поступком.
В эту минуту он был прелестен: раскраснелся, румянец играл на его щеках; темные кудри тяжелыми кольцами падали на белый лоб. Туанетта нарядила его в лучшее платье, состоявшее из белой полотняной куртки и новых синих панталон; в одной руке у него была соломенная шляпа, а другой он держал Дею, словно опасаясь, что она может сбежать.
Смуглое нежное личико девочки было возбуждено, глаза полны ожидания и удивления, губы улыбались слабой, застенчивой улыбкой. В этот день у нее был более здоровый, довольный вид, и это делало ее еще милее. Одной рукой Дея уцепилась за Филиппа, а в другой держала корзиночку с «Эсмеральдой».
Лицо мистера Эйнсворта сияло от удовольствия, когда он подвел детей к жене.
— Вот, Лаура, — проговорил он, улыбаясь, — вот мои маленькие натурщики. Что ты скажешь о них?
Миссис Эйнсворт, не замечая Деи, устремила глаза на Филиппа с выражением горестного недоумения и изумления на лице. Она не вымолвила ни слова, но после минутного молчания отвернулась и, закрыв лицо исхудалыми руками, горько зарыдала.
«Она поражена сходством, как и я», — подумал мистер Эйнсворт, отводя детей на другой конец комнаты, чтобы вид чужого страдания не расстроил их. Он стал показывать свои редкости, картины, цветы; угощал детей фруктами и конфетами; сунул в корзину Деи пятидолларовую монету и водрузил «Эсмеральду» на полку рядом с «Квазимодо». И только когда дети почувствовали себя непринужденно, он натянул свежее полотно на мольберт и поставил их позировать. Филипп вначале все срывался с места: ему хотелось видеть, как художник рисует и как это выглядит со стороны. Деа же стояла, как маленькое изваяние; она привыкла позировать и не раз терпеливо сидела целыми часами, служа моделью отцу.
Пока мистер Эйнсворт писал, захваченный работой, миссис Эйнсворт придвинулась в кресле к детям и недвижно сидела, не спуская глаз с Филиппа. Мистеру Эйнсворту хотелось сделать это первое посещение детей как можно более приятным для них, хотелось вызвать в них желание приходить сюда еще и еще. Работая, он весело разговаривал с ними — и так, что дети скоро стали ему отвечать. Он расспрашивал, как это скульптор согласился отпустить к нему девочку. После нескольких умело поставленных вопросов Деа смущенно призналась, что ей хочется заработать денег для покупки отцу сочинения Гюго в издании Гашетта, и что только поэтому бедный папа? позволил ей позировать художнику. Отцу давно очень хочется иметь эту книгу.
Пока Деа рассказывала о своей нелегкой судьбе, мистер Эйнсворт украдкой поглядывал на жену; она прислушивалась к словам Деи, но не спускала глаз с Филиппа. На ее лице было более спокойное выражение, чем всегда; и она выглядела не такой убитой.
Наконец, после довольно продолжительного сеанса, художник отпустил маленьких натурщиков, объявив, что они свободны, как птицы, выпущенные из клетки.
— Нам пора уходить, — сказал Филипп, переминаясь с ноги на ногу и бросая жадные взгляды на полотно, где вырисовывались контуры его самого и маленькой подруги. — Мне бы очень хотелось остаться и посмотреть, как вы рисуете, но нынче мне нельзя. Селина обещала присмотреть за моими цветами, а теперь мне надо бежать продавать их.
— А Гомо спит под стойкой, — прибавила Деа, — я велела ему дожидаться меня, и он подумает, что я уж не вернусь.