— Врешь, — сказала я, — так я и поверила.
— Как же, — надулся он, — стану я ради тебя выдумывать всякие ужасы. Посмотри сюда! Что тут написано?
— «Морд», — прочитала я страшное слово.
— Так вот, «морд» — это по-немецки убийство. Не веришь, покажу в словаре.
Я уже и поверила, но все не могла примириться с этим.
— И что же они потом делали? — спросила я, потому что не могла отвести глаз от младшего.
— Убийца-то, собственно, тот, — показал Йожо на старшего. — А другой — его брат, он только ездил в машине и транжирил с братом украденные деньги по барам.
— Не верю, — сказала я. — Шестнадцатилетние по барам не ходят.
— Ты что, маленькая? — рассмеялся Йожо. — В Америке совсем другая жизнь, там молодежь на ключ не запирают, как у нас. Каждый ходит куда захочет. Этот-то, впрочем, уже никуда не ходит — аминь ему. Повесился.
Я смотрела на картинку и никак не могла себе представить, что этот мальчик уже мертв. Ведь он так похож на Имро!
— Он понятия не имел, на какие деньги пьет, — продолжал Йожо, — а когда выяснилось, что в машине сзади труп, то взял и повесился.
Бедняжка!
— А второй? — спросила я.
— Второго судят. Не миновать ему электрического стульчика. Как поддадут току — и крышка.
На другой фотографии была их мама. Как она плачет! Раньше надо было о детях заботиться, теперь уж реви не реви!
— Я бы и ее посадила на электрический стул, и их отца тоже. И учителей, и всех взрослых, которые не занимались этими ребятами, не знали, где они шатаются и что делают.
— Не мели чепуху, — сказал Йожо. — Тот парень совсем взрослый.
Это верно, но младший-то не был взрослым, и умер он совсем безвинно. Конечно, этому авантюристу Йожо самому хотелось бы покататься на такой машине. Он давно говорил, что у него ноги болят от ночных прогулок.
— Вот тебе и пример, — сказала я, — чтоб видел, какой может быть финиш.
— Спасибо за совет, — ухмыльнулся Йожо, — и отец мне для того же читал. Но меня убийства не интересуют. Я только хочу все видеть собственными глазами. И если мне нужна будет машина, я издам книгу и на эти деньги куплю. Без всяких трупов. Багажник мне нужен, чтобы уложить буссоль, охотничье снаряжение и компас, потому что в самой машине все это не поместится, если объехать весь мир.
Не такой уж он глупый!
Но в это время Чомбе надоело смирненько разматывать клубок, она прыгнула к нам на диван и вырвала журнал. Прижала его к себе обеими руками, повизгивая и злобно посматривая на меня. Ох, какие у нее глаза! Маленькие, глубоко посаженные и злющие-презлющие — даже смеяться хочется.
— А тебя я возьму с собой, — сказал ей Йожо. — Ты будешь единственная женщина, которая поедет со мною. Я научу тебя мыть окна, и ты будешь ухаживать за машиной. Идет?
Чомба прильнула к Йожо и торжествующе посмотрела на меня.
— Но если ты где-нибудь в джунглях убежишь от меня, — Йожо потрепал ей шерсть на голове, — тогда я тебя убью — и крышка!
Чомба делала вид, что все понимает; вдруг ни с того ни с сего она бросила в меня журнал: уходи, мол.
Ну и сидите себе вдвоем, дураки! Мне и в голову не придет путешествовать с сумасшедшей обезьяной и рехнувшимся парнем. Валяйте, валяйте! Счастливого пути!
14
Саму на себя зло берет, как я все забываю. Например, забыла сказать тем двум ребятам, что хожу на каток. Ну и сама виновата. Впрочем, не очень-то мне нравится уже ходить туда, где столько хулиганов.
Бабушка ушла в магазин, а я взяла телефонную книгу и стала искать под буквой «Р» фамилию Рептиш. Это фамилия Имро. Конечно, я и не собиралась звонить ему. Еще чего! Просто хотела посмотреть, есть ли они в книге и где живут. Рептишей оказалось целых трое, и я не знала, который из них его отец. И улицы те я не знаю, даже понятия не имею, которая из них недалеко от Подъяворинской. Очень стыдно, что я так плохо знаю родной город. Фамилия Шанё — Стрелецкий. Ее в книге вообще не было.
Ввалилась Марцела и, увидев телефонную книгу, начала набирать номера наугад.
— Алло, говорят из крематория, — кричала она в трубку, — пожалуйста, вымойте ноги и уши, мы сегодня приедем вас сжигать! Приготовьте и посуду для пепла, чтобы было куда вас высыпать. Благодарю.
Люди, конечно, ругались, а Марцела ржала как лошадь. Это мы один раз как-то прочитали такой анекдот, и она теперь все время валяет дурака. Сначала и я тоже смеялась, а потом мне надоела одна и та же чепуха. Еще возьмет да случайно к Рептишам попадет…
— Знаешь что, — говорю я, — ты по нашему телефону такие глупости не делай! Думаешь, нельзя на почте установить, откуда звонят? Если об этом узнает отец, он меня убьет.
Конечно же, Марцелу это не тронуло, ведь это не их телефон. Однако, набрав следующий номер, она уже не стала досаждать похоронными распоряжениями, а назначила кому-то свидание. В пять вечера у театра, примета — «Вечерка» в руке.
— Я молодая и красивая, а волосы у меня рыжие, — ляпнула она еще. — До свидания, дорогой. Чао!
Мы умирали со смеху.
— Придет, говорит, вместе с внуками! — пищала Марцела.
Значит, нашелся кто-то и переострил эту сумасшедшую. С внуками, ха-ха!
Марцела хочет прийти к нам вечером на телик. Будет шикарный фильм, «Красное и черное», две серии, сплошь про любовь и как все влюблялись в Жерара Филипа, что меня вовсе не удивляет. Когда я еще коллекционировала артистов и артисток, Жерар был у меня самым любимым. У меня целая тетрадь, полная им. Но Марцела сказала, что это фильм очень грустный, потому что под конец Жерара казнят. Все кино, говорит, плакало, когда Иван смотрел этот фильм, только он один не ревел. Понятно. Его ничем не проберешь. Разве только футболом или хоккеем, а так — ничем. А я обожаю грустные фильмы. Только грустные не про войну, а про любовь. И ничуть я не стесняюсь плакать. В жизни стесняюсь, а в кино плачу с огромным наслаждением. И смеюсь с удовольствием. А все остальное нагоняет на меня скуку. Я сказала Марцеле, что сильно сомневаюсь, разрешат ли мне смотреть.
— Знаешь что, — предложила Марцела, — позовем тогда Ивана. Его-то твоя мама определенно не выгонит, они в отличных отношениях.
Это была неплохая идея, только если уж кто и прогонит от телевизора, то совсем не мама, а отец.
— Попробовать можно, — говорю. — Приходите в семь. Сядем и будем с интересом смотреть последние известия, а когда начнется фильм, станем говорить, что он нас ни чуточки не интересует. Они увидят, что мы не обращаем внимания на безнравственные места, и дадут досмотреть хоть до середины. Потом обычно в фильме все обостряется, и если только герои доберутся до постели, то нам все равно ничего не поможет. Полетим как из пушки.
— Ладно, — говорит Марцела, — в полседьмого мы тут.
А может быть, папки и дома-то не будет.
— Ну, пока, — заторопилась Марцела, — мне пора на каток. Там Марта катается со вчерашнего утра. Только ночевать домой приходила. Еле на ногах стоит, но должна же она использовать коньки, понимаешь? Пока! В половине седьмого…
У Марты Шишковой с прошлого года нога выросла на три номера, и ботинки с коньками ей уже не лезут. Как подкопит монет, берет теперь коньки напрокат. Только стоит это двенадцать крон за два дня — многовато. Но Марте все равно выгодно, потому что после этого она две недели видеть не может льда. Конечно, если два дня с утра до вечера стоять на коньках, чтобы не платить зря!
На улицу я не пошла, и, когда Марцела убежала, мы с бабушкой начали распускать свитеры, которые мама когда-то связала для всей семьи. Был там один мой, маленький, с цветными уточками. Мы его и распускать не стали, очень уж он был хорошенький. Когда мы что-нибудь делаем вместе с бабушкой, она всегда рассказывает, как жила в Америке и работала в Бостоне на ковровой фабрике. Они были очень бедные, и ей в семнадцать лет пришлось зарабатывать. Я всегда ей завидую, что она уезжала так далеко, и понять не могу, как можно было два года подряд реветь по дому. Был там один из Брезнян, с черными усами, он хотел жениться на бабушке. А она за него не пошла из-за этих усов, а еще потому, что все время думала об одном красивом парне на родине. А этим красивым парнем был мой покойный дедушка. Когда бабушка об этом рассказывает, то принимает загадочный вид, кивает головой, и глаза у нее смеются.
В сущности, я очень люблю бабушку. Иногда это не видно, но это факт. Если бы она умерла, не знаю, что бы я сделала.
Кроме Америки, я больше всего люблю слушать о том, как у нее были дети. У бабушки их было шестеро, а когда дедушка умер, она взяла к себе на квартиру еще четверых, чтобы на эти деньги отдать учиться своих детей.
Бабушка переехала в Банска-Бистрицу, но в то время ей уже недосуг было тосковать по Грону. В одной комнате жили девочки, и за ними присматривала моя мама. В другой комнате поместили пятерых мальчишек. С ними дело было хуже. Бабушка обычно сидела над ними с ремнем, пока не засыпали.
Ох, как бы мне хотелось жить среди них! Чего только они не вытворяли! То и дело кто-нибудь приходил из школы с оторванным рукавом. А когда Пишту зимой посылали в церковь, он садился на молитвенник и на нем съезжал с Есенской горы. Пишта был из квартирантов, и он был самым озорным. Дети прозвали его «Шпигого», потому что по вечерам он засовывал под пижаму подушки спереди и сзади, вбегал в комнату девочек, раскачиваясь, как селезень, и, дико озираясь, орал: «Шпиго-го-го!» Мальчишки так возились, что почти каждый вечер срывали вешалку, и бабушка, бедняжка, так только хлестала ремнем наугад впотьмах, и почти никогда ей не удавалось кого-нибудь задеть. Вот была жизнь!
Моя мама училась лучше всех, и все мальчишки ее слушались, потому что они-то учились совсем не прекрасно. И только от нее ждали помощи, когда делали уроки. Самым противным был мальчишка по имени Дежо. Раз бабушка сварила галушки, а он не захотел их есть потому-де, что у него не такой мужицкий желудок, как у остальных. Тогда моя мама за обедом дала ему пощечину, и хорошо сделала. А с какой стати этот балованный болван их всех оскорбил? Бабушка отругала маму, она боялась, что родители заберут Дежо, а ведь за него платили больше всего. Куда там! Если бы его взяли, он бы сразу провалился, потому что мама его учила. Как только она получила аттестат и ушла из дому, родители забрали Дежо из школы. Во второй четверти схватил четыре кола. Так ему и надо!
Так мы разговаривали и распускали свитеры до сумерек. Потом бабушка стала чистить картошку на ужин.
Я пошла за чем-то в комнату и так, мимоходом, выглянула с балкона. Ясно, Ша стоял внизу и И. Я сделала вид, что просто стою и смотрю на небо, и подождала, чтоб они заметили, что я дома. Шанё свистнул, но я не обратила внимания и вошла внутрь.
— Давай-ка мусорное ведро, — сказала я бабушке, — вынесу.
Бабушка удивилась, обычно она мне целый час в уши гудит, пока выгонит с мусором.
— Зачем же на ночь глядя? — сказала она. — Подождет и до утра.
— Ох и разбираешься ты в гигиене, бабушка! — Я очень торопилась. — К утру все разложится на бациллы.
— Не насори по лестнице, — подала она мне наконец ведро, — а то соседи ругаться будут.
Я молнией вылетела во двор. Только мусорные урны у нас во дворе, а не на улице. Незаметно прокралась в подворотню и заглянула за угол. Надеюсь, они меня не заметили. Потом стала сильно стучать ведром об урну. Надо же хорошенько вытрясти мусор, правда?
Тут, вижу, две фигуры приближаются к подворотне. Впереди Ша, за ним И. Я сунула нос в ведро, все ли в порядке. И тут они меня увидели через забор.
— Привет, — сказал Шанё. — Что делаешь, О?
— Привет, — ответила я. — Не видишь?
Имро, опершись на забор, молча смотрел на меня.
— Вот и каникулы прошли, — вздохнул он.
— Ага, мне тоже жалко. Еще завтра на каток — и конец. И снова школьная каторга. В понедельник у меня еще и художественная.
— Жаль мне тебя, — сказал Имро. — До самого вечера вкалывать!
— Да уж, — поддакнула я.
— Оля! — закричала бабушка с кухонного балкона. — Иди домой, замерзнешь.
— Ну, пока, — взяла я ведро.
— Пока, — сказал Шанё. А Имро сказал:
— Спокойной ночи, Оленька. Спокойной ночи, Имро. Спокойной ночи!
Но я этого вслух не произнесла.
15
В конце концов настал и понедельник. В школу я отправилась даже с удовольствием. Факт. Без хвастовства. По дороге рассказала Еве об Имро и о том, как развивались события. Больше всего ее интересовало, красивый ли Шанё. Услышав, что у него веснушки не только на носу, как у нее, но и на лбу, сейчас же стала спрашивать про того солдатика, ходил ли он на каток, пока она была в Чаниковцах. Не ходил. Наверное, у него был отпуск.
— Что ты! — махнула Ева рукой. — Просто, раз меня не было, ему свет стал не мил, вот в чем штука.
Ох и воображала!
— Я просто счастлива, что мы наконец вернулись, — сказала она под конец. — С мамой было совершенно невозможно.
Могу себе представить.
— Бабушка сказала, чтоб я пригласила тебя на каникулы в Чаниковцы. Как думаешь, пустят тебя?
Думаю, теперь пустят. А я поехала бы с удовольствием. В деревнях, говорят, молодежь по вечерам песни поет, парни на гармошках играют или транзисторы запускают. Пожалуй, это здорово. Я и в хлева бы заглянула, посмотрела на телят с поросятами. Во время уборки мы помогали бы молотить, а я бы еще и нарисовала все.
— Ну нет, — сказала Ева, — рисовать и не суйся. Этого у них не полагается.
Вечно она против меня, когда речь заходит о рисовании или если она получит отметку хуже, чем я. Из-за рисования я даже злюсь, потому, что просто люблю рисовать и рисую вовсю не для того, чтобы похвастаться. Рисованием я редко хвастаюсь. В сущности, я сделала это только раз, тогда на турбазе, и кончилось глупо.
Но Еве я ничего не сказала. Странная она иногда. Например, когда говорит о моей маме. Опять пугала, чтобы я ничего не говорила маме об Имро, потому что тогда мать запрет меня на пять замков. А я сказала, что моя мама все знает и не думает меня запирать! Наоборот, смеется. В этом смысле мама у меня мировая.
— Ты еще увидишь! — пугала Ева.
А что я увижу? Ничего я не увижу! Вот Имро, может, сегодня увижу, ведь уже наконец-то понедельник!
В школе у меня было чудесное настроение. Я совсем затмила Ивана Штрбу. Даже учителя хохотали над моими остротами. В первый день после каникул никакой особенной учебы не бывает, так что я могла себе позволить. Вершины я достигла на химии. Верба готовила какой-то опыт. Она просто счастлива бывает, когда мы показываем глубокий интерес к опытам, тогда она разрешает нам все, что угодно. Я без спросу встала и тихонько пошла к столу, на котором Верба ставила опыт. Все лопались со смеху, глядя на мои ужимки, а Верба ничего не замечала. И тут-то случилось: я поскользнулась и упала на мягкое место! Это-то еще ничего, я грохаюсь постоянно, но пол был скользкий, и я так и поехала на мягком-то месте, и с довольно-таки приличной скоростью. Когда я причалила у стола, Верба оторвала глаза от пробирок, всплеснула руками и так меня приветствовала:
— Откуда ты взялась, дитя мое?
Все мы ужасно смеялись, но Верба больше всех. У нее тоже было хорошее настроение.
В обед у меня не было аппетита, но я не хотела сердить бабушку и заставила себя есть шпинат. От него, по крайней мере, не толстеют. Только бы она не всадила в него столько яиц!
В художественной школе мои безумства продолжались. Я подговорила ребят подержать Гизу Анталову и типографской краской нарисовала ей усы до самых ушей.
— Догадываешься, за что я тебя так? — крикнула я, а потом и шепнула на ушко — за что.
Она умирала со смеху, рассказывая, как Имро каждый день обо мне расспрашивает, дружу ли я с каким-нибудь мальчишкой, как я учусь, — в общем, обо всем. Даже так?
Естественно, я тоже поинтересовалась, не хулиган ли Имро и как он учится. Учится, говорит Гиза, средне и не хулиган. Девчонки, правда, сходят по нем с ума, но он ведь не виноват, что такой красивый.
Весть насчет девчонок меня немного резанула, но я не показала виду и продолжала резвиться, пока не пришел учитель.
— Раз у тебя столько энергии, Поломцева, — сказал он, — сбегай-ка с Анталовой в подвал за глиной. Конкурсные работы все уже сдали, так что сегодня займемся барельефами.