– Думаю. Даже уверен. Не сомневаюсь. Сами увидите.
Они уже шли вверх по бульвару.
Бульвар хотя и был очень непривычный, но его все-таки можно было узнать. Два ряда стройных тополей так же стремились в небо (только под ними живой изгородью тянулись кусты, огибая фигурные скамейки, да и ограда была деревянной, крашеной). А некоторые дома были мне знакомы, они и сейчас стоят.
По обе стороны бульвара пролегали трамвайные пути. По ним с дребезжаньем ехали вниз и вверх небольшие вагончики с открытой площадкой и одной штангой, с круглым роликом на конце, который катился по проводу.
Посередине бульвара стоял памятник, окружённый гранитными столбиками, между которыми тяжело провисали массивные железные цепи.
На круглом пьедестале какой-то дяденька, выставив вперед правую ногу, озабоченно смотрел в сторону вокзала, как будто собирался бежать на поезд (потом я узнал, что это был граф Бобринский, который основал первый в Украине сахарный завод и первую железную дорогу).
От этого памятника справа начиналась ограда Ботанического сада, с волнистой проволочной сеткой и красными кирпичными столбиками.
– Пойдём с Безаковской? – спросил Стороженко Чака.
– Да.
И они свернули направо.
«Ага, – подумал я. – Значит, улица, ведущая к вокзалу, когда-то называлась Безаковской».
Вдали, за деревянным мостом, виднелся вокзал, приземистый, удлиненный, с возвышениями посредине и по бокам и с маленькими башенками на этих возвышениях. У вокзала толпились извозчики.
Слева за Ботаническим садом тянулись к вокзалу маленькие одноэтажные домики и высокие дощатые заборы, обклеенные объявлениями.
И лишь справа возвышались несколько каменных зданий, которые сохранились до настоящего времени. На одном из них красовалась вывеска «Украинский книжный магазин». Теперь на этом доме мемориальная доска – здесь бывали классики украинской литературы.
«Эх! – подумал я. – Вот бы увидеть сейчас живого Михаила Коцюбинского, или Ивана Франко, Архипа Тесленко, Степана Васильченко, Лесю Украинку».
Но ни Коцюбинский, ни Франко, ни Васильченко, к сожалению, не появлялись. Улица была пустынной. А ждать было некогда. Стороженко и Чак уже заходили в Ботанический сад.
Я полетел за ними.
Пройдя оранжерею, они вышли на безлюдную аллею.
– Ну, где тут ваше «дерево смерти»? – спросил бывший клоун.
– В овраге, – сказал Чак.
– Идите вперёд и не бойтесь, я потом появлюсь. Не бойтесь.
– Я не боюсь, – покраснел Чак и пошёл вперед.
Помня нашу договоренность не терять его из виду, я направился за ним. А Стороженко вдруг куда-то исчез.
Мы прошли по зарослям вверх и, когда уже стало видно полукруглое крыло университета с колоннами и крестом наверху, спустились в глубокий овраг.
Из чащи слышалось звериное рычание, крики каких-то загадочных птиц. Позже я узнал, что на территории Ботанического сада был тогда ещё и зоопарк, основанный в 1908 году. Только в 1913 году его перевели на Брест-Литовское шоссе, которое теперь называется проспектом Победы.
От рёва хищников вдали становилось страшно, и этот безлюдный овраг казался ещё более таинственным.
Внизу под старой ольхой стоял гимназист. Остроносый, с жиденькими белесыми волосами, расчёсанными на прямой пробор и гладко прилизанными – один его вид вызывал у меня отвращение. Настоящий слизняк!
Гимназист увидел Чака.
– Ну?!
Чак передёрнул плечами.
– Ты что? Шутишь со мной? Доиграешься! – Слимаков зашипел от злости.
И тут… Стороженко так неожиданно появился из кустов, что даже я вздрогнул. А Слимаков аж рот раскрыл.
Вид у бывшего клоуна был страшный: сам бледный, глаза вытаращенные, стеклянные, лицо окаменевшее, ни один мускул не дрогнет. Мертвец да и только. И вдруг, не раскрывая рта, «мертвец» заговорил. Не понятно, откуда шёл этот голос – глухой, утробный, неживой. Губы были сомкнуты, не шевелились.
– Как ты посмел нарушить мой покой! Как ты посмел для дел своих поганых избрать печали место и тоски! Ты осквернил священную могилу. О, берегись, проклятый Слимаков! Посмеешь если ты когда-нибудь обидеть мальчишку этого, я из могилы встану и заберу тебя навек с собой… Отсюда прочь! Забудь сюда дорогу!
Охваченный ужасом, Слимаков застыл с разинутым ртом.
Кусты мгновенно сомкнулись, и бывший клоун исчез так же внезапно, как и появился.
– А-а-а!.. – сдавленно вскрикнул Слимаков и, спотыкаясь, бросился наутёк.
Когда всё стихло, кусты опять раздвинулись, и вышел улыбающийся Стороженко.
– Ну как?
– Ой! Я и сам так испугался, что… – Чак перевёл дыхание. – А как… как вы это делаете? Как вы говорили?
– Очень просто. Это так называемое чревовещание. Когда-то выступал с таким номером… Слимаков вас больше не тронет, будьте уверены. Ну, ладно, пойдём.
– Спасибо. Спасибо вам, – благодарно закивал Чак.
– Не стоит благодарности. Рад был оказать эту маленькую услугу человеку, который, мне кажется, не безразличен к цирку. Не так ли?
– Конечно. Конечно.
– Вообще, уважаю молодёжь и дружу с ней, – бывший клоун как-то особенно, солнечно улыбнулся (в уголках его глаз даже залучились морщинки). – Младшие школьники, которых почему-то называют детьми, – самые искренние друзья цирка. Они никогда не освистывают артистов, – улыбка вдруг погасла на его лице, будто туча закрыла солнце, но он отогнал её. – А ещё уважаю тех, кто умеет что-то делать, мастеров уважаю. Эти тоже никогда не освистывают артистов, потому что знают, что такое труд. Хотите, друг мой, я познакомлю вас с одним мастером? Я сейчас как раз должен зайти к нему.
– Хочу. Я тоже очень уважаю мастеров, – Чак почему-то запнулся и повторил: – Очень.
– Идёмте. Это недалеко. На Дмитриевской.
Они вышли из Ботанического сада, перешли Безаковскую и направились вниз по бульвару, к базару.
Я летел над ними между двумя рядами тополей, и моему взору открывалась манящая святошинская даль, куда вело ровное, как струна, Брест-Литовское шоссе, по которому двигались прямо за горизонт крошечные игрушечные трамвайчики.
Они вышли на Дмитриевскую улицу, застроенную внизу одно– и двухэтажными домами (только дальше, вверху, там, где колбасная фабрика, возвышалось несколько высоких каменных строений).
У открытых настежь дверей, которые прямо с тротуара вели к тёмным, без прихожих, низеньким комнатам, сидели на стульчиках и скамеечках седые старушки и старички с чуть прищуренными глазами, в чёрных круглых шапочках, переговариваясь друг с другом через улицу.
Возле порогов гудели шмелями медные блестящие примусы, на которых что-то аппетитно булькало в пузатых кастрюлях и жарилось на чёрных закопчённых сковородках.
Возле шестого номера Стороженко остановился.
– Подождите немного, я посмотрю, есть ли и можно ли. Я мигом, – и захромал во двор.
Чак остался возле пустой витрины запертого на большой навесной замок магазина.
Внутри витрины к стеклу было прилеплено рекламное объявление.
Кроме грязного кота, который грелся на солнышке, и кучки мусора, в витрине не было ничего. Полки магазина тоже были пусты.
«Ишь, – подумал я. – Не помогла ни премия, ни первые руки, ни электричество. Видно, погорел Бублик. Не случайно же – Погорельский».
Из двора выглянул Стороженко.
– Пойдёмте.
Чак, а за ним и я пошли во двор, загроможденный ящиками, бочками и разным хламом.
Посреди двора была большая лужа.
– Вот по этим камешкам ступайте, по камешкам, – подсказывал Стороженко.
Но как ни старался Чак, он всё-таки три раза оступился и попал ногой в лужу.
«А хорошо быть нематериальным», – подумал я, легко пролетая над лужей.
Потом Чак и я спустились за бывшим клоуном по крутой лестнице в подвал, где шумел примус и слышался железный перезвон.
– A-а, заходите, заходите, господин гимназист, прошу, будьте добры, – вежливо прозвучало из темного угла.
И навстречу Чаку поднялся сгорбленный большеголовый человек в проволочных очках.
Из-под закопчённого сморщенного лба с большими залысинами весело поглядывали поверх очков слегка выпуклые глаза.
– Здравствуйте, здравствуйте! Очень приятно познакомиться. Друзья Пьера – наши друзья. Простите, руки не подаю, чтобы не испачкать господина гимназиста. Видите, какие чёрные.
– Не чёрные, Осип, не чёрные! Золотые! – с воодушевлением сказал Стороженко.
– Ай, что вы, Пьер, что вы! Всё золото у Лазаря Бродского. А нам дай Боже хлеба и лука с подсолнечным маслицем. Чтобы вы знали, господин гимназист, работа золота не даёт. Золото даёт только коммерция. А тех, кто что-то делает руками, наши коммерсанты пренебрежительно называют балмалухе. И для Лазаря Бродского я просто Осип-балмалухе, жестянщик с Евбаза. А вы говорите – золото! Где вы видели золото? Покажите!
– Не то золото, что блестит, – сказал Стороженко.
– О! – поднял вверх палец Осип. – Мудро сказано! Золотые слова! Посмотрите, пожалуйста, на этого господина! – он широким жестом показал Чаку на Стороженко. – Вы его видите, и вы же его, я вас уверяю, не видите. Потому что вы не видите его на арене. На арене это был бог!
– Вот это уже лишнее. Этого не надо, – предупредительно поднял руку Стороженко.
– Я никогда не говорил лишнего. Не будьте таким скромным. Это просто неприлично. Знайте, юноша, перед вами великий артист. Великий циркач, великий клоун Пьер. Какой он был на арене! «Три часа непрерывного хохота», – писали в афише. И правильно писали. Публика просто визжала и плакала от удовольствия. Эх! Если бы не то несчастье! Понимаете, господин гимназист, семь лет назад (вы были ещё совсем ребёнком) выступал в киевском цирке знаменитый Саша Цирилл. Он прыгал из-под самого купола. В бассейн с водой. Это был прыжок смерти. Дам выносили из зала. Даже некоторые мужчины теряли сознание. И вот однажды Саша неудачно прыгнул и разбился. Не насмерть, но… Это было в воскресенье, на утреннем представлении, в зале было полно детей. А когда Сашу вынесли, наш Пьер, чтобы успокоить публику, решил показать, что всё это шутка, ничего страшного не случилось. Сам взобрался под купол и, пародируя Сашу Цирилла, повторил его прыжок. И… сломал ногу. Но, несмотря на это, продолжил выступление. Делая вид, будто хромает умышленно, сделал круг по арене и только за форгангом упал и потерял сознание. Вот такой он, видите! Перелом оказался таким страшным, что работать клоуном он больше не мог. Но… – Осип поднёс руку ко рту, таинственно подмигнул Чаку и тихо добавил. – Скажу вам по секрету, он вскоре снова выйдет на арену. Я вас уверяю.
В это время дверь, которая вела в соседнюю комнату, открылась, и оттуда вышла сухонькая, сморщенная старушка.
– Ну, показывайте уже ваши фокусы, ну! – прошамкала она беззубо, отталкивая Осипа и садясь на его стул.
– О! Невеста Малхамовеса пришла! – весело сказал Осип. – Показывай ей фокусы! Ишь! Это моя тётя. Старая дева. Ей уже под семьдесят. Поэтому я и называю её невестой Малхамовеса. Малхамовес – это ангел смерти. Не бойтесь, она ничего не слышит, совсем оглохла. Только не думайте, что я ей желаю зла. Господи, Боже мой! Пусть ещё живёт сто лет.
Старушка нетерпеливо заёрзала на стуле и зашамкала:
– Давайте уже ваши фокусы, ну!
Стороженко засмеялся.
– Публика волнуется.
– Ох, эта мне публика! Ну, ладно. Пойдёмте, – Осип взял Стороженко под руку, повел в угол, и они над чем-то там склонились, потихоньку переговариваясь.
Потом Петр Петрович Стороженко обернулся и сделал шаг в строну старушки и Чака.
В руках у него была блестящая железная кастрюля.
– Уважаемая публика! Дамы и господа! Перед вами абсолютно пустая кастрюля! – громким цирковым голосом произнёс он, открывая крышку и показывая пустую кастрюлю. – Алле-оп! – он быстро закрыл кастрюлю крышкой и сразу же открыл – в кастрюле лежали клещи. – Алле-оп! – он опять закрыл кастрюлю, опять открыл – кастрюля была пустая. – Смотрите все, любуйтесь, любуйтесь-удивляйтесь! Диво дивное, чудо чудное – кастрюля волшебная. Алле-оп! – выкрикивая и размахивая кастрюлей, Стороженко забегал по мастерской.
Всё это происходило так молниеносно, так неожиданно, что я никак не мог подсмотреть, как это делается. Как будто настоящее чудо происходило на глазах.
Конечно, я понимал, что никакое это не чудо, а ловкость рук Стороженко и замысловатое устройство в кастрюле, которое сделал мастер Осип, – но впечатление было потрясающим.
Это было так здорово, что Чак не выдержал и захлопал в ладони. И тётушка Осипа неслышно захлопала в ладони сухощавыми руками. Даже я, забыв, что невидимый и бесплотный, тоже зааплодировал (хотя никто из них не мог услышать моих аплодисментов).
Стороженко, отставив ногу назад, низко поклонился, или, как говорят циркачи, «сделал комплимент». Потом подошёл к Осипу и молча обнял его.
– Что вы! Подумаешь! – смущённо наклонив голову набок, пожал плечами Осип. – Я был рад сделать что-то для вас… Вы знаете, у меня есть мысль!
Он обнял Стороженко за плечи и что-то зашептал ему на ухо, показывая глазами на Чака.
– А? По-моему, я гений. А?
– А? – в тон ему переспросил Стороженко и засмеялся. – Пожалуй, таки гений. Можно попробовать! – и, обращаясь к Чаку, сказал: – Не хотели бы вы, юноша, завтра утром пойти со мной в цирк? Ведь завтра воскресенье, в гимназию вам не надо. Посмотрели бы на репетиции и, может быть, немножко мне помогли. А?
– Я… я с удовольствием. Пожалуйста! – заикаясь, сказал Чак.
Я понимал его волнение. И на репетицию в цирк ужасно интересно было пойти, и этому симпатичному Стороженко искренне хотелось помочь.
– Ну, спасибо. Тогда встретимся в десять, там же, на базаре, возле раскладки. Хорошо?
– Хорошо, – сказал Чак и вдруг качнулся у меня перед глазами. И весь подвал качнулся, как будто от землетрясения. Последнее, что я увидел, – это сморщенное лицо тётушки Осипа, её лукавые глаза и расплывшийся в улыбке беззубый рот.
В глазах потемнело.
Бомм! – ударил в голове колокол…
Глава V
«У каждого в жизни должна быть своя тайна»! Что мне ваши переживания!
Я сидел на скамейке возле цирка, на площади Победы, рядом со старым Чаком.
– А? Что? Что случилось? Почему… – спросил я удивленно.
– Ничего не случилось. Ты что – забыл? Я же тебя предупреждал. За один раз мы можем побывать с тобой только в одном дне прошлого. А завтра, если не возражаешь, мы продолжим наше путешествие в тысяча девятьсот двенадцатый год – сегодня уже поздновато, тебе пора домой. Да и я, честно говоря, устал немного.
Чак действительно выглядел усталым, измождённым. Глаза у него ввалились, четче вырисовались морщины
на лице, их как будто стало больше. Путешествие в прошлое стоило ему, по-видимому, больших нервных усилий.
И как мне ни хотелось узнать, что было дальше, я сочувственно посмотрел на него и сказал:
– Да. Мне надо уже идти…
Хотя идти мне вовсе не надо было… Родители, наверное, ещё и с работы не вернулись.
Чак усмехнулся. Он всё понимал.
– Спасибо тебе…
– Мне… За что?.. – покраснел я. – Это вам спасибо. Я же и не делал ничего.
– За то, что согласился отправиться со мной в моё прошлое. А делать ещё придётся, не волнуйся.
Он таинственно подмигнул мне и, привстав, подал руку.
– До завтра! В то же время, что и сегодня. Сможешь?
– Смогу, конечно. До свидания.
Он уже собирался уходить и вдруг задержался:
– И ещё, Стёпа… Давай договоримся. Ты ни о чём лишнем меня не будешь расспрашивать, хорошо? Я сам тебе расскажу всё, что нужно. И не ходи за мной. Не пытайся узнать обо мне больше, чем я тебе расскажу. Пусть между нами будет тайна… Я вообще считаю, что у каждого человека должна быть своя тайна, загадка, что-то ещё не раскрытое. Без этого неинтересно жить на свете. Ну как? Договорились?