— Глянулся ты Антипе. Привязался он к тебе, — сказал как-то дед. Он вырезал ложку, а Петька вытачивал на станке большого деревянного снеговика, Кате в подарок.
— Он мне тоже нравится, — сказал Петька. Точить было сложно: три шара да ещё ведро на голове. А выточить он хотел большущую фигуру, почти в метр высотой.
— Мужик-то он золотой! — подтвердил дед. — Да только всё злодеев вокруг видит. Одинокий он. И в голову себе втемяшил, что так оно лучше. А так нельзя. Я к тому, Петяша, говорю… Ты резцом-то не ковыряй, не ковыряй! Ты веди плавно! Я к тому, Пётра, что вот он к тебе расположен, дак ты его не гони от себя-то. Он душой застыл. Пущай он к тебе привыкнет! А? — И старик глянул на Столбова, словно для себя просил.
— Дед! — сказал Петька. — Знаешь чего?
— Ну?
— Я тебя люблю!
И Петька чмокнул старика в морщинистую щёку.
— Ты у меня самый лучший на свете.
— Ты наговоришь! — расцвёл дед. — Фулюган я!
Петька расписал снеговика цветами и поставил сушиться. А сам взял мороженой рябины и пошёл Катю проведать: он к ней каждый день ходил, а то и по два раза в день.
— Петя пришёл! — закричал Васька, тот самый, кто на горшке катался. Петька сделал ему большущий деревянный грузовик, и теперь он раскатывал на собственном транспорте. — Садись с нами картошку есть!
Катя лежала в светёлке. Она очень обрадовалась и Петьке, и рябине.
— Можно бусы сделать, — сказала она, перебирая ягоды тоненькой, похудевшей до синевы рукой.
— Ты ешь! Сладко! Необыкновенный какой-то вкус! — сказал Петька. Не мог он спокойно смотреть на эту девчонку, всё его совесть мучила, что загубил ей каникулы.
— Петя! — прямо глядя ему в глаза, сказала девочка. — А что ты не расскажешь, где это мы на болоте были?
— Да не на болоте вовсе! В Гончаровке были.
— Да? А я всё царство какое-то деревянное видела… И будто на мне сарафан парчовый и кокошник, как у принцессы. И огни горели…
— Нет, — отвёл глаза Петька, — это тебе в бреду…
— Зачем ты меня обманываешь, Петя?
Катя потянулась и вынула из-под подушки ту самую книгу, что читал ей Столбов там, в скиту.
— Это вот ты в мешок сунул.
Петька покраснел так, как не краснел никогда.
— Катя! Ты должна меня понять, — запинаясь, начал он. — Это не наш секрет…
Катя внимательно выслушала всё, что он сбивчиво говорил ей и про ценность находок, и про одиночество Антипы, и про опасность со стороны барахольщиков, и про совершенно справедливые опасения старого егеря.
Девочка машинально перебирала ягоды, рассыпанные на одеяле.
— Знаешь, — сказала она, подумав, — ты отдай Антипе Андреичу книжку эту. Скажи, мы случайно унесли. Пусть он нас за воров не считает. И ты, Петя, на него не обижайся. Это ведь его родной дом, скит-то. Хочет — пустит туда, а хочет — не пустит… А знаешь, почему наше болото не замерзает? Там ключи горячие. Я в этой книжке прочла. И ещё: как эти ключи начинают сильно бить, так во всей окрестности неурожай. В этой книжке за сто пятьдесят лет наблюдения записаны…
— Видишь, — сказал Петька. — Это ж научные сведения! Им цены нет! А он их прячет.
— Отдай, — сказала Катя. — Это его книга. Его!..
Глава двадцатая
Калёная стрела
— Ты на меня не серчай! — говорил Антипа. — Я от людей добра-то не много видел, всё больше зло. И никаких у меня обязанностей к людям не имеется.
Они сидели на поваленной осине. Петька только что отдал старику книгу, и тот говорил растерянно, словно убеждал самого себя:
— Сам посуди. Все мои прадеды двести лет в болоте от людей прятались. А ведь не воры, не разбойники! А их в тюрьмы, и в рудники, и в Сибирь! А эти вот пришли, поджигатели-то! Стариков, детишек невинных пожгли. Это как?
— Это фашисты! Понимаете, фашисты! Они не люди! По ним нельзя о людях судить!
— Те фашисты, эти царисты, а те и вовсе пятые-десятые… Все одинаковые!
— Неправда! Неправда! — доказывал Петька. — А дед Клава? Он детей всю войну прятал, жизнью рисковал!
— Пошли! — сказал охотник. — Сам-то ты небось меня рогатиной встретил. А барахольщиков-то чуток не пострелял? А?
— Так ведь это не со зла, а в защиту. А в скиту вообще я думал — волки забежали…
— Пойдём! Нам ещё двадцать третий участок надо посмотреть. Что-то вчера там двое городских шныряли, не учинили бы беды какой!
Старик оттолкнулся палками и покатил под гору. Петька за ним. Он бежал легко и сильно, выбрасывая вперёд палки, дышалось свободно, хвойный лесной запах бодрил.
— Замотал ты меня! — закричал Антипа. — Здоров ты на лыжах ходить. Становись первым, я отдохну.
Они поменялись местами. Теперь Петька шёл первым, а старый егерь бежал позади.
— Что, не любишь, когда на пятки наступают? — смеялся он. — А всё ж удивил ты меня с этой книгой! — прибавил он вдруг. — То вон как дрожал, а тут отдал! Удивительно…
— Ничего удивительного! — повернулся к нему Петька. — Это ж ваше!
— Да уж я и то гляжу, — примирительно сказал Антипа. — Хороший ты парень, Пётра. Я к тебе привык, знаешь…
Но в этот момент Петька ткнулся в какую-то проволоку грудью. Она сорвалась, резанула его по горлу. И в ту же секунду что-то свистнуло над головой мальчика. Падая, он услышал, как охнул Антипа. Когда Столбов вскочил, он увидел, что старик лежит навзничь. А из груди у него торчит… Петька не сразу понял что. Стрела? Что тут, индейцы? Большущая стрела, толщиной в два пальца с наконечником в мужскую ладонь, пробила ватник старика и глубоко вошла в грудь.
— Всё! — хрипло сказал Пророков. — Конец мне, Пётра!
— Что это? — испуганно выдохнул Петька.
— Самострел, — тяжело опуская веки, сказал охотник. — Браконьеры на лося ставили. Конец мне…
— Антип Андреевич! Что вы! Антипа… — заголосил Петька, падая на колени. — Не умирайте! Не надо! Пожалуйста!
Он хотел вырвать стрелу, но вспомнил, что в «Трёх мушкетёрах» как только вытаскивали кинжал из груди раненого, так фонтаном била кровь и тот испускал дух.
— Что же делать? Что делать? — причитал он, ползая на коленях.
— Ничего! — прошептал старик. — Ступай, сынок. Волки доделают.
— Нет! — закричал Петька.
Он стащил с Антипы лыжи, пошарил в кармане, нашёл два гвоздя. Этого было мало. Тогда он вернулся к той проволоке, что приводила в движение самострел. Раздирая кожу на ладонях, отломал несколько кусков. Потом без сожаления сломал свои лыжи и обломки их укрепил на лыжах охотника. Получилась волокуша.
— Антипа Андреич, помаленечку давай переползай! Дорогой мой, давай!
Старик со стоном перевалился на эту волокушу.
— Не дам помереть, не дам! — приговаривал Петька, впрягаясь в проволочную лямку.
Старик был страшно тяжёлым, а снег глубоким. Петька, опираясь на лыжные палки, тянул и тянул вперёд. Он не помнил, сколько он шёл. Сердце у него колотилось где-то в ушах, голова раскалывалась от боли, а дышать было так трудно, словно он дышал огнём.
— Ничего, ничего! — приговаривал он во время остановок, растирая старику побледневшие щёки.
Старик был в полузабытьи, он иногда что-то говорил, просил оставить его. Потом стал называть Петьку разными именами.
— Матвеюшка, — шептал он, — сильный ты у меня какой! Серёженька мой!
Петьке хотелось кричать от этой путаницы: старик называл его именами своих погибших сыновей. Ему казалось, что идёт он очень давно. Что вообще всё давно кончилось. Что не было ни города, ни школы, а всегда был этот лес и проволока, готовая вот-вот распилить его пополам…
Он не знал, сколько часов он шёл. Но когда лес вдруг кончился и Столбова ослепил свет тракторных фар, он уже не мог ничего вымолвить и очнулся только в бараке мелиораторов.
— Ну, паря, — говорил, растирая его, милиционер. — Ты никак двужильный… В старике килограмм девяносто, а ты его шесть километров волок.
В бараке были какие-то люди с ружьями. Доктор в халате. И радист кричал в микрофон: «Да! Да! Значит, сначала примете раненого, а потом вертолёт верните. Да, он нужен для облавы. Охотники собрались. Да, двадцать семь человек! Вооружены! От райцентра идёт вездеход! Из лесничества передали: егеря уже прочёсывают лес…»
— Жив Антипа Андреич? — спросил Петька.
— Теперь-то выживет! — ответил врач.
Глава заключительная
Береги честь смолоду
А может, всё это приснилось? И не было ни леса, ни старого егеря, ни Кати.
Петька стоит в классе у стола. А ребята говорят обидные слова.
— Врун! — кричит Васька Мослов. — Систематически обманывает коллектив!
Пионерский сбор с обсуждением вруна Столбова состоялся в первую неделю третьей четверти. Только отца не было на обсуждении и мама не смогла прийти: у неё «полетела» какая-то установка — и она задержалась на работе.
А тут ещё на обсуждение пригласили учителя литературы Бориса Степановича, единственного учителя, который относился к Петьке серьёзно и даже один раз его хвалил за фантазию и находчивость. Но Петьке от того легче не было.
Петька смотрел на негодующий класс, и ему казалось, что ребята говорят не о нём.
— Ребята, — сказал Петька, — я теперь совсем другой. Тут так много всего за каникулы произошло! Я совсем переменился, честное слово.
И он начал рассказывать про болото, про скит и про книги… Сначала его слушали завороженно. У второгодника Сапогова прямо глаза на лоб вылезали и рот открывался так, что казалось, он нижней челюстью парту зацепит. Но когда Петька стал рассказывать, как он тащил Антипу шесть километров, Борис Степанович — сам Борис Степанович! — покачал головой:
— Нет, Столбов, ты неисправим!
Все будто очнулись.
— Староверский скит! Ха-ха-ха! — захохотал второгодник Сапогов. — Вот умора! Деревянное царство!
И вслед за ним захохотал весь класс. Даже Панама смеялся! Даже Маша Уголькова! Даже Борис Степанович!
Петька смотрел, как дёргаются от смеха ребята, как Сапогов, дубина Сапогов, валится с парты, и вся эта картина заволакивалась у него туманом. Класс стал стихать, потому что увидел: всем известный врун Столбов… плачет. Ребята растерялись. И никто не задерживал Петьку, никто не побежал за ним, когда он взял портфель и медленно вышел из класса.
Он шёл длинным коридором, и ему хотелось назад в деревню, туда, где он был нужен. Где никто не смеялся над его рассказами.
Он очнулся, когда за плечи его обнял Борис Степанович.
— Петя, — сказал он. — Неужели ты говорил правду?
На этот вопрос Петька мог только шмыгнуть носом.
— Это поразительно! — взъерошил себе волосы учитель. — Ты первый раз говорил правду — и тебе не поверили.
— Это нормально! — сказал Петька. — Береги платье снову, а честь смолоду… Фольклор.
— Петя, ты извини меня.
И Петька простил учителя, и всех ребят, и даже Ваську Мослова, потому что он был добрым человеком. А дома его ждала бандероль. Когда Петька разорвал упаковку, он увидел знакомую ему книгу в кожаном переплёте. «Неужели Антипа Андреич умер?» — было его первой мыслью, и сердце его оборвалось. Но тут же он увидел чёткую подпись на конверте: «Пророков» — и облегчённо вздохнул.
«Дорогой Пётр Михайлович! — начиналось письмо. — Во первых строках письма кланяются тебе твои любящие бабушка, дедушка, Катя…» Дальше шло бесчисленное перечисление имён Катиных братишек, мелиораторов, лесоустроителей, егерей, милиционеров, бригадиров, трактористов. И Петьке показалось, что все они вошли в его комнату. И стоят, улыбаются, похлопывают его как равного по плечам, угощают семечками.
«…Все желают тебе здоровья и успеха в учении, а также ждут на летние каникулы, поскольку осушение идёт вовсю и каждые руки на счету. Сообщаю также, что после заживления раны поселился я у Клавдия на отдыхе. Чему очень рад. Катерина Стамикова навещает нас каждое воскресенье, как только из интерната приезжает. Про свои дела она напишет тебе особо.
Дорогой Пётр Михайлович! Я тогда был не прав. Но пойми, не хочется кровное и нужное отдавать людям дурным. Мы ведь за это умирали, и не в одном поколении…» Дальше было совсем непонятно. Видно, Антипа очень волновался, когда писал. «…А также посылаю тебе карту Раскольникова болота со всеми промерами, трясинами и путём в скит. Карту и книгу покажи людям сведущим и привози летом учёных».
«Так вот почему дорогу-то найти не могли!» — понял Петька. Тропа была замысловата, изломанна, она шла сначала у самого леса, вдоль края болота, и всякий, кто пытался пересечь его по прямой, попадал в трясину…
Столбов долго рассматривал карту, следил за извивами тропы.
Но странно: не было в его душе радости, что путь открылся теперь для всех. А была тревога и даже тоска.
«Вот и Антипа Андреич понял, что нужно всё людям отдать… Нельзя таить: пропадёт!» — уговаривал себя Петька.
Но беспокойство не оставляло его.
Нет! Ни сбор, ни насмешки одноклассников, ни даже собственные слёзы были причиной его тревоги, а странное предчувствие беды. Точно он, Петька Столбов, сорвал печати с дверей сокровищницы, распахнул двери настежь, да так и бросил, без присмотра, без защиты…
Больше всего ему сейчас хотелось туда, в деревню, к старикам, к Кате… Чтобы защитить, заступиться за них… От кого? Этого он не знал. Но предчувствовал, что защита потребуется.
СЧИТАЮ ДО ТРЁХ!
Глава первая
Полоса невезения
Мальчишки сидели на пустыре. Огромные многоэтажные коробки новостроек подступали к нему со всех сторон, по утрам здесь уже тарахтели бульдозеры и экскаваторы, громыхали компрессоры.
Совсем недавно пустырь был полем. Его ещё пересекала речка. Теперь она уже ниоткуда не вытекала и никуда не впадала.
Кое-где торчали изуродованные деревья — остатки садов бывшей здесь деревни. Но каждый день самосвалы везли сюда битый кирпич, ломаные железобетонные конструкции, опилки.
Высокий вал мусора накатывался со всех сторон на пустырь, и был он уже не деревня, но ещё и не город, а строительная площадка.
Мальчишки любили пустырь. В новых домах, куда они недавно переехали, были для них организованы игротеки и Красные уголки, спортивные залы и кружки, но их тянуло сюда.
Дурная слава ходила о пустыре. Два раза в неделю дружинники проводили рейды, и тогда отсюда разбегались те, кто состоял на учёте в милиции, кем занималась комиссия по делам несовершеннолетних при районном исполнительном комитете народных депутатов.
— И правильно сделал, что ушёл! — сказал Штифт. — Пусть милуются как хотят. Но без тебя. Тоже мне придумали! Догадались! Сколько твоей матери лет?
— Тридцать четыре!
— Ге! — сочувственно усмехнулся Штифт. — Это скоро у тебя вполне может брат появиться!
— Есть уже! — буркнул Алёшка. Ему хотелось завыть от слов приятеля. — Она на то и упирает, что, мол, у Ивана Ивановича сынишка без матери. Маленький. Сегодня утром села ко мне на диван и давай: «Лёша! Что ты скажешь, если Иван Иванович будет жить с нами?» Ну, я ей сказал! Надолго запомнит!
— Я поражаюсь! — сказал Штифт. — Скоро на пенсию, а они… Противно. Тьфу! — Он плюнул в маленький костерок, который развели мальчишки просто так, чтобы сидеть у огня, смотреть на пламя.
— Этот Иван Иванович всё ходил, ходил к нам. Всё про море болтал, а сам в море-то и не был — в порту на буксире плавает! Моряк из лужи! — рассказывал Лёшка. — Всего в нём и морского что фуражка с «крабом».
— Главное, — засмеялся Штифт, — как это она: «Мальчишке нужна мать, а тебе нужен отец…»
— Во-во! — подтвердил Лёшка. — А мне такая мать не нужна! Обойдусь!
— Главное дело, тебе «отец нужен», — не унимался Штифт. — Да у тебя отец — позавидовать можно! Такого отца поискать… Не то что какой-то буксирщик. С таким отцом не бойся, не пропадёшь! Что тебе, отец не поможет? Уходи жить к нему, вот и всё…
— Конечно, — согласился Лёшка.
— Всегда надеешься на лучшее, мечтаешь, мечтаешь, а получается наоборот, — сказал, помолчав, Штифт. — Всегда думаешь: «Ну, повезло!», а на самом деле — нет. — Он горестно шмыгнул носом. — На прошлой неделе специально с уроков удрал: накопил, понимаешь, шестьдесят копеек, хотел в центре жвачки достать. Приезжаю — дают. Чинно-благородно стал в очередь. На шестьдесят копеек четыре штуки выходит, это целый день жевать! И представляешь, перед самым носом на обед закрываются! — Белёсые брови Штифта поднялись, как у Пьеро из «Золотого ключика» — домиком. — Выхожу на улицу — подваливает парень. «Прикупи, — говорит, — жвачки. Я, — говорит, — перебрал, уже так нажевался — тошнит». Я ему как порядочному — «спасибо», а он не по пятнадцать копеек продаёт, а по двадцать! Спекулянт! Ну, думаю, подавись моими деньгами. Купил! Тут нас дружинники и сцапали. И до шести вечера в штабе дружины с нами разбирались.