Обстоятельства складывались удачно для нас. Теперь мы всеми вечерами строили планы, мечтали, спорили. Я ещё никогда в жизни не был в Москве, и Фома с Лизонькой наперебой советовали, что мне надо посмотреть там в первую очередь. Фома подробно объяснил, как проехать на стадион в Лужники и где находится ринг, на котором встречаются московские боксёры. Лиза — как пройти в Третьяковскую галерею и Музей восточных культур, где ей больше всего понравилась японская живопись. Но я мечтал о театре… Радио только разжигало жажду, мне хотелось видеть рядом, близко.
Марфенька уже знала, что мы выедем в Москву в середине февраля, и писала, что ждёт с нетерпением. Нас уже связывала с нею настоящая глубокая дружба. Мы были разные, но много находилось и общего. Переписка у нас с Марфенькой шла весьма оживлённая.
Как раз в это время появилась в «Экономической газете» статья Мирры Львовой. Она заявила, что проблемы Каспия попросту не существует. Мирра развивала теорию отца и других сторонников «геологической аргументации» колебаний уровня Каспия. Каспий-де находится в районе молодых движений земной коры, и древние береговые линии почти все деформированы. Геологические смещения почвы разрушат любую дамбу, если её построить. Мирра с едким остроумием разбирала по косточкам проект Мальшета и климатическую теорию Турышева.
От этой статьи у меня осталось неприятное впечатление — уж очень чувствовалась личная неприязнь автора. Я хотел разорвать газету, но Лизонька вырвала её у меня и положила в папку с вырезками — она хранила всё, что могла достать о проблеме Каспия.
— Зачем тебе это? — возмутился я.
— Что ты, надо же знать, с кем будешь бороться.
— Ты будешь бороться?
— Ну конечно, когда окончу институт и у меня будет достаточно знаний. И ты будешь, уж я тебя знаю. Если не как учёный, то как писатель.
— Это будет не скоро.
— На решение проблемы Каспия, возможно, понадобятся десятилетия. Сейчас многие учёные и государственные деятели ещё надеются на повышение уровня. Когда они убедятся, что Каспию более свойственны низкие стояния уровня (что доказывает Иван Владимирович), нежели высокие, вот тогда у нас появится много сторонников.
— Значит, борьба?
— Конечно.
Приехал старичок метеоролог — тот, который уже заменял Лизу, когда мы уходили в экспедицию. Я уступил ему свою койку, а сам спал на стареньком диване. Пружины упирались в бока, но никак не доходили руки перебрать диван.
Накануне отъезда приехали на своих мотоциклах Фома и Ефимка. Ефимка очень возмужал. Теперь товарищ моего детства уже не походил на вертлявого цыганёнка, это был парень из заметных, на него девушки заглядывались. Ефимка просил купить ему в Москве какие-то запасные части к мотоциклу (он вручил мне список) и что-нибудь для матери — на моё усмотрение. Я охотно обещал. Не помню, что мы тогда говорили такого смешного, может, нам только казалось, что это очень смешно, но хохотали до слёз. Так смеялись, что не слышали громкого стука в дверь. Отпер Андрей Георгиевич. А мы опомнились, когда уже увидели входящего в комнату Филиппа Мальшета.
Мальшет быстро сбросил с плеч прямо на пол рюкзак, швырнул куда-то шапку и поочерёдно обнял каждого из нас, в том числе и Ефима, которого он, впрочем, немножко знал.
— На самолёте? — спросил Андрей Георгиевич и по-хозяйски прибрал Филиппов рюкзак в уголок на стул.
— Прямо с аэродрома — сюда! — Филипп, счастливо улыбаясь, смотрел на Лизоньку — рыжеволосый, зеленоглазый, широкоплечий, в куртке из тюленя и меховых сапогах. С ним будто ветер ворвался в комнату, надувая паруса бригантины, сдувая с неё пыль.
— Ну, собирайтесь, — сказал Мальшет весело и властно — времени в обрез. Через два дня выходим в море. Научно-исследовательская экспедиция по изучению подлёдного режима Северного Каспия. Научные сотрудники приезжают завтра… Что? Нет, у супругов Турышевых другая работа. Прибудут геофизик, геолог и инженер — специалист по возведению дамб, удалось заполучить его в последний момент. Все трое молодые ребята. Так будет лучше. Условия зимой на Каспии слишком суровы и опасны. Снаряжение уже отправлено багажом, часть его я доставил сегодня самолётами.
Теперь об обязанностях каждого. Ты, Фома, позаботишься о лошадях. В райкоме и с председателем колхоза я уже договорился по телефону. Сани бери покрепче. Не забудь запасные оглобли. Лиза едет в качестве метеонаблюдателя и по-прежнему будет исполнять обязанности повара. Завтра позаботься о продуктах. Я тебе помогу. Надо взять побольше мяса и заказать хлеб в хлебопекарне. Часть продуктов идёт скорым багажом из Москвы. Необходимы ещё двое рабочих. Подобрать поручаю, Яша, тебе. Возьми кого-нибудь из ловцов помоложе, покрепче. Если найдутся ловцы со средним образованием — будет совсем хорошо. Понятно? Где мой рюкзак? Яша, дай карту, она в рюкзаке. Достал?
— Ага.
Мальшет выхватил у меня карту Каспия с обозначенным тушью маршрутом экспедиции и стремительно разложил её на столе.
— Вот смотрите. Мы пересечём уральскую бороздину, пройдём вот здесь… Да, тот же маршрут, что и летом, только на лошадях по льду. Там, где пройдёт трасса будущей дамбы.
— Яша, — дёрнул меня за рукав Ефим, — ты меня возьмёшь, да? Очень хочу с вами ехать.
— Так поедем, — сказал я.
— За два дня не успеем подготовиться, — нерешительно произнесла сестра, — хоть бы дня три.
— Можно три, но не больше, — согласился Мальшет. Фома, наморщив брови и чуть выдвинув вперёд нижнюю челюсть, рассматривал внимательно карту.
— Да, здесь можно пройти на лошадях, — заметил он. — Наверное, обнаружим много залежек тюленя. Они как раз теперь щенятся. Значит, моему капитану каникулы. Пусть отдохнёт старичок…
— А рацию вы теперь достали? — спросила Лизонька и покраснела.
Мальшет громко расхохотался.
— Без радиосвязи больше не будем. Наш геофизик отличный радист. Ему уже поручено. Будем держать связь с Андреем Георгиевичем. В случае чего — наши соколы помогут.
— Будьте покойны, — заверил Охотин.
Надо было идти ставить самовар и поить всю компанию чаем, а я всё смотрел на Мальшета. Я вдруг понял: каковы бы ни были наши планы, стоит только Филиппу позвать нас, и мы все бросим и пойдём за ним в пустыню или море — куда он позовёт. Мальшет не считался с нашими личными планами, как не считался и со своими собственными.
Я неохотно пошёл в кухню и поставил самовар. Когда вернулся, все сидели вокруг стола и взволнованно слушали Филиппа Мальшета. Он ходил по комнате и жаловался на то, что наш бывший маяк преследует его, как наваждение.
— Что бы я ни делал, куда бы ни шёл, заброшенный маяк всегда передо мною, как укор моей совести коммуниста и учёного! — с горячностью говорил Мальшет. — Для меня он как скованный Прометей. Маяк был воздвигнут, чтобы освещать путь людям — целым поколениям славных каспийских моряков. А он стоит тёмный, заброшенный среди мёртвых дюн и медленно дряхлеет. Не будет мне ни минуты покоя, пока я не добьюсь, что море снова будет биться у его подножия и на заброшенном маяке зажжётся свет.
ОБСЕРВАТОРИЯ В ДЮНАХ
МАРФЕНЬКА
Глава первая
НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ ШКОЛЬНИЦЫ
Марфеньке было шестнадцать лет, когда она впервые узнала, что такое высота. Случилось это так. После долгих занятий в аэроклубе («Сколько еще будут нас мариновать!» — возмущались девушки.) их наконец допустили к прыжку. Перед этим заставили раз двадцать прыгнуть с парашютной вышки, назубок изучить устройство парашютов, их укладку, развить в себе «рефлекс прыжка».
Подружки-девятиклассницы, волновавшиеся, кажется, больше самой Марфеньки, явились гурьбой на Тушинский аэродром. Отныне Марфенька Оленева будет гордостью 9-го «Б»: у них не было ни одного парашютиста, все почему-то увлекались фехтованием.
Садясь в самолет, Марфенька серьезно, без улыбки помахала девочкам рукой. В комбинезоне, который был ей велик, она походила на медвежонка. Из-под шлема падали прямые русые волосы, подстриженные под кружок. По мнению подруг, Марфенька была дурнушкой, но на нее это, кажется, нисколько не действовало. Школьницы не раз меж собой судачили: как это у такой великой артистки, которой восхищалась вся страна, самая заурядная дочь. И отец у Марфеньки был очень интересный, к тому же лауреат и академик. Иметь таких родителей — и быть самой обыкновенной, ничем не выделяющейся девушкой! Даже одеться толком она никогда не умела. Марфенька не волновалась, она и безо всякого «рефлекса» прыгнула бы, но все же, когда самолет начал набирать высоту, у нее засосало под ложечкой, словно от голода. «Только бы не выдернуть слишком рано кольцо!» — подумала она.
Парашютистки, комсомолки с московских заводов, попробовали затянуть хором песню — тоже, наверное, посасывало под ложечкой: все прыгали первый раз, — но из-за оглушительного гула моторов ничего не было слышно. Из шести девушек никто не смотрел в окно: что-то не хотелось… Разговаривать при таком гуле тоже было невозможно, и все погрузились в довольно унылое молчание.
Молодой чернобровый инструктор лукаво подмигнул девушкам, чтоб не робели. Глаза у него были синие, как небо. Никто не улыбнулся ему в ответ. Тогда Марфенька, чтоб поднять настроение, стала изображать, как она боится. Мимика у нее была исключительная — девушки, не выдержав, рассмеялись. Инструктор Женя Казаков посмотрел на нее одобрительно. Ему нравилась эта смелая девочка, такая забавная и непосредственная. По его мнению, она была красивая. У нее такие правдивые черные глаза и совсем детские розовые губы.
«Все струхнули, а она нет. Разве ее первой пустить?… — подумал он. — Даром что она всех моложе. Нет, как бы не обиделись».
Открылся люк кабины. По знаку Жени Казакова побледневшие девушки одна за другой проваливались в люк… Точно на сцене… Марфеньке представились кулисы оперного театра, где она не раз бывала, когда пела мама, и она невольно улыбнулась. Инструктор ласково коснулся ее плеча: ее очередь. Марфенька с отрешенным видом, все еще изображая испуг, шагнула в воздух. Падая, она напомнила себе: только не выдернуть кольцо раньше времени. Какой бы позор был, если бы она зацепилась за самолет!..
Земля внизу, разлинованная, как на плане, начала медленно вращаться — лишь тогда Марфенька изо всей силы потянула вытяжное кольцо. Кончик троса просвистел у самого уха. Она только подумала: «А вдруг не раскроется?»— как ее с силой встряхнуло, словно кто-то не любивший шутить взял ее, как щеночка, за шиворот и с угрозой потряс. В следующий момент она уже сидела нормально, как на качелях. Она поправила ножные обхваты, совсем уже спокойно привязала вытяжной трос и вздохнула легко и свободно. С восторгом она помахала рукой вслед удаляющемуся самолету.
В ослепительно голубом просторе, как огромные разноцветные медузы, плыли парашюты: то медленно опускались на землю девчата — все пять.
Прыжок начался по всем правилам, как учил синеглазый инструктор, но дальше произошло что-то невообразимое…
В то время как другие парашютистки плавно опускались на землю (одна, кажется, уже и приземлилась), парашют Марфеньки вдруг начал быстро возноситься вверх.
Все, кто с аэродрома наблюдал за прыжками, и оглянуться не успели, как один из шести парашютов поднялся за облака и скрылся из поля зрения. Когда приземлились остальные пять, выяснилось, что нет школьницы Оленевой. Инструктор Женя Казаков чуть волосы на себе не рвал. Это был необыкновенный случай в его практике. Одноклассницы Марфеньки потеряли дар речи.
Не ведая о поднявшемся переполохе, Оленева смирнехонько сидела на стропах, размышляя о странности своего прыжка. Сколько не напрягала она память, но так и не могла вспомнить, чтоб когда-нибудь слышала или читала о парашюте, «падающем» вверх.
«Не могу же я не подчиняться закону тяготения, когда-нибудь потянет же меня вниз, — решила девушка. — Может, это ветер подхватил? Весу у меня, наверно, не хватает… Вот оно в чем дело». Ученица 9-го «Б» окончательно успокоилась.
Когда ее потом расспрашивали, что она чувствовала, оставшись одна в небе, Марфенька всем отвечала: любовалась тишиной.
После московского шума и грохота, оглушительного гудения моторов и напряженного ожидания прыжка какими удивительными показались ей эта тишина и покой!..
Огромные, сверкающие на солнце облака почти скрывали землю. Уходя в сторону, они в то же время стремительно опускались вниз, и Марфенька поняла, что продолжает быстро подниматься. Небо теперь стало непривычной ярчайшей голубизны, переходящей в лиловое, как на картинах Святослава Рериха, которые очень понравились Марфеньке яркостью красок. Она бы весь день ходила по выставке, если бы не столько народу и не мешали эти фотографы, которые то и дело щелкали своими фотоаппаратами. Здесь никто не мешал, и Марфенька наслаждалась.
— Пусть бы меня подольше носило! — сказала она вполголоса и, задрав голову, доверчиво посмотрела на парашют: крепок и надежен, Казаков сам проверял его.
Ей было так хорошо, что она вдруг от всей души пожалела маму, вынужденную дни и вечера (а утра она просыпала) проводить среди затхлых кулис. Там всегда так противно пахло, как в комиссионном магазине. И отца пожалела с его вечными чертежами, математическими расчетами, славою и честолюбием. Он очень ревниво относился к успеху других. Мама хоть от души радовалась каждому новому таланту: она не терпела в искусстве бездарностей.
Марфеньке вдруг показалось таким ужасным, что можно прожить всю жизнь и никогда не увидеть вот такого очищенного от земной пыли неба. И не узнать этой тишины, этого ощущения счастья. Ей хотелось петь, но она не решалась нарушить молчания высоты, в котором чудилось что-то торжественное и доброе.
«Я хочу каждый день так высоко летать в тишине, — подумала Марфенька, — если бы это было возможно!»
Она долго внутренне молчала — ни одной мысли, только всем существом чувствовала свое единение с этим добрым.
Облака постепенно растаяли, растворились в синеве. Парашют все поднимался вверх.
Марфенька начала зябнуть. Комбинезон и шлем больше не защищали от холода. Огромный розовый парашют покрылся пушистым инеем и скоро оледенел.
«Так можно погибнуть», — подумала Марфенька и стала энергично встряхивать стропы. Льдинки посыпались, как град. Упадут на землю дождем — всего несколько прозрачных капелек из ясного неба.
Марфеньке вдруг вспомнилась река Ветлуга, ее отмели и песчаные желтые острова. Высокие обомшелые сосны, голубоватый можжевельник, пахучие белые грибы, которые они собирали с бабушкой Анютой. Так ее все звали в селе Рождественском, где Анна Капитоновна родилась и прожила всю жизнь. Как дочь ни приглашала в Москву, она наотрез отказывалась. Она была льновод и любила свой лесной край и голубенькие цветочки льна. Она любила простор и тишину земли. Ей бы в голову не пришло подниматься на парашюте.
Марфенька вдруг устала от одиночества. Если бы с ней был хоть один человек! Неожиданно она всхлипнула. Все давно приземлились, а ее одну носит за облаками. Вот уж правду говорила домработница Катя, когда с досадой уверяла, что у Марфы все-то не как у людей.
Марфенька почувствовала, что ей трудно дышать. Ну конечно, она уже в стратосфере! Безо всякого кислородного прибора! Скоро она задохнется. Или замерзнет. Будет она, оледеневшая, носиться на розовом парашюте. Как в том проекте, над которым до слез смеялся папа. В их научно-исследовательский институт поступил проект, где предлагалось отправлять умерших в космос на специальных маленьких ракетах.
«Вот еще какая оказия!» — как говорила бабушка. Если с ней, Марфенькой, что случится, кто будет ее оплакивать? Мама любит только свое искусство, папа — науку (не столько науку, как свое положение в науке, уж она-то это знает!). Учителя скажут: «Как жаль! Способная была девочка. Мы же говорили, что ей еще рано летать». Подружки поплачут и забудут, как забыли Юльку, утонувшую в позапрошлом году в реке.