— Почему же тогда в песне поётся: «Если хочешь быть здоров, то закаляйся»? — спросил Миша. — По-вашему, ведь закаляться не надо…
— Надо, — ответил Леонид Фёдорович. — Только песни пишут поэты, а за тем, чтоб ваша жизнь была хорошо организована, слежу я. — И он ушёл.
6
В последние дни перед волейбольным матчем мы очень много тренировались. Так как других дел нам не предстояло, то мы только и говорили о матче и о том, удастся ли нам победить.
Перед тем как я передал Усачёву, что его включили в сборную, Саконтиков мне сказал очень странную вещь.
— Володя, а Володя! — Саконтиков был чем-то удивлён. — А зачем Усач сухари сушит?
— Сухари? — Я и сам ничего не понимал. — Где же он их, на кухне, что ли, сушит?
— Нет, что ты! — ответил Коля. — Он разложил хлеб на большом таком камне у ограды, за которой виноградник, а сам сидит рядом с книжкой, а солнце припекает, и получаются сухари… Ну зачем ему? — Саконтиков от нетерпения и любопытства даже подпрыгивал немного.
Нас кормили четыре раза в день, вкусно и досыта, тем, кто просил, давали добавку, поэтому я ни за что не мог сообразить, для чего Усачёву сухари. У нас на полдник чуть не каждый день были сдобные булочки.
— Может, тебе померещилось? — спросил я Саконтикова.
Саконтиков оскорбился.
— Честное пионерское под салютом! — выпалил он покраснев. — Мы бабочек ловили и вдруг Тольку Усачёва увидели. Видим, он сухари сторожит, и ушли оттуда…
Я сбегал к забору, отделявшему лагерь от виноградника, но Усачёва там не застал. На плоском камне, нагретом солнцем, никакие сухари не лежали. Я решил, что малыши что-то перепутали.
Когда я сказал Усачёву, что его включили в сборную, он растерялся. Сперва он даже не поверил. А потом улыбнулся и без всякой заносчивости спросил:
— Не врёшь?
— Будь спокоен, не вру.
Тогда он тем голосом, которым и всегда бахвалился, сказал:
— Я не подкачаю! В матче применим новый способ блокировки.
Я припомнил, что, играя с Мишей, Усачёв тоже употреблял непонятные выражения. Мне вдруг стало боязно, что и матч мы можем проиграть.
Однако на тренировках Усачёв очень старался. Правда, у него был недостаток: он не любил пасовок. Если мяч попадал к нему, то он стремился сильным ударом «погасить» его. А стоя на подаче, он слишком красовался. Но зато удар у него был сильный. И, когда за день до матча Гера Ивашов сказал, что опасно Усачёва завтра выпускать на площадку, потому что он задаётся, Жорка Фёдоров ответил:
— Может, он задаётся чуточку, да зато как «режет» и длинный какой!
На волейбольной площадке Усачёва называли длинным без насмешки, а, наоборот, с уважением и даже с завистью.
В нашу сборную вошли Толя Усачёв, Гера Ивашов, Жорка Фёдоров и ещё три человека. Капитаном команды назначили Ивашова. Судить матч должен был начальник нашего лагеря Георгий Борисович.
Георгий Борисович немножко прихрамывает, потому что одна нога у него не сгибается. Он был ранен на фронте. Ему, наверно, лет сорок. Он часто заходит в столовую в белом халате и у всех по очереди спрашивает, довольны ли мы едой, вкусно ли приготовлено. Под вечер он всегда выходит из своего кабинета и направляется к скамейке у дачи младших пионеров.
Малыши сразу его замечают и окружают. Он сажает на здоровое колено Саконтикова или кого-нибудь другого и начинает качать, как дошкольника.
Один раз, я слышал, он спросил:
— Вас новым песням учат? Ну, спойте мне, пожалуйста.
Малыши спели ему. Потом он сказал:
— Я тоже вам могу спеть одну песню, которую вы не знаете. — И запел:
Эх, картошка — объеденье,
Пионеров идеал!
Тот не знает наслажденья,
Кто картошки не едал!
Он спел, засмеялся отчего-то и спросил:
— Что, хорошая песня? — Потом помолчал и сказал — Конечно, она теперь устарела. В то время, когда она на свет появилась, голодновато было, так что картошка, да на костре печённая… До сих пор не забыть!
Кто-то из малышей спросил:
— Георгий Борисович, вы, наверно, эту картошку в походе на привале ели, да?
— Правильно, — ответил Георгий Борисович, — на привале. Макали картошку в соль, запивали водой из ручья, а потом эту песню пели.
— А мы, Георгий Борисович, не едим печёной картошки… — сказал кто-то жалобно.
— Почему не едите?
— Потому что мы в походах не бываем, — ответил из-за моей спины подошедший Миша.
Это было как раз накануне матча.
— Да-а, — протянул Георгий Борисович, — тут ведь такая вещь: в ближний поход идти некуда, в дальний — далеко. — Он улыбнулся: — Учёный человек говорит, от этого похода вся поправка ваша на убыль пойдёт.
— Так это же Леонид Фёдорович, он же… — начал кто-то.
— Эх, если б мог, я бы с вами за милую душу в поход пошёл! — перебил Георгий Борисович. Он постучал пальцем по больной ноге. Потом встал и добавил: — Не горюйте, всё будет! Поправляйтесь пока…
Посмотреть на состязание нашей команды с командой знаменитого Артека пришли местные ребята и отдыхающие из соседнего санатория лётчиков. Капитан сборной Артека, парень ростом не меньше Усачёва, неожиданно преподнёс Гере Ивашову букет маков. Мы, когда готовились к встрече, упустили из виду, что есть такой обычай, и у нас для гостей букета не нашлось.
Георгий Борисович и вожатый Артека — помощник судьи — заняли свои места. Георгий Борисович дал свисток начинать игру.
Первую партию мы быстро проиграли. Гости играли дружно и, главное, так спокойно, как будто нас, «противников», вовсе не было, а они собрались в круг, чтобы просто для удовольствия попасоваться. У них не бывало, чтоб на мяч кидалось сразу несколько игроков. И вообще их игроки, казалось, с места не двигались, а ждали, пока мяч коснётся кончиков их пальцев. В первой партии нам еле удалось счёт размочить. Но во второй партии мы сумели подтянуться. Артековцы решили, наверно, что им всё равно ничего не грозит, и начали бить по мячу как попало. Но, увидав, что счёт стал в нашу пользу, они сразу засуетились. Их капитан запричитал:
— Активнее, ребята, активнее!
— Дожмём их, орлы! — обратился к нашим Гера.
Георгий Борисович засвистел и приказал:
— Отставить разговоры!
— Удалю с поля! — добавил вожатый Артека.
Георгий Борисович и его помощник находились на разных концах волейбольной площадки и каждую минуту просвистывали её насквозь.
Артековцы с большим трудом сравняли счёт.
При счёте 13:13 к ним перешла подача, но всё равно наш боевой дух был выше. Мы могли выиграть, это точно.
И тут-то Усачёв не взял мяча, который шёл ему прямо в руки. Этот мяч отбил бы любой начинающий. А Усачёв вдруг замер, словно боясь пошевельнуться. И он действительно боялся пошевелиться, потому что какой-то человек навёл на него фотоаппарат и приготовился щёлкнуть затвором. На глазах у всей нашей команды Усачёв застыл с поднятыми кверху руками и опустил их только через секунду, когда мяч упал к его ногам, а фотограф опустил аппарат.
Георгий Борисович даже не сразу объявил:
— Сет-бол! — Он, как и все, тоже оторопел.
Следующая подача Артека была последней. Наши гурьбой бросились на мяч, получился двойной удар, и мяч, выброшенный на аут, не спеша, легонько подпрыгивая, покатился по наклонной дорожке к морю. Мы потерпели поражение.
Третью партию и играть не стали. Как бы она ни кончилась, ничего бы не изменилось.
Ребята из Артека пробыли у нас ещё часа полтора, полдничали вместе с нами, а потом уехали. И тогда в нашей палатке мы окружили Усачёва.
— Ты почему, как памятник, стоял? — крикнул Гера.
— Верно, как статуя прямо! — поддержал Жорка Фёдоров. — Я же рядом был, видел: статуя. Проиграли из-за него…
— Конечно, из-за него! Да если б…
— Тише, ребята, пусть ответит, — перебил Миша.
— Я, ребята, не считаю себя виноватым, — заявил Усачёв. — Я собирался взять мяч и мог взять, и, может быть, так срезал бы, что счёт стал бы…
— Если бы да кабы, да росли бы бобы… Заткнись лучше! — со злостью заорал кто-то.
— Но я не взял, — продолжал Усачёв, не обращая внимания на шум. — Разве я говорю, что взял? А получилось так. Я вдруг замечаю: фотограф нацелился и сейчас меня заснимет. Тут я решил секундочку одну постоять неподвижно, чтоб не испортить снимок.
— Он, значит, о снимке думку имел, — зловеще пояснил Жорка.
— А фотограф, — Усачёв развёл руками, — сделал, понимаете, выдержку секунды на три, и…
— Фотограф виноват, чего там, — сказал Гера.
— Но это был не фотограф… — Усачёв помедлил, — а фотокорреспондент областной газеты. Не мог же я ему испортить снимок! — Он победоносно поглядел на нас.
— Ты кто, знатный человек, что твою фотографию в газете надо печатать? — негромко спросил Миша.
— Не знатный, а только, если он меня захотел снять, зачем я буду снимок портить?
— Не понимает!.. — загудели вокруг Усачёва.
А Гера Ивашов сквозь зубы ему сказал:
— Ну, теперь знай: ни в одну игру тебя не примем, ни в одно дело. Сам по себе будешь теперь.
— А сейчас, чтоб духу твоего здесь не было! — добавил Жорка. — Не мозоль глаза!
Усачёв пошёл к двери вразвалочку, но с очень несчастным лицом. Только что я собирался припомнить Усачёву его слова «применим новый способ блокировки», но неожиданно ехидничать расхотелось.
Когда Усачёв вышел, Жорка, понизив голос, начал:
— Ребята, по-моему, надо ему такую штуку подстроить. Как он после отбоя явится, вы все притворитесь, что спите, а я будто спросонья закричу: «Мяч на игру!» Тогда вы мигом вскакиваете — и к нему…
— Правильно, накостылять, чтоб знал! — сказал Миша.
— Все на одного, да? — спросил я.
— А ты, может, заступиться хочешь? — процедил Жорка.
— Может, и хочу.
— А то к Ирине сходи, к Леониду Фёдоровичу… — прищурился Жорка.
— Может, и схожу!
— Ну, иди! Брысь отсюда! — раздались голоса.
— Скатертью дорожка! — Жорка указал мне на дорожку, лежавшую в проходе между кроватями, по которой минуту назад ушёл выгнанный Усачёв.
Я огляделся: все были против меня. Тогда, не оборачиваясь, я двинулся к двери, а кто-то, не отставая, — за мною следом. Выйдя из палатки, я обернулся: это был Миша.
— Пожалел его, что ли? — спросил он меня.
— Ну, пожалел.
— Нашёл кого жалеть! Девчоночье сердце у тебя!
— Ладно, — сказал я, — у тебя зато львиное!
— Не львиное, — сказал он, — а таких типов жалеть не буду!
— Пожалуйста… ты бы там оставался! — Я кивнул на палатку.
— Я ушёл не потому, что я за тебя, а потому, что я твой друг, понял? — крикнул Миша.
— А чего ты так на Усачёва окрысился? — спросил я нарочно спокойно. — Ты же сам его предложил в команду включить.
— Я предложил, потому что не знал, что он такой… Знаешь, кто из него вырасти может?
— Ну, кто? — спросил я.
— Кустарь-одиночка, вот кто! Что мы сегодня опозорились, ему всё равно. А мне завтра к лётчикам идти, на костёр их к нам приглашать…
— Ничего, — сказал я, — как-нибудь сходишь. И нечего тебе так на Усачёва злиться. Ты ведь сам говорил, что раз уже вёл с дураком воспитательную работу.
— Тот не такой вредный был, — ответил Миша, немного успокаиваясь.
— Усачёв сейчас переживает. — Я почему-то уверен был, что так и есть. — По-моему, хоть и трудно, а мы его трогать не дадим. Я звеньевой и…
— Ладно, — сказал Миша равнодушно, — не нужен он никому. — Потом его, наверно, досада взяла, что я его переубедил, и он добавил: — Тебе бы у девчонок звеньевым быть…
Но на это я не стал обращать внимания.
Вечером, перед сном, когда все собрались в палатке, Жорка окликнул Усачёва:
— Хочешь, приёмчик тебе покажу?
Жорка знал несколько приёмов классической борьбы и японского бокса и часто предлагал их показать, но соглашался кто-нибудь редко. Сейчас Жоркины слова были, по-моему, началом какого-то заговора против Усачёва, потому что все, как по команде, притихли.
— Показать приёмчик? — повторил Жорка, приближаясь к Усачёву.
— Мне покажи! — вдруг сказал Миша.
— Тебе?.. — Жорка, видно, никак не ожидал такого оборота. — Что ж, идёт. Отойдём-ка от стены, — сказал он торжественно. — Так. Стань здесь, около кровати. Герка, отодвинь тумбочку. Теперь поздороваемся, Волошин. Давай руку!
— Держи!
— Раз, два, три! — Жорка сделал резкое молниеносное движение всем телом и покривился от боли.
— Ну, показывай. — Миша стоял неподвижно, слегка расставив ноги, и по-прежнему держал Жорку за руку.
— Понимаешь, ты сейчас должен был упасть, — объяснил Жорка, чуточку обескураженный.
— Так ты бы его раньше предупредил! — посоветовал Гера Ивашов.
Все рассмеялись.
— На ногах, Миша, стоишь крепко, — сказал Жорка Фёдоров покровительственным тоном. — Отпусти руку. — Он помахал в воздухе онемевшими пальцами. — Хочешь, другой приём покажу?
— Ну, давай.
— Обхвати меня покрепче. Вот. А сейчас отпустишь! — И Жорка пальцами обеих рук неожиданно сдавил Мише рёбра.
Однако Миша продолжал прижимать его к себе.
— Слушай, Волошин, отпусти-ка!.. — тяжело дыша, грубовато попросил тогда Жорка. — Руки у него железные, — отдуваясь, сообщил он нам. — А вообще-то, когда я тебе на рёбра надавил, ты от боли, понимаешь, сразу должен был отпустить.
— Так не было боли, — сказал Миша.
— Неважно, должна была быть, — возразил Гера, подражая Жоркиному тону, и подмигнул нам.
— А больше ничего показать не хочешь, Фёдоров? — полюбопытствовал Миша.
— Нет, поздно уж, спать пора, — ответил Жорка и притворно зевнул.
— Утомился! — объяснил кто-то, а все расхохотались, и даже Усачёв несмело улыбнулся. Мне захотелось подбодрить его, но подходящие слова как-то не попадались на язык.
— Ничего, брат… — сказал я.
Усачёв меня понял.
— Нет, мне здесь жизни не будет, — ответил он тихо, — потому что ребята такие…
А на утренней линейке хватились — Усачёва не было. Обегали весь лагерь, но его не нашли.
Начался переполох.
7
Пробовали Усачёва искать рядом, в городке. Но там ни на почте, ни на улицах, ни в парке санатория лётчиков его не было. Первый автобус на Симферополь ещё не отходил, а среди пассажиров, ожидавших отправления, Усачёва не оказалось.
Леонид Фёдорович прежде всего, очень волнуясь, спросил, возможно ли, что Усачёв ещё до отбоя пошёл купаться. Но, когда он узнал, что Усачёв исчез, захватив с собой бинокль, он немного успокоился. Ясно, что идти купаться с биноклем даже Усачёву в голову не пришло бы.
Георгий Борисович сказал, что если к двенадцати часам дня Усачёв не отыщется, то придётся дать телеграмму его родителям и заявить в милицию. Ирина и вожатая девочек пошли по шоссе в направлении Симферополя, надеясь, что набредут на след беглеца. Мы много раз обшарили лагерь вдоль и поперёк. Потом, когда всё уже было обшарено, начали просто без цели слоняться по парку из конца в конец. Встречаясь, все поминутно спрашивали друг друга:
— Ничего не слышно?..
Но слышно ничего не было.
Георгий Борисович подозвал нас к себе и строго спросил, чем мы занимаемся.
— Вы, кажется, намеревались сегодня пригласить на костёр лётчиков? — сказал он. — Так идите к ним. Кто тут у вас из руководства? Ивашов, Волошин? Вот вы и отправляйтесь. Только ненадолго!
Георгий Борисович хотел нам показать, что ничего такого страшного ещё не случилось, чтоб мы могли забывать обо всех своих делах. Но, когда Миша и Гера ушли, мы опять принялись без толку шататься по лагерю. Только новенькие, вновь прибывшие ребята, не участвовали в суматохе.
Скоро из санатория лётчиков вернулся один Гера. Он рассказал, что они с Мишей никого из лётчиков не застали, потому что все были на пляже. Миша остался ждать в гостиной санатория, пока хозяева придут с пляжа, а Гера примчался сказать, чтоб Георгий Борисович о них не тревожился.