А только после сеанса я ей ничего не сказал. Мы с ней рядом идем, а она ещё скучнее, чем перед кино была. Челкой своей не трясет, идет — в асфальт смотрит. Вот история. И про что с ней говорить-то — не придумаешь. Я ей около клена красивый лист подобрал — хоть ожила немного, прикладывает его к куртке по-всякому. Я спрашиваю:
— Ты это куда после школы с такой сумищей бегаешь?
Она листком махнула.
— Тренируюсь, Витька. Папа говорит: «У тебя не руки, Елена, а веревочки». Вот и тренируюсь. В греблю хожу.
Ничего, расшевелилась вроде. Я-то ее проводить хотел как полагается, а она около моего дома говорит:
— Ладно, Витя, я пошла, а то вон тебя ждут уже.
Я как Юру увидел, чуть не побежал сперва. Но он тоже быстро ко мне подошел.
— Да где же ты, старик, пропадаешь?
Ленка — чудачка, ну чего, спрашивается, ушла? Тут бы все сама и спросила.
— Слушай, Витя, второй адрес есть.
Я говорю:
— Ладно.
— Ну и нормально. Дня через два поедем. Да не волнуйся ты, первый раз вместе будем.
Чуть я про наушники не забыл. Домой пришел, стол открываю — вот они! Я коробку схватил — и за Юрой. Хорошо, что он не торопился, я его быстро догнал. Он наушники в руках повертел.
— На полчаса зайти ко мне можешь? Пошли.
Юра у себя в комнате эти наушники в два счета разобрал.
— Ну, видишь?
А там внутри все канифолью заляпано и провода еле держатся.
— Это они по частям откуда-то тянут, а собрать нормально не могут.
— Понятно, — говорю, — завтра отдам, пусть глупей себя ищут.
А Юра наушники внутри рассматривает, как будто интересное там увидел. Я ему через плечо заглянул — ничего, цифирки какие-то выдавлены, а больше ничего. Он ко мне повернулся.
— Витя, что там Пигузов про Психа сказал?
Ну, я повторил, что помнил, а он опять наушники рассматривает. Потом рукой махнул.
— А ну их всех! Точно, Витек? Нам с тобой главное — клиента не упустить.
Странно он сказал, и Ленечка тут зачем-то оказался. Я стал вспоминать, что мне Пигузов ещё говорил, а Юра наушники в ящик сбросил и деньги мне дает.
— Знаешь, ты своему Гудилину лучше деньги отдай. Отдай, отдай. Неизвестно ещё, как получится.
А дома ужинать сел — папа в кухню заходит.
— Почитай, Витяй.
Конверт мне подает. Я обрадовался: от мамы давно ничего не было.
— Да ты не суетись, ничего там хорошего нет.
И точно, мама ещё на месяц задерживается. Папа меня конвертом по макушке хлопнул.
— Ну что, Витька, отменяется генеральная уборка?
На другой конец города ехать пришлось. Домина новый, большой, парадные на замках. Я вызывную кнопку нажал и говорю в микрофон:
— К Владимиру Алексеевичу.
Замок звякнул, мы и вошли.
В квартире чистота — заходить страшно. Как будто и не живет никто. Владимир Алексеевич впустил нас, спрашивает:
— Переписывать, что ли, будете? Хол вчера новые диски принес, с вертушкой возился, все проверял. Мои, говорит, парни придут переписывать, так чтобы все в норме было. Ну погодите тут, я сейчас.
Нас в комнате оставил, а сам на кухню пошел. Красивый дядька, уже весь в морщинах, а все равно красивый. Идет — шагов не слышно.
Он там посудой звенел, а я комнату рассматривал. На полу ковер мягкий, большой, я и расхаживаю. Юра говорит:
— Смотри, как делать буду, в следующий раз один поедешь.
— Ну, пошли, что ли, вундеркинды?
Аппаратура у него на специальном стеллаже стояла. Подходим, я смотрю — «Каденция»! Я этот центр у Юры в блестящих книжках видел, он говорил, что сейчас ничего лучше и не бывает.
— Так чего, любоваться будете или включить уже?
Юра кивает, а я вспоминаю, что ему сейчас делать надо. Точно, чистую кассету вставил.
— Нет, — это Юра Владимиру Алексеевичу говорит, — вы пластинку не ставьте сразу, пусть вертушка вхолостую покрутится.
А я вспомнил: если все в порядке, на ленту никакой шум не запишется. Минут пять подождали, потом послушали. Тишина в колонках. Порядок, значит.
Владимир Алексеевич этот у Юры за спиной стоит, курит.
— Ах ты чудо-ребенок!
А я уже чувствую, что все у Юры как надо. Вундеркинды, вундеркинды! До вертушки уже добрались, вот что! Мне эта проверка больше всех нравится. По краю диска насечки — черные, белые, и лампочка на них светит. Если скорость в порядке, эти насечки как будто на месте стоят, если нет — бегут в какую-нибудь сторону. Ну, тут-то они, понятно, намертво стояли, только Юра все равно регулятор покрутил. Побегали у него чуть-чуть.
Этот, сзади, опять задымил.
— Ну, наигрался? Да вижу, что можешь, вижу. Пиши уже.
А пластинку на диск сам поставил. Не дал Юре. Все пустил и стоит, на свою «Каденцию» любуется.
Мы уже почти до конца одну сторону дописали, совсем ерунда осталась. Вдруг — бац! — звук исчез. Владимир Алексеевич засуетился, аппаратуру выключил.
— Сейчас, — говорит, — пацаны, сейчас. Ерунда какая-то. Подождем малость, перегрелась техника. Вчера же как зверь пахала.
Немного подождали, он диск перевернул. Все нормально.
— Ну я же говорил. Пластинка небось с дефектом.
Только звукосниматель к концу подбираться начал, та же история: диск крутится, лампочки светятся, в колонках — глухо.
Владимир Алексеевич прямо на месте завертелся.
— Да я ж за эту чертову «Каденцию» такую прорву денег отвалил, что сказать неприлично. Что я теперь с ней, а? Мне эту шарманку заграничную кто чинить будет? Вы, пацаны, вот что, вы Холу скажите. Он же говорил, что разбирается. Черт его знает, может, и починит.
Владимир Алексеевич опять с «Каденцией» возиться начал, а я вспомнил. Вспомнил, как про точно такое же папа Холстову рассказывал. Я Юре тихонько говорю:
— Ты ему скажи про проводок-то, скажи, ну, помнишь, отец мой Холу…
Юра сумку с кассетами подхватил.
— Всего доброго, — говорит. И к выходу меня толкает.
Так на площадке и очутились. Я говорю:
— Ты чего?
А он меня вниз тянет. Я уже на улице уперся.
— Ну точно же, Юра, забыл ты, что ли? Все, как папа рассказывал. Чего он будет с ума сходить? Ведь цело там все внутри, цело! А Хол когда ещё придет, он, пока дождется, вообще спятит.
Юра меня через дорогу перетащил, сумку свою на скамейку бросил.
— Ты помолчать можешь? «Хол», «Хол»… Если хочешь знать, Хол сам этот проводок вчера сломал. Я его, думаешь, к Дмитрию Алексеевичу зачем приводил? Он же сам в этой технике ещё меньше меня понимает.
— Так ведь в мастерской же работает…
— В какой мастерской? Он эту мастерскую для твоего отца придумал. Он таким, как вот этот, аппаратуру достает, диски. А они, лопухи, ещё и верят, что он специалист. «Посмотрите, все ли в порядке, проверьте». Вот он этому вчера и посмотрел. Сам ведь заметил, точно, как твой отец сказал, так и сделано. Ему-то сто лет такого не придумать.
— Фу ерунда, — говорю, — так ведь и чинить ему придется. Ведь придется же?
— Ну что ты все спрашиваешь? Не спрашивал бы ты лучше, все же ясно. А ты если помогаешь, так и помогай. Чего мешать-то?
Юра на меня так внимательно посмотрел, как будто сообразить хотел, правда я не понимаю или притворяюсь просто.
— Сам ты, Витек, подумай: он же теперь до смерти боится, что деньги его накрылись, а Хол для него, лопуха, авторитет. Хол ему скажет, что аппаратуру как следует починить нельзя, так он ее хоть за сколько кому угодно продаст, чтобы сколько-нибудь денег вернуть. А уж тот, кто купит, выложит Холу за это дело. Всех же делов — один проводок заменить.
Медленно как-то до меня доходило.
— Ты что, с самого начала все знал? И с зонтиком на остановке?..
Юра сморщился.
— Ну, знал. Все знал. Вас вот с отцом не знал, а так все. Ты, Витек, можешь не верить, только я теперь и без всех этих штучек, — он по сумке с кассетами хлопнул, — я просто так рад, что мы с тобой познакомились. А что Хол с аппаратурой крутит, так тебе-то что? У одного жлоба купит, другому продаст, подумаешь, большое дело. Так, Витек? Ты же не ему, ты же мне помогаешь!
Юра звал меня сначала, потом догнал и шел рядом. Я не отвечал ему, и скоро он отстал.
Я очень люблю, когда папа рассказывает, как он был студентом. Все смеются, и он от этого рассказывает ещё веселей. Когда у нас бывают папины друзья, они вспоминают хором, а мы с мамой хохочем как ненормальные.
А теперь я, как предатель, привел их домой и они тоже слушали и смеялись и думали, как нас обмануть… Наверное, я больше никогда не смогу слушать папу и смеяться со всеми.
Я и не заметил, как оказался в этом сквере. Жесткие листья катались в короткой траве. Из-под маленьких кустов выпрыгивал полосатый кот. Он хватал листья лапами, нюхал и отпускал на волю. Иногда на кота налетало сразу много листьев, он фыркал и лупил себя толстым хвостом.
Было уже темно, когда я приехал домой. Папа стоял около парадной в домашних брюках, в куртке, накинутой на плечи. Он взял меня за подбородок, подержал так.
— Ну, Витька…
Я делал уроки, а под стеклом на столе мама переправлялась через реку на олене. На том берегу ее ждали люди, а она смотрела назад серьезно и внимательно. Она смотрела, как будто от нас с папой увозил ее олень через реку.
Я про будильник напрочь забыл. Проснулся, а на часах уже ой-ой. Из дому как встрепанный выскочил и бегу. Так ведь на остановке Ваньчик меня ждал. Мы вдвоем до самой школы как полоумные неслись. Я уже в классе говорю:
— Как там у вас, цвет от музыки не отвалился?
До самого звонка проговорили, ничего не слышали. Базылева на уроке спрашивает:
— Ты, Витька, чего такой разговорчивый?
— Погода, — говорю, — хорошая.
Посмотрел, а по стеклам в три ручья льется.
Ваньчик после уроков говорит:
— Витьк, Витьк, сгоняй за пирожками, а то Борис Николаевич уже ждет, а есть ужас как хочется.
Бегу в угловую булочную, а сам думаю: «Вот номера, Ваньчик меня за пирожками посылает, а я как бобик бегаю. И ведь что удивительно: не обижаюсь».
Я с пирожками прибежал, а их там человек пять.
В лаборантской не помещаются, кто-то уже в кабинете тиски привернул, напильником скрипит. Борис Николаевич меня с кульком увидел.
— Ага, — говорит, — отыскался след Тарасов. Ну, харчитесь, умельцы.
Всех и рассмотрел, пока пирожки уминали.
Двое ребят из девятых оказались, я их не знал раньше, а из параллельного седьмого — Капустин Пашка. И когда они успели?
Я в лаборантскую пошел, хотел посмотреть, как Борис Николаевич точить будет. А у станка-то Ваньчик! Губу отставил, ручки крутит. Я прямо испугался.
— Оставь, — говорю, — резец сломаешь.
Борис Николаевич говорит:
— Не сломает, он уже сломал что положено.
Вот так. Пока я всяких там владельцев посещал, Ваньчик тут, можно сказать, в люди вышел.
Я у физика спрашиваю:
— Опять конденсаторы по коробкам раскладывать?
А он два маленьких динамика достает.
— У нас, — говорит, — гражданин Иваницкий в диск-жокеи метит. Будешь ему стереотелефоны делать. Годится?
Работка, между прочим, ничего себе, не то что халтура гудилинская. Пока лишнюю бумагу из динамиков вырезал, вся спина мокрая стала. Вазелином, что осталось, смазываю, ну чтобы диффузор эластичный был, а сзади дышат. Я обернулся — Ваньчик стоит и всеми своими веснушками улыбается. И так мне легко стало, будто мама вернулась.
— Ну чего тут у вас? — говорю. — Токарь.
— Пекарь, — Ваньчик говорит. — Смотри, какой еж получился.
А точно — еж. Это Пашка Капустин с девятиклассниками уже почти весь глобус лампочками утыкали. То есть лампочки-то Пашка приделывал, а ребята что-то паяли рядом. Ваньчик туда посмотрел.
— Во, видал? Уже почти фильтры спаяли. Пашка лампочки покрасит, и готово дело — цветомузыка.
Я ещё хотел посмотреть, что ребята делают, только Борис Николаевич вдруг объявил перерыв и стал на окнах шторы опускать.
— Внимание, — говорит, — гвоздь программы. Иваницкий, полезай на стол, Кухтин, гаси свет.
Такое тут началось! Они с Ваньчиком заранее, наверное, договорились. Ваньчик в темноте скачет, руками машет, а за ним лампа вспыхивает ярко-ярко. Ну прямо как ускоренная съемка или немое кино. Здорово! Потом Борис Николаевич свет зажег.
— Ну как, ребята, стоит такую штуку в зале поставить?
Ваньчик со стола слез.
— Что надо стробоскоп, Борис Николаевич.
— Ну и ладно.
Физик на столе какие-то провода разъединил, ко мне обернулся:
— Ты, Кухтин, тот ящик из-под стола выдвини, будь добр.
Дернул я его двумя руками — тяжеленный он оказался — а оттуда всякое железо посыпалось. И штуки-то, главное, совсем непонятные, не придумаешь зачем.
Я одну поднял — ну вроде треугольника из железного прутка, только углы скрученные. Подергал туда-сюда.
— Борис Николаевич, это у вас что?
А он железки на стол выложил.
— Эй, мальчишки, кто тут грамотный?
Мы перед столом толкаемся, а никто сказать не может. Потом Рогов из девятого взял этот треугольник, муфточку на нем повинтил, хоп — одна сторона открылась.
— Карабин, Борис Николаевич?
— Молодец, точно. Альпинистский карабин, а это крючья. Скальные, ледовые…
— Так вы альпинист?
Борис Николаевич крючья свои в ящик сгреб.
— Да пожалуй, что нет, я путешествия больше любил.
Тут Ваньчик не выдержал.
— Вы с геологами, да?
— Зачем с геологами — с друзьями. Я, понимаете, парни, очень не любил с друзьями прощаться: то одно сказать забудешь, то другое. А тут идешь неделю по тайге, неделю по горам, потом ещё что-нибудь, и каждый человек рядом, и никто никуда не спешит. Когда поход кончается, ты каждого по отдельности ну просто спиной чувствуешь, и они тебя тоже. Я уж позже понял, что для этого в тайгу ходить не обязательно, а тогда прямо тосковал в городе.
Борис Николаевич стоял, крутил свой карабин на пальце и улыбался, как будто слушал приятное, и мы улыбались. За компанию. Потом кто-то говорит:
— А теперь?
— Теперь иногда встречаемся и вспоминаем, как все было. Это тоже здорово, когда есть что вспоминать.
Тут он совсем разулыбался, а я спрашиваю:
— А путешествия ваши?
— Так я же и говорю: не в тайге дело. Я вот с вами после уроков сижу, и никакой тайги мне не нужно.
Ваньчик совсем к Борису Николаевичу протиснулся.
— А спиной вы нас тоже… Ну как в походе?
— Непременно. Вот Капустин сейчас синхронизацию у осциллографа раскручивает. Точно, Капустин?
Пашка от осциллографа так и скакнул.
— Да ну вас, — говорит.
Мы смеемся, а Ваньчик опять:
— А почему я вас спиной не чувствую?
— Спина, Иваницкий, от тяжести умнеет. Вот рюкзак потаскай лет пятнадцать — и будет она у тебя все видеть и все слышать.
Просто удивительно, сколько в этой комнатухе просидеть можно. Борис Николаевич говорит:
— Вы, мальчишки, что, хотите, чтобы ваши родители на меня министру пожаловались? А ну марш!
Мы уходим, а он ещё сидит там, возится.
Видно, Гудилин меня уже давно ждал. Сидит перед нашей парадной на лавочке, курит.
— Ты чего, Кухтин, домой только ночевать ходишь? Остекленел я тебя ждать. Взял твой кадр «телефоны»?
Я тут только и вспомнил, что деньги с собой ношу. Гудок деньги взял, а не уходит. Топчется около меня чего-то.
— Слышь, Кухтин, а у твоего знакомого записи есть? Ну, на продажу.
— Ого, — говорю, — у него этих записей пруд пруди. У него записей знаешь сколько…
Все я забыл. Услышал про записи и забыл. Уже у меня условный рефлекс, что ли?
— Так чего ты? — Гудок со скамейки вскочил. — Я же не просто так, я бы взял.
Ушел я. Наговорил чего-то и ушел. Наторговался, хватит.
Утром выхожу на остановку — здравствуйте пожалуйста! Базылева собственной персоной.