А мне уже все равно — ждали, не ждали. В голове только адрес Виталика и крутится.
Он с нами, наверное, и разговаривать бы не стал, если бы Ленку не увидел. Напуганный какой-то. А тут видит — девчонка. Высунулся на площадку.
— Чего надо?
Я говорю:
— Здравствуйте, нам Виталика.
— В школе Виталик остался, понял? Хочешь разговаривать — говори: Виталий Николаевич. Чего надо?
Он из темноты вышел немного, стоит нас рассматривает. Ну, может, на два года Юры постарше. «Виталий Николаевич»… Я говорю:
— Пластинки отдайте. Вы с Юрой договаривались, чтобы он с кассетами не приходил. Чтобы с пластинками. Отдайте пластинки! Их вернуть надо, мы их у коллекционера брали.
Ленка все меня за руку тянула, чтобы не шумел, а тут Ваньчик как крикнет сзади:
— Все отдавайте, а то мы в милицию…
Я даже от двери шарахнулся, когда Виталик на площадку выскочил. Одной рукой за дверь держится, а другой нас отталкивает.
— Шпана, спекулянты!! Никакого Юры не знаю!
Из соседней двери здоровенный дядька высунулся, а Виталик уже чуть не визжит:
— Видите, видите? Пал Палыч, видите? Уже дома от них покоя нет. Пристают, видите? Шантажируют!
Такому Пал Палычу попадись… Только и ждет, наверное, чтобы кого-нибудь с лестницы скинуть. Хорошо, хоть Ленку не тронул. Нас-то с Ваньчиком от души пихнул — так мы по лестнице и посыпались. Я устоял, а Ваньчик за перила внизу не удержался. Я его поймал, а он вырвался и опять наверх.
— Нечестно же, — кричит, — нечестно!
Честно, нечестно… Я вот тоже хотел, чтобы все честно было.
Уж как одно за другое цепляться начнет, только держись. Папа у меня вечером дневник смотрел.
— Ты, Витька, что? Совесть у тебя есть? Через неделю мать приезжает, а к нему в дневник посмотреть страшно. Нам с матерью у тебя за спиной стоять, да? Знаешь ведь, что у меня испытания на носу, целый день на нервах, так ещё добавить решил?
Долго говорили. Я боялся, что про Юру вспомнит, спрашивать начнет. Не вспомнил. Совсем он со своей работой все забыл.
Только я в своей комнате засел — звонок. У нас соседка часто за спичками приходит, я коробок на кухне прихватил, открываю — на площадке Ленка. Я удивился: никогда же не заходила, — а она совсем близко подошла и шепчет:
— Юра ждет, Витька, Юра внизу!
По лестнице спускаемся, а она на ступеньки смотрит, будто упасть боится, и молчит, как тогда после кино. На улицу только вышли, сразу девалась куда-то.
Досталось Юре все-таки: губы, как у негра, распухшие и видно, что говорить больно.
— Ничего, что я Лену прислал? Не хотел Дмитрия Алексеевича своей мордой пугать. Ну как ты?
Не стал я Юре про Виталика рассказывать. Так, про ерунду всякую говорю, а он, вижу, не слушает.
— Знаешь, Витя, к Степану Трофимовичу надо идти. Он ведь один из всего этого жлобья человеком оказался, понимаешь? Ты представь только, что он про нас думает! Мы же вроде этих, в подворотне, оказались. Зацапали диски — и в сторону. Деньги я, кровь из носу, достану, а ты… Ну объясни ты ему, Витек, что не жулье мы. Ты объяснишь, лучше тебя никто меня не знает. А деньги я скоро пришлю. Ну что ты смотришь? Ты подумай, через три дня мама из больницы выходит, ей совсем волноваться нельзя, а меня Псих со своей конторой доставать начнет, да папаша ещё. Что будет-то? Никак нам тут, понимаешь. Уедем к ее сестре, поживем у них чуть-чуть, потом комнату снимем, а дальше видно будет. В техникум какой-нибудь там переведусь. А ты Трофимычу скажи четко: деньги будут, и все. Ладно, может, увидимся ещё, а нет, так я письмо пришлю.
И пошел.
Я ему в спину смотрю, а Ленка тихонько так подошла и рядом встала.
— Ты мне, Кухтин, скажи: что Юра придумал.
— Чего тут придумаешь, — говорю, — к деду идти надо. Влип из-за нас Трофимыч.
— Нет! — Ленка почти закричала. — Ты с Юрой, понимаешь, с Юрой должен быть. Если ты с ним будешь, он не сделает этого.
— Да что, Ленка, что он сделает?
— Не знаю, Кухтин, только он уже все придумал.
И чуть не плачет. Тут с настоящими делами не разобраться, а она ещё выдумывает.
Если бы меня в этот день вызвали, определенно бы пару схлопотал. Только и думал, как Степану Трофимовичу объяснять буду. Или записку написать?
Дома час, наверное, сидел. Придумывал, чтобы вранья не очень много было. Записку в конверт вложил.
У двери позвонил, а сам боком стою. Сейчас, думаю, конверт дам и убегу. Дверь открывается, а я и не знаю, что мне делать: там совсем другой мужчина оказался. Молодой. Стоим и друг на друга смотрим.
— Тебе кого, мальчик?
— А Степан Трофимович, он что, уехал?
— Да нет, почему уехал? Часа через полтора будет. Ты не из ДПШ?
Сунул я ему, в общем, записку в руки и убежал.
Я Юре каждую перемену звонить бегал. Накручивал в автомате расхлябанный диск и ждал. Ваньчик один раз побежал со мной. Мы стояли в тесной, грязной будке и слушали длинные гудки.
— Да ну, — сказал Ваньчик на обратном пути, — да брось ты. В техникуме он.
Я и говорить ничего не стал. Ну какой сейчас техникум?
И в лаборантской после уроков все не клеилось. Ваньчик крутился рядом и смотрел за мной, как за больным. Одни неприятности у людей от меня. Собрался потихоньку и ушел.
Наверное, я уже привык по городу ездить. Едешь куда-нибудь, едешь, и как будто легче становится. Часа два колесил. Когда к дому подошел, совсем уже темно было.
Дверь в квартиру открываю, а в прихожей папа стоит. Стоит и как будто давно уже меня ждет.
— Ну, Витяй, с тобой не соскучишься. То один я тебя дождаться не могу, а то уже…
Папа плечами пожал и конверт мне подает.
— Он тебе и записку оставил. На вот. И где ты Виктор, такого симпатичного старикана нашел? Уж так он мне тебя хвалил — прямо удивительно… И потом, с каких это пор ты записи собирать начал. И Юра ещё.
Я промычал что-то и — в комнату. Пакет разорвал — так и есть: от Степана Трофимовича письмо.
«Милый Витя, сначала я подумал, что вы с Юрием просто-напросто большие путаники, и поэтому не пошел к нему в тот же день.
Сегодня я был у него и не решился говорить с его отцом. Мне кажется, что Юра в беде, и если вы остались одни, то помочь ему можешь только ты. А кто поможет тебе, Витя? Не молчите, ребята!»
Страшно сказать, что мне лезло в голову. И главное, нужно было куда-то бежать, делать что-то немедленно, а я сидел у себя в комнате и ни на что не мог решиться. Папа вошел неслышно, по плечу похлопал.
— К тебе, Витяй. Да очнись ты.
Он посторонился, а за спиной у него Базылева.
Ленка сказала:
— Это я. Пошли. Степан Трофимович к Юре приходил. Ждали мы с тобой, ждали, а там уже случилось что-то. Юрин отец знаешь как кричал — я у себя в квартире слышала.
Кажется, я и дверь не захлопнул. Папа сверху крикнул: «Витяй!», сосед по площадке шарахнулся. До самого Юриного дома не останавливались.
Юрин отец мне открыл. Я только вошел, он меня за плечо в комнату тянет.
— Где Юрка, где Юрка, я спрашиваю?
— Не знаю, — говорю.
— Вижу, что не знаешь. А кто его систему украсть научил? Старик этот очкастый приходил, глазами хлопал. Он? Нет? А приходил зачем? «Извините, очень жаль, что я вашего сына не застал».
Аркадий Васильевич вскочил, стул грохнул.
— Сказал бы я ему, где мой сын, — жаль, не знал ещё. Думал — шпана в машину залезла. Так нет же!
Он остановился возле столика с телефоном и стал передразнивать чей-то голос:
— «Ваш сын Юрий находится в тридцать восьмом отделении милиции. Задержан при попытке продать автомобильную стереосистему «Вагант». Утверждает, что взял ее из вашей машины. Для подтверждения его показаний необходим ваш приезд».
Он вдруг закричал куда-то в прихожую:
— Черта лысого я пойду! Пусть, паразит, получит, что заслужил!
Деньги! Вот как Юра деньги достать решил. Аркадий Васильевич уже не замечал меня, он кричал что-то в комнате, стульями гремел. Я постоял немного в прихожей и вышел.
Теперь уже все. Лучше бы мне с Юрой в милицию попасть. А Ленке что сказать? Ведь она же как будто знала все!
— Ну что ты расселся? — сказала Базылева. — Ведь ждет же он, ждет, что его выручать придут! Не стал бы он свой телефон давать, если бы не надеялся. Ну езжай к нему теперь, скажи: «Ты, Юра, не жди, на тебя папа сильно сердится». А потом с Иваницким пойдешь свою цветомузыку делать? Или что вы там ещё с Борисом придумаете?
Я говорю:
— Стой, Ленка. Ведь только Борис у нас и остался.
Борис Николаевич жил где-то рядом. Мы долго бегали по дворам, пока Ленка не узнала его дом.
Физик испугался, по-моему, когда мы с Ленкой к нему ввалились.
— Вы что, случилось что-нибудь?
Я начал рассказывать, а Борис Николаевич нас постепенно в комнату заталкивал. Мы уже на стульях сидим, а он говорит:
— Теперь ты, Кухтин, давай ещё раз, только подробно. И главное, номер этой «Победы» вспомнить попробуй.
Я, наверное, очень плохо говорил, а под конец кричать начал. Борис Николаевич говорит:
— Что же вы, мальчишки, наделали, а?
Тут Ленка и заревела. Он ее из комнаты успокаиваться увел, потом вернулся, сел передо мной.
— Учишь вас, учишь… Теперь все понял? Я это дело на себя беру. Хорошо, ты полномера вспомнил. И никаких движений. Базылеву домой проводить, и поделикатней с ней, рыцарь.
Мы стояли с Ленкой около парадной Бориса Николаевича и ждали. Мы ничего друг другу не говорили, просто ждали и все. Ленке, наверное, было холодно, она дергала плечами и хлюпала носом, как маленькая. Свет у физика все горел. Может быть, он звонил кому-нибудь, а может быть, одевался. Ленка вдруг перестала носом шмыгать.
— Надо такси, Витька. Надо быстро, Юра ждет. Ты беги, Витька, я Бориса задержу, а ты подъедешь.
Они на меня не обращали никакого внимания. Я махал рукой, кричал и подскакивал к самому краю панели, так что брызги в лицо попадали. Машины шарахались от меня как от ненормального.
Тогда я зажмурился и выскочил на середину дороги.
Водитель тряс меня за шиворот, а я твердил как заведенный:
— Все в порядке. Все. Все в порядке.
Он уже отпустил меня, а я, кажется, так и бубнил эту ерунду. Шофер повернул меня к себе.
— Случилось что, ну?
— Порядок, — сказал я, — теперь точно — порядок.
Утром Ленка не пришла в школу. Мы с Ваньчиком бегали звонить ей, но к телефону никто не подходил.
— Слушай, — сказал Ваньчик, — ты Юре позвони. Подумаешь, отец ругаться будет, зато, может, скажет чего-нибудь.
Я так заорал, что Ваньчик от будки шарахнулся.
— Извини, старик, — сказал Юра, — сразу звонок не услышал, у меня тут пылесос.
— Ленка, — ору, — не знаешь где? В школе нет, дома к телефону не подходят. Безобразие сплошное!
— Витек, я ведь только утром вернулся. Пока ваш физик приехал, пока Психа привезли, пока меня допрашивали. В общем, я ее попросил маму из больницы встретить. Выписывается она. А мне к их приходу ещё убраться надо. Вечером заходи, договорились?
Мы неслись по мелким лужам.
— Витька! — орал Ваньчик. — Витюха! — Он задирал руку и показывал на свои часы. — Опаздываем!
— Врешь! — Я уворачивался от брызг, догонял его. — Врешь! Успеем!
Рассказы
В начале пятидесятых
Тогда ещё никому не приходило в голову называть фронтовиков ветеранами. Может быть, потому, что они были сильными молодыми мужчинами, а может быть, потому, что их было очень много. Не называть же ветеранами всех подряд.
А в городе уже не было развалин и на месте холодных коробок разбитых домов уже строилось новое жилье, но кое-где в ленинградских квартирах ещё хранились блокадные коптилки, и по вечерам светилась у входа в наш подвал надпись: «Бомбоубежище». Уже молочницы с раннего утра трезвонили у дверей коммунальных квартир, и мирным, довоенным житьем пахло густое молоко, но в те же дворы приходили за ними инвалиды с трофейными аккордеонами и играли, посматривая вверх, а мы кидали из окон мелочь, завернутую в бумажки.
А потом мы выросли и все это ушло вместе с нашим детством. Вместо поленниц из почерневших осиновых и березовых плах в знакомых дворах стоят блестящие автомобили с выпуклыми боками, и разноцветные булыжники закрыты серым асфальтом.
И все-таки, если попытаться представить себе, что за этими воротами, обглоданными неторопливой ржавчиной, тот самый булыжный прямоугольник двора… Представить себе это и войти…
Красавчик
Мы жили тогда на Петроградской стороне. Узкий двор был стиснут облезлыми спинами четырех домов, и небогатый дворовый пейзаж подробно повторялся в разнокалиберных окнах. Этих окон было так много, что даже самый слабый удар по раздутому до бесформенности мячу кончался могучим скандалом, и в очередном окне появлялась фанерная заплатка.
На улице было спокойней. Машины мимо нашего двора ходили редко, и мы носились по мостовой, как хотели. Правда, был и во дворе один интересный тупичок. За узкой дверью в пахучем полумраке стоял наш конь. То есть он, конечно, был не наш, а домоуправления и дворника Гоши, но ведь в нашем же дворе. Коня звали Красавчик, и он аккуратно брал с ладоней принесенные из дому краюшки.
Дверь в конюшню не запиралась, и, если бы в городе завелись конокрады, они мигом бы увели покладистого Красавчика. Когда про это говорили Гоше, он призадумывался, двигал туда-сюда кепку и отвечал: «Не-е, животная умная, фронтовая. И меня не подведет, и себя в обиду не даст».
А Красавчик и в самом деле был боевой лошадью. Пока бои шли у Ленинграда, он возил снаряды где-то около поселка Ошта. На эту работу брали самых смирных лошадей и некурящих стариков. Для службы в армии Гоша и вправду был староват, но так как грузы они с Красавчиком возили военные, то и двигались вслед за войсками, пока не оказались в Ленинграде. В Ленинграде Гоша с Красавчиком прижились. После войны Гоше выдали белый передник и дворницкую бляху, а Красавчику досталась отдельная конюшня с электрическим освещёнием.
И все-таки не могли мы, мальчишки, согласиться с тем, что наш Красавчик — фронтовой конь. Он, конечно, был лучшей лошадью на Петроградской, но разве такими были тонконогие с дикими глазами кавалерийские кони, которых в те годы ещё можно было видеть на улицах. Да что там говорить! Никто даже не слышал, как он ржет. Красавчик только кряхтел по-стариковски, когда ему на телегу доставалось слишком много груза. Вернее, они кряхтели вдвоем, потому что Гоша всегда помогал Красавчику — напирал на телегу сзади.
«Тоже мне фронтовой конь! — говорил Серега Покатихин. — Разве фронтовой конь будет хлеб у чужих брать? Ты, Гоша, скажи, будет, а?»
Терпеливый Гоша не только не прогонял нас из конюшни, он даже не обижался, что мы говорили ему «ты».
«Конь не собака, — отвечал он спокойно. — Чего ему людей на своих-чужих делить? Однако, животная фронтовая, с понятием».
Фронтовая животная кивала и уписывала наши горбушки.
Теперь уже трудно вспомнить, но, наверное, это Покатихин придумал устроить верховую езду. Он посмотрел фильм «Застава в горах» и решил готовиться к пограничной службе. Конечно, Красавчик не тянул на пограничную лошадь, но выбора не было.
Каждый день после обеда Гоша на часок уходил к каким-то своим приятелям и Красавчик оставался без хозяйского надзора.
Мы зашли в конюшню, и Серега показал Красавчику буханку. Красавчик затопал и зашевелил ноздрями. Покатихин положил буханку на скамейку, взял лошадь за морду двумя руками и потянул к выходу.
— Уздечку надень, — сказали из-за раскрытой двери. Серега взял уздечку и кое-как запутал ремнями безропотного Красавчика.