Борис Алмазов
Глава первая. ПАНАМА — ПОТОМУ ЧТО ШЛЯПА
Он действительно был немножко шляпой. Начнет в футбол играть, ударит по мячу — мяч в окне, ботинок в воротах. Пойдет рыбу ловить, насадит червяка, махнет удилищем — червяк за шиворот, а крючок вместе с удочкой и большим клоком штанов далеко в реке плавает. Все ребята, конечно, кричат:
— Шляпа, лопух! Он поэтому и в пионерские лагеря ездить не любил. Нынче вот в городе проболтался все лето. Ходил на пришкольный участок, сорняки полоть. Сорняки оставил, а какие-то полезные корешки повыдергал. Все опять шумят:
— Пономарев — дурак! «Пономарь» — лопух! — А один говорит: — «Панама»! Так и превратился он из Пономарева в «Панаму». Теперь пошло: «Панама, Панама»… Он уже привык, откликаться начал. Панама так Панама, у других еще похуже прозвища. И еще у него была беда. Постоянно Пономарев опаздывал в школу. Выходил-то из дому вовремя, просыпался рано, в шесть часов, когда отец вставал гимнастику делать. А на улице обязательно что-нибудь происходило. То в трамвае мотор перегорел: дым валит, вожатый бегает, пожарные прикатили. Хоть Панама и не досмотрел, чем там дело кончилось, а все-таки в школу опоздал. То увидел, как над городом журавли летят в теплые страны, — в люк свалился, в открытый. Еще хорошо, не сломал себе ничего. Зато потом пришлось весь день отмываться. Все-таки канализация. Вот и сегодня тоже. Панама за полчаса до уроков из дома вышел, а школа-то вот она, рядом. Подумал Панама, что еще рано, решил квартал кругом обойти. Один дом прошел, второй, завернул за угол. А за углом, около закрытого ларька утильсырья, лошадь стоит, извозчик — седенький старичок — на огромной платформе сидит, газету читает. Ну Панама и прилип. Он обошел лошадь вокруг. Лошадь была мохнатая, словно плюшевая, на лоб свисала залихватская челка, и вообще вид был у нее какой-то хулиганский: нижняя губа оттопырена, задняя нога полусогнута — только сигареты и гитары не хватало, а то прямо хиппи из подворотни. А под копытами были белые мохнатые метелочки, и из-за этих метелочек лошадь казалась какой-то беззащитной. Тем более, была она вся перевязана ремнями и веревками, на шее болталась какая-то штука, вроде как солдаты шинели скатывают, а на копытах были железные подставки с шипами.
— Дядя, а что это у нее на ногах? — спросил Панама и добавил: Извините, пожалуйста. — Вечно он эти слова забывал вовремя сказать. Старичок посмотрел на него сверху и сказал в пространство:
— Дожились, дите живой лошади не видало! Цивилизация называется! Это подковы, заместо ботинок, значит. Чтобы пятки не стоптать.
— У!.. — сказал Панама. — Большое спасибо. Он еще походил вокруг лошади, а старик смотрел на него печально, поверх очков.
— Ну что? Нравится?
— Да! Очень! — ответил Пономарев. — Такая вся красивая, и пахнет хорошо.
— Эх! Не видал ты, парень, красивых-то коней. — Старик сложил газету. Вот у моего отца тройка была! Кони-птицы, одно слово. Я, слышь-ко, родом из ямщиков, на тракте жил. Ямщикам-то еще от Петра Первого был такой закон положен, чтобы ни подати, ни в солдаты не брать, но зато должен каждый ямщик содержать почтовых лошадей. За это шла ямщикам и земля под покосы, и что проезжий пожалует на чаек, тоже его. А что кони были — звери, одно слово! Из ворот как подадут, дак, кажись, стенку поставь каменную — прошибут. Коренником — это который в средине — рысак орловский был, дак его, бывало, в оглобли два мужика заводят. Мотнет головой — они на вожжах, как тряпки, болтаются.
— А это вожжи? — спросил Панама.
— Вожжи! Да, меня отец все вожжами порол, дак я их век ни с чем не спутаю. Вот они, вожжи, а это вот шлея, гужи, чересседельник, постромки, хомут, опять же удило и, конечное дело, супонь. Запомнил?
— Не-а…
— Это без привычки-то, знамо… Бывало, ночь-полночь, зима ли, непогодь, стучат: «Вставай, ямщик, твоя очередь везти». Я еще мальчонка был, с печки гляжу — отец встает, тулуп красным кушаком подпоясывает. Кнут берет, кистень — палка такая железная от лихих людей, а за окном воет… Не то вьюга, не то волки. Страх… А сгубила-то ямщиков железная дорога. И всего-то тогдашние поезда десять верст в час ехали, да провели чугунку у нас, и ямщиков отменили. Потому — прогресс начался… Старичок достал пачку папирос, закурил. А Панама стоял разинув рот, и ему казалось, что он видит тройку, которая мчится сквозь буран и снег, а ямщик в красном кушаке посвистывает и взмахивает кнутом.
— Подались мы всей семьей, с лошадьми в Санкт-Петербург. Поселились в Парголове. Двух лошадей продали, а на третьей отец извозчиком стал работать.
— Как вы? — спросил Панама.
— Что ты, милый! Я ломовик, грузовой, а отец был легковой извозчик, лихач. Летом — тележка двухместная, зимой — саночки легонькие, вроде как на такси работал. Только недолго: пал наш рысак, и пришлось отцу идти на конку работать.
— А это чего?
— А конка — это, стало быть, как бы трамвай, но на конной тяге. Вагончик — небольшенький, на передней площадке кучер стоит, двумя лошадьми правит, а вагон бежит по рельсам. Ну конечно, скорость не та, однако плавно катит. Мостовая ведь тогда булыжная была, а здесь рельсы. И, конечно, дешевле. Нонче опять же асфальт, а тогда все лошадка…
— Лошадь лучше, — сказал Панама. — А можно мне ее погладить?
— А чего ж нет? Погладь. Панама дотронулся ладонью до меховой конский морды, лошадь насторожила уши, прислушиваясь. И Пономареву вдруг захотелось обхватить ее за шею и прижаться изо всех сил к этой добродушной голове с отвисшими замшевыми губами.
Глава вторая. ЭТОТ СТРАННЫЙ ПЕДАГОГ
— Так, говоришь, лошадь лучше? — услышал Панама голос за спиной.
— Лучше, — сказал он, все еще не в силах оторвать руку от лошадиной морды. — Лошадь живая. Ее позовешь — она идет. Машина что? Сел и поехал, а лошадь все понимает. Вон она уже уши подняла — не боится меня больше. Поняла, что я ей худого не сделаю.
— А теперь ответь мне, ученик шестого класса Пономарев Игорь, почему ты не в школе? — спросил тот же голос. Панама оглянулся и увидел учителя русского языка и литературы Бориса Степановича.
— Ой, — сказал Панама, — а сколько времени?.. Извините, пожалуйста.
— Через пятнадцать минут первый урок кончится.
— Но ведь я же на минуточку, — пролепетал Панама. — Я только лошадь посмотреть. Ах, шляпа я, шляпа…
— Парнишка коня-то как увидал, все на свете позабыл, — сказал старичок, улыбаясь.
— Не он один такой! — усмехнулся Борис Степанович. И вдруг зажал портфель коленками, а руками ловко открыл лошади рот. — Так, говоришь, отец, восемь лет кобылке-то?
— Восемь и есть, — закивал старик. — Восемь.
— Рановато ей еще на задние-то хромать.
— Дак, шпат это. Шпат, милый…
— Следить надо было. Кормите черт знает чем. О копытах и не говорю, за такое копыто кузнеца убить мало.
— Дак ведь, милый, — извиняющимся голосом заговорил старик, — кузнец говорит: инструмента нету. Напильник, скажем, копыто опилить, и то купить негде.
— Совести у него нету, а не инструмента, — строго ответил Борис Степанович. — Самого бы его так подковать. А напильник я принесу, еще приедете сюда, так я через утильщика передам.
— Вот спасибо, вот спасибо… — закивал возница. — Кузнец-то говорит: не продают за безналичный.
— За наличный бы купил, копейки стоит! Не трактор ремонтирует — живую лошадь кует. Ну, Пономарев Игорь, как вы сегодня? Настроены посетить учебное заведение?
— Я ведь только на минуточку остановился…
— Ладно, какой урок-то прогулял?
— Географию… — убито ответил Панама.
— Ну вот что. Будут спрашивать — скажи, я тебя задержал: ругал за контрольную. Кстати, ты хоть иногда в учебник русского языка заглядываешь? Так, хотя бы из любопытства… Панама стал рассматривать трещины на асфальте. А уши его, он чувствовал, опухают и становятся такими огромными и горячими, словно к голове приставили две оладьи.
— Ну ладно, смотри, на второй урок не опоздай. — И Борис Степанович зашагал к школе. Он шел размашисто, широко, и тяжелый портфель в его руке, казалось, ничего не весит. В прошлом году, когда Борис Степанович появился в школе, в первый же урок задал контрольную и поставил двадцать две двойки! Никогда ни один учитель столько двоек не ставил. После этого началось: каждый день диктовка, какие-то игры на составление слов, весь класс кроссвордами увешал. Вообще-то заниматься у Бориса Степановича интересно, но уж больно легко двойку заработать. А у него получать двойки почему-то очень неловко. Посмотрит, словно сквозь человека, и скажет:
— Встань, Пономарев, у тебя чувство юмора есть?
— Ага… А класс уже замер.
— Так это ты что, для смеха написал: «Над городом мурлыкали журавли»? Дай дневник, хочется мне на память оставить автограф. Кстати, напиши это слово на доске и объясни классу его значение… Все хохочут, Пономарев готов через все четыре школьных этажа провалиться. Борис Степанович сидит, не улыбнется, бородку пощипывает, только в глазах ехидные черти пляшут. Портфель у него словно сундук у фокусника: никогда не знаешь, что он оттуда вынет. Один раз достает пакет полиэтиленовый с кусочками моркови, другой раз вытаскивает хлыст какой-то с костяной ручкой, а то еще какие-то железки, ремни, пряжки… А как-то пришел на урок в сапогах и в красном пиджаке! И штаны белые. Вообще-то, конечно, красиво, но так по улице не ходят. И ему, наверное, самому неловко было. Как только звонок, он бегом, только каблуками простучал, и в такси. Другого бы учителя ребята сразу спросили: почему он так одет, а этого только спроси, он тебе так ответит — не обрадуешься. Он при ходьбе носки ног в стороны раскидывает. Старшеклассники-мальчишки все ему подражают. Весь десятый класс так ходит. «Обязательно, когда подрасту, бороду такую отпущу, — подумал Панама, открывая тяжелую школьную дверь. — Не для красоты, а просто так».
Глава третья. СТОЛБОВ И ДРУГИЕ
— Ты чего географию-то промотал? Кино показывали! — встретил Панаму Столбов, его товарищ по парте. — А я тут такую книгу достал про дореволюционных шпионов. Не знаю только, как называется: начала нет и конца тоже. Написано: «Продолжение в следующем выпуске…»
— Столбов! Столбов закрывает рот, но ненадолго.
— Там, понимаешь, один шпион придумал такое средство…
— Столбов, пересядь к Фоминой.
— Марьсанна, я больше не буду…
— Кому я сказала? Столбов сгребает с парты учебник, тетрадку и плетется к окну, где сидит Юля Фомина. С ней не поговоришь. Она на истории всегда математику делает. Закроется учебником и пишет. Попробовал Столбов слушать. Учительница рассказывает, как в Древнем Египте пирамиды строили… Неинтересно. Он еще в начале года учебник истории до конца прочитал.
— Знаешь, — шепчет он Юле Фоминой, — «в одном переулке стояли дома, в одном из домов жил упрямый Фома…» Юля молча показывает ему из-под тетрадки чистенький крепкий кулак. С ней лучше не связываться, она всех сильнее в классе Еще бы, спортсменка, фигуристка! Того гляди, на чемпионат мира попадет. За ней недавно тренер в школу на машине приезжал. Столбов один раз видел, как она тренируется. Как шлепнется на лед. Даже гул пошел. Губу закусила. А тренер сбоку подзуживает:
— Сама виновата, торопишься, все хочешь рывком взять. Соберись, соберись… Еще разок! А потом по телевизору показывали — танцует так легко, вроде это одно удовольствие.
— Больно, наверное, об лед-то биться? — спросил тогда ее Столбов.
— Нисколечко. «Вот это сила воли, — думает Столбов. — Ее даже учителя боятся. Нужно на тренировку, так она с последнего урока, никого не спрашивая, уходит. Директор в коридоре встретит: „Ну, Юленька, как наши успехи?“ „Наши“! А сам, наверное, на коньках-то и ездить не умеет. „Спасибо, хорошо“. И глазки такие скромные сделает, как будто тихонькая такая девочка. А на самом-то деле она совсем другая. Она на чемпионате победила немку одну на какие-то сотые балла. Немка ревет, вся Европа на ее слезы в телевизор смотрит. Жалко, конечно…»
— Тебе немку не жалко было побеждать? — пристал к ней Столбов. А она смерила его глазами и говорит:
— Пусть неудачник плачет. Взрослая женщина — нюни распустила… «Вот какая Юля Фомина. А подружка ее закадычная — Маша Уголькова — совсем другая. Она и с виду отличается. Юля — высокая, мускулистая, ей на глаз можно лет пятнадцать дать, Маша — маленькая, худая и сутулится. А краснеет как! Вызовут к доске, она — раз! — и вся красная делается. Ее даже дразнить неинтересно — сразу плакать начинает. Кого хорошо дразнить, так это Ваську Мослова. Выбрали его председателем, так он теперь ходит важный, даже лицотакое озабоченное делает, как будто занят целый день. A на самом деле лодырь. Вот в прошлом году был председатель Коля Вьюнков, вот это был председатель! И в кино ходили, в театр, и газету такую выпустили, нас за нее шестиклассники даже чуть не побили. И в „Зарницу“ победили всех. А этот только заседает — по два часа „пятиминутки“ длятся. Жалко, Вьюнков с родителями на Север уехал. Вырвал Столбов из тетрадки лист. Стал Мослова рисовать. Голова у Мослова круглая, нос пупочкой, глаза хитрые и бегают, особенно когда струсит. А он все время трусит. То боится, что от старшей пионервожатой влетит, то, что его ребята переизберут. А уши-то, уши! Как это раньше Столбов не замечал. Нарисовал Столбов председателю длинные ослиные уши. И чтобы с зайцем не спутали, решил подпись сделать. Сначала написал: „Мосел-осел!“ Посидел, подумал. Неубедительно. Стал стихи сочинять получилось! Прямо целая басня Крылова:
Наш Васечка Мослов Осел среди ослов! В председатели прорвался, Но ослом, как был, остался!
Сложил карикатуру вчетверо, написал: „Не вскрывать. Совершенно секретно. Пономареву И. Лично“ — и послал записку по рядам. Но все смотрели и смеялись.
— Столбов! Повтори мой вопрос и ответь на него. „Пропал“, — подумал Столбов. Медленно поднялся… И тут прозвенел звонок. Пономарев покатывался со смеху, разглядывая карикатуру. Вокруг него толпились ребята. Вдруг подбежал второгодник Сапогов, схватил карикатуру, захохотал своим дурацким смехом и потащил листок Мослову.
— Во! А? Во! Эта! Портрет! А? Васька покраснел, надулся и пошел на Панаму:
— Твоя работа?
— А что? Тут все правильно написано: „В председатели прорвался, но ослом, как был, остался!“
— Сейчас же порви! На моих глазах порви! — сказал Васька, а сам просто от злости трясется.
— Ты что! — не выдержал Столбов. — Это же произведение искусства! Это же сатирическая графика! Сатира графическая! Она, может, лет через сто будет в музее висеть! Ты, Васька, ее сохрани, через сто лет большие деньги заработаешь.
— Хорошо, — медленно сказал Мослов, — я ее сохраню.
— Носи, Вася, на здоровье! — заорал Столбов и вскочил на парту. Тут в класс вошел Борис Степанович.
— Ясно! — сказал он весело. — Теперь ясно, кто будет парты мыть.
— Да я только вскочил, — возмутился Столбов. — Другие все время бегают!
— Другие будут мыть в другой раз.
— Борис Степанович, вот! — Мослов протянул ему карикатуру. — Вот! — Он словно гордился. — Вот, оскорбляют… В классе стало тихо.
— Ну, если это тебя оскорбляет… — сказал учитель.
— Значит, ты осел и есть! — крикнул Столбов и захохотал. Борис Степанович глянул на него внимательно и сказал:
— Кстати, автор этих стихов себя и своих одноклассников тоже считает ослами.
— Это почему же? — удивился Столбов.
— А тут так написано: „Осел среди ослов“, и я не понимаю, почему ослов так раздражает, что один из них „в председатели прорвался“. Это справедливо, ведь, значит, льва начальника они не заслужили.
— Это почему же? — опять спросил Столбов.
— А потому, что они даже не ослы, а зайцы. Стихотворение-то без подписи. Кто писал — трус! Тут Столбов хотел было сказать: „Да вы что! Это я нарисовал и написал. И ничего тут такого нет, пошутить нельзя“. да только не успел. Васька Мослов вскочил и заорал: