Савостины сначала друга на друга перечили, дескать, тот не в срок сосну на дорогу свалил, а тот выскочил раньше. А как-то летом прослышали — на ярмарку, на трёх подводах, купцы шелка да парчу везут и охрана мала; затаились в засаде, ждут. Подводы скоро уже показались, близко подъехали. Братья ружья на изготовку: кто в ямщика, кто в купца прицелился — сейчас пальнут. Тут мотылёк голубенький то у одного, то у другого перед глазами крылышками затрепыхал, на мушку садится, с прицела сбивает. Братья, один да другой, стрельнули, ни в кого не попали, а себя обнаружили. Ямщики за ружья и давай по кустам палить. Одному Савостину руку задело, другому плечо, Федосию кость в ноге перебило. Наутёк припустили разбойники. В тайге, в глухомани, заимка у них была. Добрались, стали гадать: пошто такое-то невезенье? И сговорились: двум младшим, Пантюхе с Митрохой, странниками прикинуться, по сёлам пройтись, послушать — в народе что говорят. Ну, и отправились. Как из тайги на тракт выбрались, услышали — колокольчик звенит и топот, будто тройка скачет. Оглянулись — нет никого. Отбежали, в сторону, топот за ними. Догнал, и давай кто-то невидимый Пантюху с Митрохой кнутом хлестать с приговорами, а голос-то девичий:
— Доколь по дорогам лиходействовать будете?!
Пантюха с Митрохой по земле от боли катаются и бежать-то не знают куда, только слышат, как над ними кнут щёлкает. Хорошо, подводы вдали показались, звон да топот пропали, и хлестать невидимый перестал. Ямщики подъехали, усмехаются:
— Кто ж вас так исхлестал?
Однако отмахнулись Савостины, дескать, меж собой подрались, и до села подвезти попросили. А потом давай, будто ненароком, выспрашивать: про голос девичий, про топот коней невидимых. Мужики и рассказали:
— Слух верный! Ведьма по дорогам катается, спуску разбойникам не даёт. Сколь уж ямщиков от смерти спасла!
Братья уши навострили, а как в село въехали, мужики на домишко им показали: тут, мол, живут родители ямщиковой заступницы. Савостины переглянулись, с подвод соскочили. Раз, другой мимо дома прошлись, обговаривают: како бы Любавину гнезду учинить разорение, да как через плетень глянули — душа в пятки ушла. Во дворе здоровенный парень дрова колет. Упаси господи на такого нарваться, Митяй это был. Как Любава из села пропала, он старикам её помогал. В этот вечер допоздна проработал, старики вечерять оставили и заночевать упросили.
Пантюха с Митрохой видят — в дом не сунешься, а во дворе кобель штаны спустит, так хоть окна побить — сумерки эвон сгущаются, поди, не поймают. У дороги заметили: вроде собака дохлая, взяли, раскачали, в окно бросили:
— Это вам от Савостиных!
И наутёк.
Звонко стёкла разбитые зазвенели, да Пантюхе с Митрохой почудился хохот девичий, что ране слышали на дорогах, и от страху шибче из села припустили.
А в избе сразу свечу засветили, Василиса старая запричитывала, Василий ружьишко схватил:
— Вот щас пужну пакостников!
Да Митяй удержал, на пол кивнул:
— Гляньте чо!
Смотрят, у окна мешок небольшой да разорванный, через дыру пачки денег высыпались. Стали гадать: чья ж это затея — деньгами бросаться. Тут Василиса и ахнула:
— Никак, приказчики кухтерински потеряли, что пьяные давеча мимо нас проезжали. Сказывали люди, ямщиков они здорово общитали. Сговорились за привоз по одной цене, уплатили совсем ничего. Тоже ведь живоглоты, не хуже разбойников. Ну, а кто-то насолить нам хотел, да не разглядел, видать. Кабы знал, такое-то вряд ли кинул.
На другое утро Василиса с Василием деньги ямщикам отдали, те долю тут же им выделили. Митяй и решил нанять плотников, старикам Любавиным новую избу построить, старая того и гляди развалится.
А Савостины, Пантюха с Митрохой, добрались до заимки, старшему брату доложили, как на тракте хлестал их невидимый, что ямщики про ведьму рассказывали, как окна побили её родителям и что опять над головой хохот девичий слышали. Федосий задумался, потом рот скривил:
— Эк напугали — окна побили! Петуха красного подпустить надо!
Отправились Пантюха с Митрохой в село, глубокой ночью подкрались к дому Тороковых. Кобелишко лай было поднял, да Митроха дубиной его уложил. Потом подождали немного — не проснется ли кто! А в окошках тихо, темно. Ну, и решили — хозяева спят. Соломы под стены подбросили, подожгли. Пламя быстро избу охватило. Пока с ближайших домов народ прибежал огонь заливать, уж догорело всё. Даже в набат не успели ударить. За урядником сходили, тот руками и развёл.
А кто-то вспомнил, что последнее-то время Митяй Крутояров у них ночевал. Бабы заахали:
— Со стариками, поди, и погиб!
Мужики завздыхали:
— Как родителям про горе такое сказать? В дальнем конце села живут, в набат не били, про пожар не слышали!
Решили до утра подождать, да углядели у пепелища собаку убитую, в суматохе-то, видать, не заметили. Урядник затылок сразу и почесал:
— Неладное дело!
Утра не стал ждать, в город поехал докладывать; житья, дескать, нет от разбойников. А как рассвело, в попутных деревнях мужикам рассказывал про пожар. И разлетелся слух по округе, мол, погибли старики Тороковы и Митяй Крутояров с ними. Разбойники от того довольные, Федосий руки потирал: теперь, мол, у ведьмы пропадёт охота нам на дорогах мешать. Как раны-то зализали, опять на тракт вышли. Один Федосий с перебитой ногой оставался в тайге. Как-то сидят братья без него в засаде, слышат: колокольчик звенит. И опять купчиха в соболях да парче катит по тракту. Обрадовались разбойники: подвалила удача! Сосну опрокинули, выскочили, коня под уздцы и — к ней. А та — красавица синеокая, коса, будто змея, стройный стан обвивает, у ног в коляске вина целый бочонок. Братья заспорили, кому владеть красавицей, а она руки в боки, глянула строго:
— Неужель я лучшего не достойна. Осердится ваш главный, что ему не достанусь!
Братья и решили:
— Возьмем на утеху Федосию. Он старший, ему и владеть. И вина хватит свадьбу сыграть.
Привезли красавицу, хромой Федосий из избушки выбрался, в бороде почесал, ухмыльнулся:
— Ишь ты, глазами-то как стреляет.
А она и впрямь Федосию улыбается, будто понравился. Велел он в избу её увести:
— Пущай на стол накрывает, к свадьбе готовится.
Сам конями залюбовался:
— Какие добрые!
Так прошло сколько-то времени, братья коней разнуздать хотели, а один-то бочонок с вином в избушку понес да и выскочил тут же, кричит:
— Убегла! Сбегла красавица!
Кинулись все в избу, а девки-то нет. Только ящерка со скамьи в щель юркнула. Братья вон из избы, глядят — и коней как не бывало. Савостины и струхнули:
— Девка-то, поди, ведьма была Торокова! Что ж будет теперь?
Покуда светло было, друг перед другом хорохорились, к вечеру, однако, решили на всякий случай при свете спать. Да чтоб один-то не спал, караулил — кабы ведьма не сотворила над ними чего. На перву ночь Федосию выпало. Сидит он, на свечу глядит. Вдруг коло пламени мотылёк крылышками затрепыхал, будто затушить хочет. И тень страшная заметалась по стенам. Стал Федосий мотылька отгонять, а тот возле рук порхает, будто поддразнивает, Федосий со злости шибко рукой махнул — свеча погасла. И чует — в темноте обнял кто-то и руки-то, бабьи, к горлу подбираются. Хотел Федосий высвободиться, да не тут-то было, а руки уж горло сжимают. Заорал Федосий, побудил братьев, только этим и спасся. Братья вскочили, свечу опять запалили, глаза продрали, спрашивают:
— Чего орешь, Федосьюшко?!
Тому толком сказать нечего. Твердит своё: мотылек летал али бабочка, да ещё померещилось, будто душит кто.
До утра Савостины глаза не сомкнули, на другой день ходят сонные. Федосий велел для бодрости бочонок с вином открыть, сам и разлил по чаркам. Осушили, Федосий за ними, да глядит — один за другим братья на пол попадали, корчатся, и у самого в животе запылало. Почуял Федосий неладное, к кадке с водой подскочил, за ковшом потянулся, а в горле уж дыхание перехватывает, руки немеют.
Тут девка, красавица давешняя, из угла поднялась, будто выросла, зло глазами сверкает. Сама смотрит, смотрит, как он с братьями корчится. Понял Федосий: не от вина, от яда Любавиного смерть наступает. Кинулся к Любаве, увернулась она, только успел за косу схватить. Ножом ударить хотел, да глядит — не стадо девушки, а в руке ящерица закрутилась, только хвост ему и оставила. Сама в дверь юркнула. Вскрикнул Федосий и упал у двери замертво, а хвост ящерицы в косу девичью превратился. Сама-то ящерка через кусты к тракту и побежала, по пути на пенёк запрыгнула, глазки закрыла, к солнцу мордочкой потянулась. И опять Любава облик свой приняла, из тайги в село поспешила горе своё горькое слезами залить — до неё тоже слух долетел, что родители вместе с Митяем ночью сгорели.
А как в село-то вошла, так и ахнула: на том месте, где избёнка была, стоит изба ладная. Во дворе Митяй со старым Василием обгорелые брёвна на дрова распиливают, Василиса гусей кормит. Митяй увидел Любаву, к невесте кинулся, за ним старики. То-то радости было. И узнала, как Митяй со стариками живы остались…
Утром-то, когда им стёкла побили, сговорился парень с плотниками, а стариков уговорил к своим отцу с матерью жить перейти. Одну ночь-то переночевали, а утром к ним мужики ввалились, переминаются с ноги на ногу. Катерина ещё засветло поднялась, на оладьи квашню заводила, удивилась:
— Чего в такую рань заявились, да пошто хмурые?
А те шапки долой:
— Митяй твой ночью сгорел вместе с Тороковыми!
Баба и квашню опрокинула:
— Ироды! Креста на вас нет! Старики Тороковы за занавеской дрыхнут, а Митяй… да вот же он, с ребятишками на печке пригрелся!
Тут уж мужики закрестились, заахали, весь дом побудили, да и рассказали, что тороковска избёнка перед рассветом сгорела, на селе подумали, будто в ней Митяй погиб вместе с хозяевами. Да, видать, и вправду говорят — у парня планида, рассмеялись:
— Мы-то уж уряднику о вашей гибели сообщили, и батюшка панихиду собрался справлять.
Да тут же и предложили помочь новую избу для Тороковых строить. Всем-то селом в несколько дён и поставили.
А тут Любава живая, здоровая объявилась, только что косы нет, будто отрезано. Расспросов да пересудов много на селе было, однако Любава никому ничего не рассказывала, а коса, как хвост у ящерицы, через год новая выросла.
Каменна глыба
В деревушке нашей дворов с полсотни стояло, и улица считалась главной, потому как одна и была, прямо на тракт выходила. У дороги глыба торчала каменная. Мимо кто ни проедет, то подпруга лопнет, то колесо спадёт али конь захромает. Задумались мужики:
— Нечистый, видать, поставил.
А старики рассказали, будто на ней давным-давно каменная баба стояла, потом пропала незнамо куда. А глыба так и осталась торчать. Решили мужики в овраг её уволочь. Вожжами обвязали, четырёх лошадей впрягли, дёрнули — та ни с места, другой раз — тоже; Стали вниз копать, а она в глубь земли тянется. Ну и бросили…
Люди, что селиться к нам приезжали, вдоль дороги срубы ставили, а где глыба торчала, не строились. Вот улица с разрывом и получилась. У камня — кусты да крапива. А как из деревни село выросло, торговые людишки засуетились, лавки открыли. Кой-кто кабак поставить нацелился, только не вышло. Богатый купец, Кухтерин Евграф, опередил, а против него не попрёшь: почитай, пол-Сибири в кулаке держал — в трех губерниях ямщиной владел, лошадей тыщи, дворы постоялые, кабаки по всему тракту Московскому.
Как-то мимо проезжал, углядел — село людное, место бойкое, торговому делу прибыльное. Решил и у нас кабак построить.
Вскоре приказчик кухтеринский прибыл с семьёй: жена его — толстущая, что глыба та, и Мишка-племянник, Плешастым звали. Слыхали, будто он у Кухтерина тоже в приказчиках состоял, да проворовался. Хозяин-то выгнал его, так он у дяди в кабаке меж столов половым бегал.
Как приехали, перво-наперво старосте бумагу под нос — разрешение кабак открывать. Тот и указал на пустырь. Построили, а глыба каменна рядом оказалась, будто зазывала у входа. Ямщики понаедут, шумят до полуночи, а которые упьются, возле той глыбы валяются. С рёбрами переломанными на пустыре поутру находили: один-то помер, другие живы остались, а что с ними было, толком и не сказали, память отшибло. Бубнили своё:
— Кулак-то у ней — гиря пудовая.
Вот и стали по селу говорить:
— Глыба-то бабой каменной оборачивается, мужиков у кабака по ночам караулит.
Но других это не шибко пугало, тянуло в окаянное место. А коли денег не было — в долг пили. Корову, коня, рубаху с себя закладывали. Приказчик, что к стойке Кухтериным был поставленный, исправно долг требовал.
Во многих домах животы подтянули, ребятишки по соседям куски попрошайничали. Бывало, правда, какой-нибудь мужик, на свой разор глядючи, спохватится, в кабак ворвется, кричит, кулаком в грудь себя бьёт — опоили, дескать, во хмелю на расписку палец мой ставили. Но как опять подадут ему шкалик — не удержится, выпьет ведь, и опять гульба до ночи. А поутру найдут крикуна бездыханным, и опять на селе ахают:
— С бабой каменной повстречался!
Кабы не Еремей Стоеросов, сколько бы ещё людей загубили. Занятный старик-то был, с причудью: по осени из тайги выкопает куст рябиновый али черемуху, под окном посадит. Весной зацветет она, медвяным ароматом дурманит голову. Девки в вечер ко двору соберутся, парни бревно принесут — вот и посиделки. К полуночи разойдутся, а кто и останется. Еремей глянет в окно, скажет старухе:
— Кто это на бревне, Пелагея?
Та подойдет, приглядится:
— Поди, Фрося Мешохина, а рядом-то?.. Ишь, прильнул как! Так и есть — Федя Последников.
Постоят старики, повздыхают:
— Давно ли у нас так жисть зачиналась?! Охо-хо-шеньки!
На другой день Еремей люльку мастерить начнёт, а как сделает, скажет:
— На свадьбу, поди, пригласить не забудут. Вот и подарок готовый.
В люльках-то Еремеевых, почитай, полсела укачивалось; как увидят у старика на крыльце люльку готовую, так и говорят:
— Скоро ещё одной свадьбе быть.
Только, как баба каменна по ночам оживать стала, свадьбы вовсе расстроились, и парни в кабак зачастили. Старик-то обеспокоился:
— Этак всех парней изведёт, ходить ко мне будет некому!
Как-то вечером углядел у кабака Федю Последникова да Кольшу Матюшина, а с ними Мишку Плешастого. Парни-то при деньгах были, утром бычков на базар водили. Еремей уши навострил, слышит — Мишка парней уговаривает:
— Чего робеете? Мы по маленькой, для знакомчества, а деньги мои — угощаю.
Ну, старик-то и закипел: «Спортит! Ох, спортит ребят!» А Мишка улестил, видно, парни в кабак отправились. Еремей и юркнул за ними.
Усадил Плешастый ребят, сам отошел за водкой. Тут Еремей объявился, Федя с Николой головы опустили — стыдно перед стариком: в этаком застал заведении.
Еремей и говорит:
— Ступайте-ка, молодцы, по домам, хорошего тут ждать нечего.
Федя-то поднялся, а Кольша взроптал:
— Человек от души угостить жалает, и мы при деньгах, чего ж не гульнуть!
Еремей сплюнул в ответ и пошёл вон, Федя — за ним. По дороге-то и рассказал, что Мишка Плешастый который раз в кабак ребят сманивал. Еремей головой покачал:
— Ох, зря Кольшу оставили!
Вернуться хотел, да у ворот соседка его поджидала, с поклоном кинулась: дочь у ней который час криком кричит, разродиться не может. А старухи круг неё без толку топчутся, друг на дружку ругаются.
Еремей-то и на повитушье дело мастером был: что телка, что жеребчика, что ребеночка — всегда здоровеньким примет. Ну и в этот раз пришлось всю ночь подле молодухи крутиться, к утру хороший мальчишка родился, и мамка осталась живёхонька. А днём по селу крик да плач — Кольшу Матюшина за пустырём в канаве нашли. Всё про бабу какую-то лопочет. Видать, злодейка каменна приласкала.
Еремей глыбу подолгу у кабака оглядывал, да так и уходил, ничего не придумавши. А Кольша кое-как оклемался, Еремею и рассказал.
Как старик-то Федю увёл, они с Мишкой выпили по стаканчику. Тут и взбрело парню в голову деньгами перед Плешастым похвастаться, мол, не всё у вас, торгашей, но и у мужиков имеются. Мишка сразу водки бутыль принёс, а Кольша крепким себя посчитал, стаканам счет не повёл, один за другим опрокидывал. Потом деньги куда-то пропали. Поискал — не нашёл, на Плешивого взъелся, про Кухтерина что-то кричал. Тут уж приказчик водки налил да сам и поднёс — пей, дескать, хозяина угощенье. Кольша стакан осушил, и сразу мутить стало, еле из кабака выбрался. По дороге через пустырь побрёл. А в бурьяне-то будто высветлело, пригляделся — баба стоит огромная. Руки к нему протянула и ласково так:
— Иди, милёнок, ко мне!