День выдался жаркий. С начальника пот ручьем, только успевает шею платком утирать. Решил на заимку к Савватею заехать, воды испить. Подъехали. Савватей на крыльцо вышел, а начальник кричит:
— Воды быстрее давай!
Савватей на Арину глянул, та ковш принесла. Выпил начальник половину, смотрит на кучера искоса. Тот сухие губы облизывает, слюну глотает, руку за ковшом потянул. Но начальник тюремный вылил воду на землю и расхохотался по-дикому. Андрей зубы стиснул, желваки на скулах перекатываются. А у Арины сердце трепещет от жалости: подняла смело голову, свела брови собольи, глаза чёрные, словно угли, горят. Тут начальник и примолк — никогда такой не видал красавицы. Расплылся в улыбке, с таратайки сполз и к Арине, но та повела плечом, отошла в сторону. Тогда .начальник к Савватею обратился за какой-то безделицей, лишь бы время потянуть да про Арину поболе вызнать. А она в это время успела воды принести, дала Андрею напиться, а увидела цепь — воскликнула:
— Словно пса на цепи держат!
И сунула украдкой напильник. Тут начальник подошел, глазенками Арину сверлит, протянул руки, но та отскочила.
— Что ж это, милая, боишься меня али брезгуешь? — проворчал тот. — Ить я охвицер! От царя чин полученный!
— Какой офицер?! — ответила смело Арина. — Тюремщик! Душегуб! Людей, словно собак, на цепи держишь!
И пошла. А на том месте, где стояла, вдруг ветер пыль закрутил. Начальник испугался, в таратайку прыгнул. А ветер ещё сильней. Тот кричит:
— Гони быстрей!
Взглянул Андрей на Арину в последний раз, но получил плетью по спине:
— Гони!!!
Приехал начальник домой, но из головы не идет: «Что ж это я — девчонки оробел. А красивая!» Который день Арина перед глазами стоит. Поглядеть на неё охота. Не вытерпел, в конце осени собрался ехать. Посадил Андрея опять кучером, двух солдат из охраны в таратайку прихватил для спокойствия. Вернулся в село, купца спрашивает:
— Что за дивчина у вас на заимке?
Но тот руками замахал:
— Что ты, там место нечистое. Я сам жизни чуть не лишился!
Но начальник тюремный хорохорится:
— Чего нам бояться? Я вон каких молодцов захватил, да ты с урядником — вот нас и пятеро!
Налил купец по рюмке для храбрости… Вышли на крыльцо; глядят — Андрея на козлах нет, лишь концы цепи с таратайки свисают. Кинулись по селу искать. Без толку. Выскочили на окраину, вдалеке беглеца увидели. И — за ним. Вот-вот догонят. Вдруг померкло всё, снег повалил, ветер подул, закрутил со свистом. Дальше носа ничего не видно. А ветер знай крутит. И хохочет над головами кто-то жутким голосом и пригоршнями снег в лица кидает. Перепугались купец с начальником, повернули обратно, на том погоня и кончилась. В это время Арина в горнице отца с матерью из тайги поджидала. Сидит, в окошко поглядывает. Вдруг видит — снег повалил, ветер поднялся, закрутил хлопьями. И на душе тревожно стало: «Неужто с батюшкой, с матушкой что приключилось?» Но тут же подумала: «Не из таковых они, чтоб испугаться бурана».
Но сердце пуще ноет, и совсем Арина встревожилась. Вдруг в окно постучал кто-то. Выскочила она на крыльцо и обомлела: под окном Андрей лежит, на ногах концы цепей. Подбежала, обхватила руками, внесла в избу, обогрела, отваром целебным напоила, на теплую печь уложила.
Вскоре Савватей с женой вернулись, снегом запорошенные.
— Ну и погодка! — крякнул Савватей, отряхиваясь. — Видать, Перелесник; над кем-то балует.
Глянул на печь и руками развел:
— Вот оно что!
…Андрей на печи в беспамятстве долго лежал, бородой оброс, но Арина не отходила, выхаживала. Очнулся он поутру. Арина рядом сидит, улыбается ласково.
Подала чашку с отваром. Выпил Андрей, вскоре силу почувствовал, слез с печи, отцу с матерью поклонился. Ну а те довольные, что всё обошлось. На стол собирают…
…Зажил с тех пор Андрей в новой семье. Пока совсем не поправился, по хозяйству помогал: дрова рубил, воду носил. С Ариной у них все сговорено — к весне свадьбу сыграют. Да прознал про Андрея какой-то лиходей, донес уряднику. Вызвали солдат ловить беглого, а с ними начальник тюремный заявился.
Поутру отправились. Подошли, в ворота стучат. Пока мать-старуха ворота отворяла да собак унимала, Арина собрала Андрея быстро, Савватей лыжи свои отдал, указал, как в лесу найти балаганчик охотничий…
Ворвалась погоня, словно волки, рычат, двор осмотрели, дом облазили, перебили все, переломали, хотели рукой махнуть, да урядник свежую лыжню приметил. И — по следу…
Вот уж к лесу подошли, да вдруг ветер закрутил, с ног сшибает, снегом окутывает, и хохочет над головой кто-то. Прикрыли тюремный начальник и урядник лица руками, присели в сугроб, а Перелесник их знай снегом окутывает, рука-ноги сковывает. И уж не хохот, а вой дикий над полем, над тайгой раздаётся. И вдруг стихло всё, поле и тайга светом покрыты, и у леса два сугроба образовались, меж них солдаты бегают, руками размахивают. Разгребли они сугробы, а в них урядник и начальник тюремный сидят скрюченные, замёрзли совсем.
Отсиделся Андрей в тайге до весны, а там Арина дошла его проведать. Скоро на большую поляну вышла. Андрей издалека увидел её, навстречу заторопился.
Вдруг ветер поднялся, перед глазами опавшую хвою и листья столбом крутит, а внутри старик косматый озорно прыгает, хохочет весело и, будто петух крыльями, руками по бокам себя хлопает. И чем ближе Андрей с Ариной друг к другу подходят, тем ветер слабей становится. Вот уж столбик совсем маленький, крутит у ног, в землю уходит и… пропал, а над головой крыльями кто-то захлопал. Андрей вверх поглядел, ничего не увидел, обнял Арину и пошли они домой. Только слышали вслед, будто хохотал кто-то да крыльями хлопал.
Братья-мельники
В белой тайге монастырь кержацкий стоял. Потому и деревня, что рядом была, Монастырской звалась. Монахи на Тoe-реке мельницу водяную держали. Сытно жили: мужики семи деревень у них зерно мололи, пятую долю за помол отдавали. А куда денешься? Другой мельницы на тридцать верст окрест не сыщешь. А за морем, как известно, телушка — полушка, да перевоз — рупь!
Как-то приехали в деревню на жительство два брата: Филипп да Никифор. Сметливые были, в работе истовые. Отвела им община гарь — кругом пни да коряги обугленные. Говорили: «С такой деляной и лешему в три года не справиться!» Глядь, а братья к осени три десятины ржи посеяли! Ладный урожай вырастили — сам-десять собрали. Урожай-то ладный, да едоков в каждой избе по десять ртов. А тут святым отцам отдай за помол чуть не четверть. Ну и решили свою поставить мельницу. Повыше монастырской мукомольни; прямо за перекатом у омута приглядели местечко. И мужикам объявили:
— Кто помогать будет, тому и помол бесплатный.
Мужики вроде не отказывались — общими силами куда легче. Но кой-кто рукой сокрушённо махнул:
— Водяной на реке две мельницы не потерпит. Не одни вы такие умники. До вас Сидор Саврасов строить надумал, как раз у омута: лес заготовил, из городу жернова привезти уж хотел, да как-то пришел, глядит — доски с брёвнами в речку сброшены, которые прибило к берегу, которые водой унесло. Сидор кой-какие брёвешки выловил — на другой день опять все разбросано. Вот вечером и сел караулить. Баба его долго ждала, а как за полночь перевалило, Сидор в избу вбежал. Мокрый да побитый весь. Саврасиха потом рассказывала, будто чертей он встретил. Страху-то натерпелся: в воде топили, палками колотили — чуть не до смерти замучили. И наказ дали, чтоб съезжал с этих мест поскорее. Вскоре и впрямь неведомо куда с семьею уехал. С тех пор в деревне про меленку не вспоминали: не то что строить, думать боялись, к монастырским зерно возили.
Братья мужиков выслушали, руками развели и говорят:
— Что ж, строить одни будем, но поднимем ли?
Мужики настороженно на братьев поглядывают, выжидают будто. А Никифор-то и говорит:
— Беда Сидора в том и была, что один за непосильное взялся. На муравейник-то гляньте: кто песчинку, кто соломинку тащит, а скопом каку кучищу. нагребут!
Тут мужики зашумели: правду, мол, братья толкуют, возьмёмся миром за дело! Однако про водяного с опаскою вспомнили, да братья рукою махнули:
— С водяным сами уладимся, на то мы и мельники.
Принесли со двора курицу, что раньше на суп приглядели, да на берегу, при народе, отсекли ей голову. Кровью реку окропили и подмигнули с усмешкою:
— Получил свое водяной, беспокоить не будет.
Мужики за топоры и взялись. А монастырские узнали, что община мельницу строит, всполошились. Двое из них — отец Овдоким да отец Гавриил — к омутку зачастили. Сами будто рыбу ловить, а укараулят, когда братья уйдут, мужикам нашёптывают:
— Напомнит водяной о себе, не лучше ли пойти на поклон к настоятелю. Он-то, поди, смилуется, разрешит монастырской меленкой пользоваться.
Но мужики братьев держат сторону, а кто прямо отрезал:
— Дорого больно ваши помолы обходятся, свою выстроим…
Не заметили, как лето к осени повернуло. Мужики с братьями до ночи работали. А как-то ушли все поране, к жатве на завтрашний день приготовиться. Один Гераська Смокотухин остался. Жидковат был для тяжёлой работы, по мелочам пособлял: бревно остругает али гвозди прямит. Так и в этот раз, покрутился и к темну закончил дела. Идти уж хотел, да слышит — на другом берегу в кустах заухало, в воду плюхнулся кто-то, взвыл диким голосом.
«Страхи каки! — закрестился Гераська.— Черти, видать, просыпаются!» Присел на корточки, А на другом берегу-то, из темноты лесной, двое, в белом выскочили и через плотину к мельнице с воплями побежали. Гераська тут не раздумывал, вприпрыжку в деревню побёг.
Братья сено в то время на стайку метали, увидели — по улице Гераська, будто ошалелый, бежит, кричит что-то и прямо к их двору заворачивает. Братья Гераську кое-как успокоили, тот и рассказал, будто видел, как черти утопленника гоняли по берегу и его самого чуть в омут не уволокли. Тут и мужики соседские подошли, тоже Гераську выслушали. Хоть и не всякий поверил ему, однако к мельнице все побегли. А как прибежали, глядят — у мельницы окна выбиты, двери высажены, и ось у жерновов перепилена. Кой-кто и задумался: «Неужто и вправду водяной пакостит?»
Только братья сразу смекнули, чьих рук дело, хотели мужикам объявить, да удержались: «Монахи-то отопрутся, не пойман — не вор. Время придет, проучим их».
А мужики затылки почёсывают:
— Зерно где молоть? Лето на исходе, жатва пришла, а там молотьба да помол!
А кто победней, голову обхватил:
— Монастырские с помола теперь половину стребуют!
А братья, оглядели, что сломано, и говорят:
— Чего охаем без толку, чинить надобно!
Впряглись, починили мельницу. Филипп с Никифором по ночам её караулили. А как обмолот прошел, заприметили — монахи Овдоким с Гавриилом на омуток опять, зачастили. Братья мужикам и говорят:
— Неспроста подле крутятся. Смекнули теперь, кто мельницу-то ломал? Проучим пакостников!
И уговорились объявить на деревне, да так, чтоб до монастырских слух долетел, будто братья с мужиками в город уедут на ярмарку. Сами с вечера лица в саже измазали, в прибрежные кусты забрались, а Филипп у плотины затаился наряженный.
Как стемнело, глядят — через плотину, с другого берега, двое к мельнице пробираются, мешки чем-то полные, под мышками несут. Подошли, из мешков солому вытряхнули, углы мельницы обложили и подожгли. Тут Никифор с мужиками из кустов выскочили, а из-за плотины в тулупе овчинном, шерстью кверху вывернутом, Филипп вылазит. На голове котелок дырявый — ну прямо черт из омута. Огонь загасили, тех двоих окружили. А это святые отцы Овдоким с Гавриилом оказались. На колени пали и крестятся: в темноте, видать, и вправду мужиков с Никифором за чертей, Филиппа за водяного приняли. А тот кричит зычным голосом:
— В воду! В воду их, окаянных!
Мужики и потащили монахов к реке, разок-другой окунули, потом рясы сорвали да к дереву их привязали. Сами кружным путём в деревню ушли.
Поутру люди приходят зерно молоть, глядят — монахи в одном исподнем к осине привязаны. Трясутся от холода, а у мельницы кучами солома обгорелая. Отвязали монахов, спрашивают:
— Как попали сюда да почему солома кругом обгорелая?
Те и покаялись, мол, приказ от настоятеля был спалить мужицкую мельницу, да водяной, вишь, не позволил.
Приволокли мужики монахов-то в монастырь, настоятеля спрашивают:
— Ответствуй, святой отец, неужто чертям молиться теперь, а не вашей богородице пречистой?
Тот сначала-то кричать принялся, дескать, за богохульство ответ держать будете. А мужики свое:
— Коли водяной мельницу от твоих посланцев спасает, кому вера?
Настоятелю и отвечать нечего, на Овдокима с Гавриилом все свалил, дескать, об их делах ведать не ведал, слыхом не слыхивал, по своему усмотрению пакостили, за то будут наказаны — на покаяние в тайгу, в дальний скит отошлю.
Пришлось мужикам рукою махнуть, отговорился настоятель-то. Но сытная жизнь для монахов кончилась — мужицкое зерно на общинные жернова потекло. Потому и мукомольня монастырская стала. Настоятель поначалу шибко злобствовал, даже Филиппа с Никифором предал анафеме; потом монахов к мужикам подсылал, чтоб те хлеб на монастырь жертвовали. Однако мужики сопели, кряхтели да кукишем монахов и провожали — зимой, дескать, молитесь, а по весне за соху беритесь. Пришлось монастырским на другой год пни корчевать да землю пахать.
А мужицкая меленка долго еще стояла, хлеб всей деревне молола, и братья, Филипп с Никифором, при ней робили. Люди на Toe-реке по сей день их добром поминают.
Дарьины ухажёры
А вы не слыхивали, как баба с чертями дружбу водила? Врали люди аль правду баяли, не знаю, но есть такой сказ.
Жил на селе Митроха Пыряев. Невелик, щупловат, а жена — красавица: белолица, полногруда, Дарьей звали. Парни-то, как девкой была, шибко подле неё увивались. А вот ведь — Митроху выбрала. Дарья сызмальства в работе удачлива: в лесу грибов али ягод больше всех набирала, в реке рыбу покрупней, чем у мужиков, корчагой вылавливала. Бабы и нашептывали:
— Красотой своей чертям приглянулась!
Дарья-то в девках смешлива была, не отнекивалась, а про неё всяки небылицы плели.
Пошла однажды в лес, чует — лешак за бока щиплет. Обернулась, перекрестила — отстал. Али того смешней: на реке белье полоскала, из воды харя высунулась — чмок в губы. Сплюнула. Бельё с мостков переложить хотела в ведро, глянула, а оно… рыбой полнёхонько: и карась, и налим, даже стерлядь востроносая.
Парни посля таких выдумок давай почёсываться:
— С Дарьей связываться — дело опасное.
А Митроха-то похитрей — углядел в глазах у неё лукавинку, понял всё: «От такой-то отказываться — дураком быть!» И посватался простофилям на зависть. Славно зажили молодые. Да только вскорости в нашу волость писаря поставили нового. Панкратом звали. Худющий, вреднющий, и волосы до плеч. Долговолосым за это кликали. Углядел Дарью, понравилась. А время пришло набор на царёву службу справлять. Писарь с начальством уладил, и забрали Митроху в солдаты.
Дарья с дитём на руках одна, от скуки-то иной раз на вечёрку придет, а долговолосый тут как тут. Она и не стала ходить. А Панкрат на улице встретит, до дому на глазах у соседей плетётся. А в безлюдном месте, где скараулит, начнёт приставать.
Терпела Дарья, терпела, решила к колдунье-старухе сходить. Бабка та привадить али отвадить кого — мастерица была. Девки к ней бегали — говорят, помогало. Вот Дарья у старухи-то и расплакалась:
— Другим красота в радость, а мне — горе!
Бабка головой покачала:
— С Долговолосым связываться — невеселое дело. — Да тут же ухмыльнулась: — Только не след тебе, молодка, Панкрата бояться, коли водяной с лешим у тебя в ухажёрах.
Дарья-то отмахнулась:
— Выдумки всё!
Да старуха в упор глянула:
— В каждой выдумке правда есть! — И рассмеялась: — Мы чертей к себе еще приспособим, помогут от Панкрата избавиться. С ними только уговорись.