Быть может, только Пробуждающая Совесть могла бы заставить его сделать это, а он ведь не унаследовал дар матери, как я. Но тут вдруг его словно бы затрясло, и он в отчаянии стал оглядываться вокруг.
– Дина?
Я хотела бы сказать ему: я не верю, будто утонула, а ему не надо впадать в такое отчаяние… Но что-то схватило меня за руку и снова втянуло в светящийся серый туман. И на этот раз я была там не одна.
– Риана! Я нашла тебя! Я нашла тебя!
Худющая женщина крепко вцепилась в мою руку холодными пальцами.
– Где ты была, дитятко мое? Матушка искала тебя, искала!..
Она заключила меня в свои объятия, столь же холодные, как и ее пальцы.
– Скверное дитя, так напугать меня!
Она была не только холодная. Она была еще и мокрая. Промокшая насквозь, до нитки, будто только что восстала из Мельничьей быстрины.
Мне внезапно послышался голос Тависа: «Она ищет свое утонувшее дитя». Старая Анюа, прапрабабушка Тависа, что сама утонула давно, давным-давно…
– Отпусти меня! – молила я, борясь, чтобы высвободиться из ее мокрых объятий. – Я не твое дитя!
– Скверное дитя, – сказала она, еще крепче сжимая меня. – Скверное дитя! Я ведь велела тебе остаться в саду. Я ведь велела!
– Отпусти меня! Отпусти меня!
– Нет! На этот раз не отпущу. На этот раз ты останешься здесь! – Коли останусь здесь, помру!
– Нет! Мать позаботится о тебе. Мать позаботится о своей маленькой девочке.
Она целовала меня в шею и щеки, а поцелуи ее были холодные и мокрые, словно жабья кожа.
– Отпусти меня! Я не твое дитя!
Она отпустила меня так резко и внезапно, будто я отрубила ей руку. Ее голодные, ищущие глаза встретились с моими. И точь-в-точь как все живые, она отвела их в сторону.
– Ведь это случилось не по моей воле, – жаловалась она. – Я отлучилась только на минутку! Где мне было знать, что она сама сможет отворить калитку! Это мне никак не могло прийти в голову.
Ее волосы промокли насквозь, как и вся она. Темные их пряди прилипли к ее щекам. Анюа плотнее закуталась в свою мокрую серую шаль, с которой капала вода, словно и сама заметив, как она холодна. Вокруг нее туман был не так густ, и я различала за ее спиной мельничье колесо и темные съежившиеся смутные очертания мельницы.
– Риана… – прошептала она. – Я хочу, чтоб моя малютка Риана снова вернулась ко мне. И она запричитала так, что сердце разрывалось ее слушать.
– Риана мертва, – как можно мягче сказала я. – Да и ты тоже. И тебе лучше не искать ее больше.
Она подняла голову, и глаза ее сверкнули от ярости.
– Я хочу, чтобы моя Риана вернулась ко мне! Что ты сделала с ней? Где она?
Она протянула свою тощую руку и снова схватила бы меня, но я, отпрянув, кинулась назад и пожелала оказаться подальше отсюда – далеко-далеко. Подобно вихрю сорвалась я с места и помчалась по этой серой стране привидений, сквозь этот призрачный мир и закрыла уши, чтобы не слышать все эти зовущие голоса.
Потом еще на какой-то миг я снова повисла в голубоватом воздухе, видя под собой повозки, и людей, и горное ущелье. На этот раз я не пыталась махать руками, как крыльями. Я лишь от всего сердца желала очутиться внизу, там – внизу, у этих повозок, чтобы тело мое обрело тяжесть и было обычным живым телом, которое могли бы видеть и другие живущие на земле люди.
– Идем, девчонка! Просыпайся! Сандор, черт тебя побери, неси сюда сейчас же воду!
«Не надо больше воды, – думала я. – Не хочу больше никогда мокнуть!»
Но никому не было дела до того, что думала я. Холодную мокрую тряпицу положили мне на лоб, и кто-то ужасно грубо похлопал меня по щеке. Это была почти пощечина.
– Положись на меня, господин! Я знаю, что делаю, – передразнивал кого-то голос. – Разумеется, ты ведь так и сказал, разве нет, Сандор?
– Да, готов поклясться!
– Если девчонка помрет, ты так и объяснишь Драканьему князю.
– Это ведь всего-навсего ведьмин корень, господин! От него ей не помереть! А дала мне его сама милостивая госпожа.
– Дала для ее матери, скотина ты этакая! Не для ребенка!
– Извини, господин, но он и для матери, и для ребенка. Госпожа говорила, будто нам лучше остерегаться и девчонки!
Я не желала помирать. Я не хотела обратно в Призрачную страну, не хотела странствовать вокруг и искать в туманах – холодная, неприкаянная, не ведающая покоя, как старая Анюа.
– Нечего колотить меня! – пробормотала я. Голова все-таки очень болела. Будто меня мучила страшная зубная боль.
Пощечины прекратились, и я медленно открыла глаза. Лже-Ивайн сидел на корточках рядом со мной с мокрой тряпицей в руке. Я была уже не в повозке, а лежала на боку в жесткой пожелтевшей траве. Я сморщила нос. Там пахло блевотиной, и я испугалась того, что, пожалуй, это вырвало меня.
Ивайн, что был вовсе не Ивайн, выпрямился и глянул вверх на кого-то стоявшего за моей спиной.
– Тебе повезло, Сандор, – вымолвил он. – Похоже, она надумала остаться в живых.
Вскоре мы покатили дальше. Я лежала на днище повозки, и на этот раз мне постелили два толстых плаща с каймой в черном и голубом цветах. «Цвета Скайа-клана», – подумала я, впервые оглядевшись в повозке, битком набитой толстыми грудами одежды с каймой частью в цветах Скайа-клана, а частью с зеленой и белой каймой Кенси-клана. Меж связками платья стоял продолговатый деревянный сундук, о который я все время ударялась, когда повозка подпрыгивала на кочке или камне. Я приподняла немного крышку и заглянула в сундук. Солома! Сундук, набитый соломой? Нет, так не бывает… Я сунула руку вниз и немного поворошила солому… и вдруг рука моя наткнулась на что-то холоднее и острое. Хоть я и не привыкла держать в руках оружие, я все-таки узнала, что это. Сундук был полон мечей.
Я снова опустила крышку. Плащи двух кланов и мечи! На что сдался лже-Ивайну такой груз?
ДАВИН
«Моя вина»
Мы искали три дня, от рассвета до тех пор, пока не становилось темно, так что ничего не разглядеть. Кроме плаща Дины, мы ничего и никого не нашли – ни живых детей, ни мертвых.
– Мы вынуждены отправиться домой к твоей матушке, – сказал на четвертый день Каллан. – Нужно рассказать ей все.
Я не больно этого хотел. Похоже, Каллан тоже.
– Я слышал ее голос, голос Дины, Каллан.
– Ну да, ты так говоришь…
– Ты мне не веришь?
Каллан словно бы дрожал от холода, он был явно не в себе, а на душе у него кошки скребли.
– Да… Меж небом и землей куда больше того, нежели нам, людям, об этом известно.
Я знал: он думал о привидениях.
– Она жива, – сказал я. – Не верю, что она померла.
Каллан смотрел в сторону.
– Может статься. Но, пожалуй, в нынешние времена редко слышишь, как ты, голоса живых людей. – Он затянул ремень на своем спальном мешке и закинул его на плечо. – Ну? Идешь?
– Да! Ладно! А что нам остается?
Каллан был прав. Матушка должна узнать обо всем…
Каллан спустился вниз седлать лошадей. Я отыскал Хелену – попрощаться и поблагодарить ее за долгие поиски, что вели, не щадя сил, Лакланы. То, что они искали и дитя своего клана, было не в счет. Я не высокогорец, а семья Тонерре не составляла какой-либо клан, тем не менее я очень хорошо понимал, что Тонерре ныне у Лакланов в кое-каком долгу.
Когда я вышел на внутренний двор крепости, там, у Железного круга, стояла женщина. Неподвижная, будто колонна, она неотрывно глядела на меня, так что мне стало не по себе и я захотел поскорее пройти мимо. Но она, опередив меня, подошла и преградила мне путь.
– Тонерре!
Голос ее был тверд как железо, а глаза столь же холодны и серы, будто гранит, – точь-в-точь как у Ивайна.
– Мадама? – спросил я как можно учтивей.
– Теперь ты доволен?
– Доволен?!. Мадама, я не понимаю…
– Ты явился, чтобы лишить жизни… – сказала она, и звук ее голоса вызвал холодные мурашки, забегавшие по спине. – А когда не смог лишить жизни Ивайна, то ты и твоя сестрица-ведьма заманили моего Тависа на смерть.
Я стоял, потеряв от ужаса дар речи, и даже не мог собраться с силами, чтобы ответить. Как она могла думать, что я… что Дина…
– Нет, – прошептал я в конце концов. – Это не так.
– Я хочу, чтобы мне вернули моего Тависа, – заявила она. – А если мне его не вернут… Я стану проклинать тебя и твою семью каждый день весь остаток моей жизни… Гореть вам всем в аду!
Она подняла руку, сжатую в кулак, и поднесла ее к моему носу. Кулак был серо-черного цвета, вымазанный чем-то темным и жирным.
– Вот! – молвила она – Это дар тебе от меня. Я дарю тебе одну ночь моих снов! А ты знаешь, что мне снится? Мне снится, что рыбы пожирают глаза Тависа! – И она ударила меня прямо меж глаз своей черной рукой. Удар был даже не настолько силен, чтобы заставить меня пошатнуться, и все же он потряс меня куда больше, чем те, что нанес мне Ивайн. Я не мог защититься от ее кулака и не мог нанести ответный удар.
– Я ничего не сделал твоему сыну, – совершенно сбитый с толку, сказал я, должно быть, я стоял перед матерью мальчишки Лаклана, – да и Дина тоже, я в этом уверен.
– А я знаю то, что знаю, – только и ответила она и, повернувшись, ушла.
– Где ты был? – пробурчал Каллан при виде меня. – Лошадям не терпится в путь.
Во всяком случае, один из коней не желал стоять на месте. Кречет, желая показать, как он нетерпелив, рыл копытом землю и встряхивал головой. Гнедой Каллана только и стоял на месте. Он был слишком хорошо вышколен. А Серый, пони, принадлежавший Дебби-Травнице, вытягивал шею и зевал так, что можно было видеть все его длинные желтые зубы.
– Я… я встретил мать Тависа.
– Вот как! Да, пожалуй, это было нелегко!
Я покачал головой, но ничего больше не сказал.
– Ивайн передал мне это, – сказал Каллан и протянул мне нечто продолговатое, завернутое в кусок старой, прогнившей мешковины. Стоило мне взять это в руки, как я уже знал, что это. Но я все-таки распаковал сверток.
То был мой меч, или, вернее, то, что от него осталось. Поскольку я потерпел поражение, он по праву принадлежал Ивайну, но Лаклану ни к чему был сломанный клинок.
– Что мне с ним делать? – спросил я Каллана. Он пожал плечами.
– Тебе лучше знать, – ответил он.
В этот миг мне больше всего хотелось выбросить обломки моего меча. Ничего, кроме беды, он не принес. И внезапно я понял, что имел в виду Нико, говоря, что не желает иметь дело с мечом. Все-таки я запаковал меч снова и нашел для него место. Что ни говори это было железо.
– Попробуем перековать его на котелок или что-нибудь в этом роде.
Хотя синяки, нанесенные мечом Ивайна, становились постепенно желто-зелеными вместо синих, Каллану пришлось подавать мне руку, чтобы помочь сесть в седло. Я взял поводья Кречета и приготовился к скачке.
– Послушай, погоди немного, малец! – сказал Каллан. – У тебя лоб весь черный.
Я быстро провел рукой по лицу. Я нащупал жирное пятно на переносье, как раз там, куда ударила меня мать Тависа. Я попытался стереть его рукавом, но это оказалось не так уж просто.
– Она ударила тебя… ну, она, мать мальчонки? – внезапно с тревогой спросил Каллан. – Ударила черной рукой?
– Ударила, – ответил я. – А руку она чем-то намазала.
Каллан молчал. Он стоял молча так долго, что даже его Гнедой стал нетерпеливо толкать его мордой.
– В чем дело? – спросил я. – Что за черная рука? Каллан вытащил что-то из-под воротника рубашки.
– Вот! – сказал он, протянув мне маленький мешочек, висевший на плетеном кожаном шнурке у него на шее. – Лучше тебе взять его на время. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не вернемся домой к твоей матери. Она женщина мудрая и хорошо разбирается в таких вещах.
– Что это? – спросил я, взвешивая мешочек в руке. Он был необычайно легким, и в нем что-то тихо шелестело. – Зачем он мне?
– Здесь кое-какие высушенные травы. Клевер, мальва, зверобой и укроп. Это моя мать собрала их. Я не знаю, помогут ли они, но, пожалуй, стоит попытаться.
– Помогут? Чему?
– Против дурного глаза и прочего. С черной рукой шутки плохи!
– По-твоему, она… она прокляла меня? «Это дар тебе от меня, – сказала она. – Я дарю тебе одну ночь моих снов». А еще она пожелала мне и моей семье гореть в аду и прокляла нас. А что было у нее в руке? Что это было, Каллан?
– Жир. Зола. Наверняка еще что-то другое. На такое я внимания не обращаю… Однако же надень на себя этот мешочек и уедем отсюда.
Хотя нам пришлось тащить за собой Серого, мы продвигались вперед быстрее, чем когда я ехал один, ведь Каллан знал дорогу куда лучше меня. А не будь я по-прежнему хворым и усталым, да еще и изувеченным, мы, пожалуй, приехали бы домой за один день. Но уже в полдень я почти не мог держаться в седле, и Каллан нашел нам хорошее место для отдыха на берегу ручейка под несколькими березами. Я отмывал жирное пятно холодной водой до тех пор, пока последние следы черной руки той женщины не исчезли без следа. Но забыть ее слова я не мог. И всю ночь мне снились какие-то мерзкие подводные сны – черная вода, слизистые водяные растения и холодные камни. И рыбы. Рыбы, пожиравшие глаза Дины…
Я проснулся, когда настал тот долгий холодный час, что длится с первого луча, показавшегося на небе, до тех пор, когда солнце встает по-настоящему. Я так радовался, что бодрствую, и так боялся снова заснуть, что охотней всего тут же оседлал бы Кречета.
Но Каллан спал по-прежнему, а лошади тоже стояли с поникнувшими головами и дремали. Я сел, прислонившись спиной к одной из берез, в ожидании, когда они проснутся, и пытаясь забыть рыб и глаза Дины. И матушку. Более всего пытался я не думать о ней и о том, какой у нее будет вид, когда она услышит то, что мы ей расскажем.
Мы добрались в Баур-Кенси чуть позднее полудня.
Так непривычно было скакать верхом, переваливая вершину холма, и видеть там наш дом, такой маленький и будничный. Само собой, он особо не изменился за ту неделю, что я отсутствовал. Одна-ко изменился я. У меня появилось какое-то странное ощущение того… того, что я здесь больше не живу. Что я не принадлежу больше к этому дому. И это заставило меня испытывать такое теплое чувство к каждой глупой курице там внизу, к каждому ряду капусты в огороде, к каждому комку торфа, положенному прошлой осенью на крышу.
Мама сидела на чурбане у дровяного сарая в сиянии предполуденного солнца. Я подумал: значит, она успела окрепнуть. А силы ей понадобятся.
Завидев нас, она помахала рукой. А потом резко поднялась. Она увидела Серого и увидела пустое седло. Она не произнесла ни единого слова, пока мы не въехали прямо во двор дома.
– Где Дина? – тут же спросила она.
Во рту у меня пересохло, и я не мог вымолвить ни слова. Сначала этого не мог сделать и Каллан. Но она положила руку на его колено и заставила встретить ее взгляд.
– Где Дина? – повторила она, а голос и глаза были столь беспощадны, что выдержать это не смог бы никто.
И Каллану пришлось слово за словом рассказать ей обо всем, что случилось.
– Мы… мы не нашли тело, Мадама! – хрипло закончил он свой рассказ. – Да и следа какого ни на есть… какого-нибудь живого ребенка – тоже.
Она отпустила его взгляд. Он, сидя верхом на коне, сжался так, будто она что-то сломала в нем. Мама же, резко повернувшись, пошла в дом.
Я услышал голос Розы, а затем голос матери, отвечавшей ей. А потом из дома выбежала Роза. Она летела ко мне, словно стрела к мишени. А вернее сказать, стрела, пущенная в оленя.
– Ты… ты!.. – Она ударила меня по ноге так сильно, что Кречет испуганно отскочил в сторону от звука удара. – Скотина ты этакая! Этакий большой идиот! Как мог ты это сделать!
Ее светлые косы от ярости так и плясали, а на щеках выступили багровые пятна.
– Малец не виновен, – заступился за меня Кал-лан и соскочил с седла Гнедого. – Думаешь, ему не тяжко?
– Нечего было тайком удирать из дому, – прошипела Роза. – Мог бы остаться дома и заботиться о матери, о Мелли и о Дине. Тогда бы этого не случилось!